Позвольте заметить вам, господа, о некоторой закономерности российских смут. Помимо всего прочего, они способствуют резкому рассеянию населяющих страну жителей. При этом рассеянию наиболее энергичных, способных жителей. Сотни тысяч в мгновенье ока оказываются столь далеко от незабвенной Альма-матер, что только диву даёшься способности скоростного переселения наших неуёмных граждан. С приспособлением, правда, несколько хуже. Быстро пропадает азарт, и наступает чисто российское явление — хандра и ностальгия по родному хаосу.
В этом мутном потоке выделяется очень небольшая, сверкающая этнокультурная группка романтиков, которых влекут не деньги и слава, а возможность увидеть и познать чудеса мира, показать аборигенам и свои... чудеса.
Позвольте мне назвать их "левшами".
В самом конце аж прошлого тысячелетия попал я в Канаду. Ну, не просто так, конечно, а основательно подготовившись. Живу-то сам в Калифорнии, в маленьком полусельском городке, залитым солнцем и окруженным горами, лесами и озёрами. Ещё бы друга рядом... да не одного. Но это уж было бы слишком хорошо! Чтоб всё тебе сразу! Такого не бывает.
Так вот, позвонил мне как-то приятель, прямо напротив живущий, за Тихим океаном, и говорит: "Лёха (кличка для весьма узкого круга лиц), ты там уже протух, по слухам. Есть идея!.. посетить канадскую Украину, поглазеть на родственников попристальней, пообщаться... ну, конечно, тиснуть пару-тройку статей для моей кафедры... тебе ж там рукой подать".
Рукой, не рукой, но недалече, — подумалось мне.
— Приезжай, — ответил я приятелю, — вдвоём сподручнее будет.
Ну, в-общем, скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается. Лишь на следующий год приятель смог приехать, и мы на мощном Понтиаке "Монтана" быстро домчались до канадской границы. Первую сотню вёрст ещё ощущали крики и призывы моей супруги — вернись, мол, вернись, носки тёплые забыл... Потом всё стихло. Успели-таки добежать до канадской границы...
Выбрались на широтную, великолепную первую канадскую федеральную трассу и понеслись. Естественно, что увидишь на скорости 70-90 миль в час? Пронеслись через Британскую Колумбию и лишь за Калгари, когда расступились суровые горы и межгорные долины из узких ущелий превратились в широкие, зелёные полустепи, разбитые цепочками холмов и озёр, когда места стали более или менее подобны ландшафту западной и центральной Украины, а в придорожных пивных всё чаще стала слышна знакомая речь, свернули мы с федеральной трассы на местные дороги. Тоже весьма неплохие. И запылили по дремлющим городкам.
Они и есть истинное лицо страны. Вспомните городки северной и северо-восточной России, южной Германии, а архаичные городки Кордовского халифата на юго-востоке Испании. Не помните? Ну, не буду травить душу. Короче, оказались мы на юго-востоке штата Альберта в районе бесчисленных озёр, островков рощ, редких ранчо и сонных городков, как две капли воды подобных друг другу. Чуть ли не в каждом из них встречались мы с представителями украинской общины, вели чинные, скучные беседы, выслушивали лозунги, не отличающиеся добротой или хотя бы малым уважением к земле предков, и настроение наше портилось. Вести дебаты, которые мы было начали, поначалу было смешно, потом стало и опасно. Ещё побьют!
Пора было возвращаться. И тут случай, как луч солнца, высветил из мрака одно лицо — человека, о котором я и хотел бы рассказать.
Произошло это в городке Скифф на штатской 61-ой трассе. Сидели мы в обед в единственном более или менее приличном бистро и молча, медленно, скучно тянули пиво. Такими же были и мысли. Звякнул колокольчик на входе и вошла. Нет! Не женщина с дикого Запада, в сомбреро, рваных джинсах и с плёткой в руках, не эмансипированная полуодетая особа из Чикаго или Торонто, а большая русская баба. В ярком сарафане и с сумками в руках. Она обернулась, и в дверь, не стесняясь, громким окающим голосом пропела:
— Стёпушка! Ну, где ты там запропастился... Иди сюды, кушать давно пора, да и горло промочить.
Это было так неожиданно, что мы привстали и замерли, глядя на бабу и на дверь бистро. Прошла минута. Баба в сарафане, увидев наши недоуменные позы, тоже было остановилась, сощурилась в полумраке, пристально разглядывая нас, потом решительно подошла. Рот раздвинулся в широкой улыбке:
— Вы, мистеры, наверное российские, местные так не встречают.
Первым очнулся мой приятель. Такой бессмысленной, доброй, всеобъемлющей улыбки на его заросшем лице я не видел с того тридцатилетней давности дня, когда он сообщил о рождении сына.
— Кто вы, рязанская Афродита, из какой морской пены вас выбросило в эту пустыню?
— Ну, уж и скажите... из какой-такой пены... разве ж из пены сделаешь такое? — и она горделиво положила руку на необъятную грудь.
Тут рванулся я и предложил вместе пообедать.
— Ну, так давайте. Сейчас мой Стёпушка как раз и появится... Вы, я гляжу, люди приезжие, солидные, почему ж не уважить друг друга. Только мы без размаха, домашние мы, а в городу бываем редко. Вот только, если перекусить.
В дверях показался худощавый, среднего роста мужчина с копной рыжих волос. Остановился, удивлённо посмотрел на супругу в окружении незнакомых людей, но увидев её улыбку, тоже ощерился и двинулся к нам.
В общем, через пару-тройку часов мы подъезжали к небольшому домику Степана Кудри на опушке рощи. Чуть ниже, по пологому склону холма, блестели синие воды петлеобразного озера. Вокруг было пустынно и прекрасно.
Наш рыжий Гефест, самый некрасивый из богов, оказался разговорчивым.
Там в России он жил на Алтае, на берегу бешеной Катуни. Им, профессиональным охотником, заинтересовался канадский миллионер, по лицензии охотившийся на снежного барса. Тогда Кудря сильно помог ему — судя по его словам, спас от неминуемой смерти. Канадец предложил Степану пожить несколько лет на своём ранчо, выделив небольшой домик у подножья лесистого холма.
Степан и здесь охотничал круглый год. Один и с частыми гостями. Домашнее хозяйство вела жена, Прасковья, — флегматичная, ленивая баба. В их доме и вокруг, точно, как в России, всегда был привычный непорядок. Но зато, когда возвращался Степан, Прасковья летала по избе, и та превращалась в умытую, сверкающую, полную домашних изделий деревенскую лавку. И уж самое удовольствие для Прасковьи была поездка в город.
Мы сидели на веранде, утомлённые и немного пьяные. Солнце клