Генрих: Но позвольте! Если глубоко рассмотреть, то я лично ни в чём не виноват. Меня так учили.
Ланцелот: Всех учили. Но зачем ты оказался первым учеником, скотина такая?
Евгений Шварц "Дракон"
Незадолго до нашего отъезда из Ленинграда, переключая программы — их было, кажется, три — я наткнулся на передачу о юбилее Матвея Блантера. Блантеру исполнилось восемьдесят. В каком-то помпезном зале сидели важные люди, а на сцене в это время пел, по-моему, Кобзон:
Летят перёлетные птицы В осенней дали голубой, Летят они в жаркие страны, А я остаюся с тобой. А я остаюся с тобою, Родная навеки страна! Не нужен мне берег турецкий, И Африка мне не нужна.
Кобзон пел, делая драматические ударения, а камера скользила по рядам, показывая одного за другим насупленных советских монстров, пока не остановилась на Сергее Михалкове, которого двадцатью годами позже прозвали "трижды гимнюк Советского Союза". В те времена он был всего лишь только дважды гимнюком. На Михалкове камера остановилась, как бы фиксируя отношения зала к произносимым на сцене словам. "Не нужен мне берег турецкий", присягал Кобзон и Сергей Владимирович в зале кивал головой: "Не нужен, не нужен. Верно, правильно — не нужен".
Матвей Блантер служил полезным евреем, безропотно и безотказно сочиняя то, что требовалось режиму — и про перелётных птиц, и про Сталина. Но удивительным образом эта работа в идеологической обслуге не вытравила его живую душу, и сочинив "хозяевам" про Сталина, олицетворяющего "нашу славу боевую", он умел написать и такое, что не просто задевало каждого, а выражало самый дух народа. Народа, который, слушая эти песни: "Катюшу", "В лесу прифронтовом", "Враги сожгли родную хату", удивительным образом осознавал себя действительно не русским, не еврейским, не каким-то ещё, а именно советским народом (вне зависимости от нашего отношения к этому словосочетанию). Как ему удалось сохранить в себе художника, я не знаю.
Я не собираюсь рассуждать о вине и искуплении, не собираюсь изображать, будто знаю такую меру добра и зла — из палаты мер и весов, — которая позволит сделать окончательный вывод и повесить на жизнь человека однозначный ярлык. Всё, что я хочу сказать — дьяволу не удалось здесь ни купить, ни уничтожить тот дар, которым наделил человека Бог.
В первых кадрах фильма "Сталин вспомнил о вас" мы опять, почти четверть века спустя, в том же помпезном зале, заполненном серьёзными ответственными людьми. На сцене другой юбиляр, который празднует своё, кажется, стопятилетие. И тот же Сергей Владимирович Михалков среди зрителей, в первых рядах — и так же аплодирует одобрительно. (В скобках замечу, что теперь среди ответственных людей присутствует и Михалков-младший, Никита Сергеевич. Хоть и не сподобил его Бог талантом сочинять стихи, но талант гимнюка он несомненно от батюшки унаследовал).
А на сцене четверть века спустя другой полезный еврей — Борис Ефимович Ефимов, по фамилии Фридлянд. Человек, посвятивший свою жизнь политической карикатуре.
Фильм про него. Это о нём однажды — и даже не однажды -вспомнил Сталин.
 |
| Борис Ефимов — звезда. Празднование 105-летнего юбилея. 2005 год. Кадр из документального фильма Stalin Sought of You (Kevin McNeer) |
|---|
Борис Ефимович Ефимов (1900-2008) рисовал всех и всё, что велело начальство, зачастую, впрочем, даже опережая начальственные указания. Наверное, легче сказать, чего Борис Ефимов не рисовал за свои сто восемь лет. Не довелось ему, например, рисовать евреев, замешивающих мацу на крови христианских младенцев. Своим политическим карандашом Борис Ефимов мог бы сделать это очень убедительно — смешно и страшно. Но не случилось. Не поступило команды. Зато не без успеха рисовал он и безродных космополитов, и носатых врачей-убийц, и сионистов, израильских оккупантов, убивающих мирных арабов. Ему не пришлось рисовать своего брата, Михаила Кольцова, с омерзительной улыбкой продающим иностранным агентам советскую власть, но зато ему случилось — и не раз — изображать "Иудушку Троцкого", того самого Троцкого, который тремя годами раньше написал предисловие к первой книжке его карикатур, Троцкого, которого Борис Ефимов, по его собственным словам, уважал и которым восхищался. Он рисовал и фашистских преступников, и "социал-фашистов" (т.е. европейских социал-демократов), и "вейсманистов-морганистов" (т.е. генетиков), и Бухарина (с которым Ефимов был неплохо знаком лично), и "предателя" Тито в компании с "палачом" Ранковичем и каким-то неприличным Милованом Поповичем, рисовал Есенина с Зиновьевым и Троцким, мол, одного поля ягоды, рисовал милитаристов Эйзенхауэров-Аденауэров и "литературного власовца" Солженицына.
В новые времена, когда о некоторых моментах истории стало возможным говорить открыто, Борис Ефимов придумал фразу, которую он неизменно повторял почти каждому интервьюеру: "Я не Джордано Бруно, и класть голову на плаху не собирался".
И действительно — человек оказался в нечеловеческих обстоятельствах. Жил бы он себе в Киеве, и, может быть, ничего бы этого с ним не случилось. Но уже вызвал его старший брат в Москву, уже придумал он себе псевдоним "Борис Ефимов", уже он отличился на ниве "политической карикатуры", уже заметил его лично товарищ Сталин. Он уже был на виду. И что теперь? Отказываться рисовать уважаемого им Троцкого или безразличного ему Эйзенхауэра? Отказаться, прекрасно зная, что именно последует за таким отказом? Многие ли способны на такое? Можно ли осуждать человека за подобное предательство — предательство самого себя?
Правда, об осуждении нынче никто и не говорит. Нам предлагают Борисом Ефимовым восхищаться. Лично товарищ Путин им восхищён: "Ваше творчество неразрывно связано с жизнью нашей страны и ключевыми моментами её истории, а художественный почерк знаком миллионам россиян. Представители разных поколений хорошо знают и любят Ваши работы. Ценят их за хлесткую сатиру, неподдельную искренность и мощный нравственный заряд... Глубокого уважения заслуживает Ваша активная гражданская позиция..."
Ему вторит другой президент, товарищ Медведев: "Вы не просто отражали, но и формировали историю XX века. Всегда честно и преданно защищали интересы нашей страны и ее граждан. И миллионы людей отвечают Вам искренней благодарностью за радость встреч с Вашим замечательным творчеством".
Борису Ефимову, говорят в унисон президенты, не в чем себя упрекнуть и не в чем раскаиваться. Даже в том, что он с самого первого дня советской власти до последнего её дня помогал одурачивать людей, то есть, говоря красиво, не отражал, а формировал историю XX века. Нужно только утвердить современное значение нескольких слов: искренность, нравственность, гражданская позиция, честность и преданность. И всё будет в ажуре.
Ну, разумеется, он не Джордано Бруно. Джордано Бруно, как известно, был всего один. Однако прошли людоедские времена, наступили вегетарианские, а Борис Ефимович Ефимов всё продолжал рисовать злобных агрессоров, кровавых сионистов, лживых римских пап и предателей-солженицыных. Ничего не изменилось ни в его стиле, ни в его тематике, ни в его подходе к своему ремеслу первого ученика. Чего нужно сегодня хозяевам, то и сваляем! Искренность, честность, нравственность и гражданская позиция. Всё налицо.
Надо сказать, что у Бориса Ефимова была фантастическая память. О своём брате, журналисте и агенте ОГПУ Михаиле Кольцове, он впервые написал для сборника "Михаил Кольцов, каким он был" в 1965 году. В постперестроечные времена Борис Ефимов выпустил собственные мемуары, а в последние годы жизни дал сотни интервью. И каждый раз это выглядело, словно он выучил свои воспоминания наизусть. Ни одному интервьюеру не удавалось вывести Бориса Ефимова за пределы отрепетированной заранее роли, то есть, он повторял не только структуру, но и опубликованный текст. Причём, нередко слово в слово.
Удивительное существо советский человек! Все мы до определенной степени советские люди, но такие совершенные экземпляры, как Борис Ефимов, встречаются редко. Вспомните, когда вы учились в школе, много ли в вашем классе было первых учеников? Один, а может быть и ни одного. А тут перед нами выставочный экземпляр, образец. Голый инстинкт выживания и полное отсутствие того, что, наверное, даже у динозавров называлось совестью.
На эту тему рассуждает герой одной замечательной повести (написанной в 1974 году): "В нашем веке стреляются потому, что стыдятся перед другими — перед обществом, перед друзьями... А в прошлом веке стрелялись потому, что стыдились перед собой... Понимаете, в наше время почему-то считается, что сам с собой человек всегда договорится. ...Вот такие, как мы, — что это такое? То ли действительно так хорошо воспитаны временем, страной, то ли мы, наоборот, — атавизм, троглодиты? Почему мы так мучаемся? Я не могу разобраться".
Видимо, этот человек всё же плохо старался и учился у времени и страны, без энтузиазма. Как и почти все мы, остальные-прочие троечники. Те же, кто учился у страны с полной самоотдачей — её первые ученики, — они не стреляются и не мучаются. Но их мало, они всё же редкость. И даже когда наизусть знаешь то, что они могут сказать, их любопытно послушать. Тем более — на них посмотреть.
. . .
 |
| Кевин Макнир. Фото Михаила Лемхина. |
|---|
Так рассуждаю я. Но вряд ли так рассуждал молодой американец Кевин Макнир, приступая к работе над картиной "Сталин вспомнил о вас". Он хотел узнать и понять:
"После колледжа в Ричмонде, штат Вирджиния, я приехал в Лос-Анджелес, — рассказывает Кевин Макнир. — Я хотел стать кинорежиссёром, как, наверное, ещё миллион молодых людей в Америке. Но очень скоро понял, что все эти мои лос-анджелесские сотоварищи действуют по одному и тому же шаблону. Пишут сценарии по одним и тем же рецептам, смотрят те же фильмы, читают те же книги. А на самом-то деле рассказать им не о чем. Таким был первый опыт Лос-Анджелеса.
Однако Лос-Анджелес дал мне и другой опыт. В этом городе живут люди со всего света. На улице вы можете услышать и арабскую речь, и русскую, и испанскую, и польскую. Это само по себе подталкивает вас к тому, чтобы поехать в другие страны, повидать другую жизнь.
У меня была знакомая в Москве, американка, которая редактировала русское издание одного американского глянцевого журнала, она мне написала: приезжай на пару недель, я тебе всё здесь покажу.
Я не знал ни слова по-русски. Я читал, конечно, русскую литературу по-английски, а тут я подумал — хорошо бы выучить русский язык. Оформил себе визу на месяц, при этом, честно сказать, прикидывал: вообще-то месяц будет многовато. И вот я живу в Москве уже 12 лет. Мне тогда было двадцать шесть. Я стал работать в журнале, потом в другом, но всё думал о кино, и, в конце концов, прожив в Москве три года, я поступил на Высшие курсы сценаристов и режиссёров... Интересно сравнить, как учат в России и в Америке. Первое, что, конечно, бросается в глаза — техника. Убогая техника в России и самая передовая, самая лучшая в Америке. Проще говоря, в плане ремесла вас в Америке научат на высшем уровне. Но если говорить о драматургии, о философии — это гораздо выше в России. Правда, всё это было восемь лет назад. Говорят, что теперь при платном — и очень дорогом — образовании там полно жён и дочерей богатых людей, которые воображают, что будут снимать кино, и этих специальных студентов надо ублажать. Не знаю, не могу судить. Так говорят. Но в моё время всё было замечательно...".
"Сталин вспомнил о вас" — первый фильм молодого режиссёра, и я бы сказал, что Кевину Макниру повезло. Повезло, что он не сделал милый, красивый и бессмысленный проходной фильм. Повезло, что материал, с которым он столкнулся, требовал относиться к нему с максимальной ответственностью. Повезло, что у него был, как он выразился, "искусный противник в словесной борьбе".
Не думайте, Макнир не нападал на своего героя. Он лишь пытался понять и относился к Борису Ефимову с почтением и даже некоторой робостью, но он не мог не заметить зыбкости позиции этого милого трогательного старичка. "Я верил", "мы ничего не знали", "мы все верили", — повторяет Ефимов. Макнир не спорит с ним, не спрашивает у него в лоб: "Так что же было, Борис Ефимович, одно из двух — вы верили или не готовы были идти на костёр?" Не припирает режиссёр своего героя к стенке и вопросами о времени, когда от костра оставались только горячие угли. Но при этом Макнир не упускает возможности продемонстрировать двойственность почти каждой фразы, которую он слышит.
Слова об отчаянном героизме Михаила Кольцова и о жестокости вождя по отношению к нему, а так же о нечеловеческих пытках, которыми Кольцов подвергался, эти слова Макнир ставит в один ряд со словами Хемингуэя о Кольцове, о том, как Кольцов объяснял Хемингуэю необходимость террора, и о том, как по команде Кольцова (облеченного властью командовать) расстреливали пленных в Испании.
С одной стороны, почти восторженные слова Бориса Ефимова о Троцком, рассказ об их последней встрече, во время которой Троцкий спросил Ефимова: "За что вы меня высылаете?". Вопрос был, надо думать, риторический, но Ефимов в своей манере ответил на него: "Вам, Лев Давыдович, нужно отдохнуть". "Ах, так это вы меня отдыхать посылаете?!" — воскликнул Троцкий. И подал смущённому Ефимову пальто. С другой — уже через несколько дней Борис Ефимов рисовал карикатуры на Троцкого.
С одной стороны, эти коронные слова: "Я не Джордано Бруно, чтобы взойти на костёр", с другой: "Что, я должен был пойти в дворники?"
Лишь один единственный раз Кевин Макнир вступает в конфронтацию со своим героем.
— Вы уважали Сталина? — спрашивает он. И получает ответ:
— Всякую силу уважаешь. ...Сталин — это явление. А мне он подарил жизнь, свободу и работу.
Хороший ответ! Прямо для учебника психологии. Теперь это красиво называется "Стокгольмский синдром". Но молодой человек с нормальной психикой не может с таким ответом согласиться:
— Разве надо благодарить его за то, что он не убил вас? Он не имел права никого убивать.
Борис Ефимов, кажется, всё же задумывается на секунду, возможно, он даже жалеет своего наивного интервьюера, который ничегошеньки не понимает. Так или иначе, что-то взвесив, он отвечает после паузы:
— Я ему обязан жизнью... Я не могу отказаться от мысли, что я обязан ему существованием.
По-моему, ради этой деликатной и почти бескровной конфронтации стоило снимать фильм.
Добавить комментарий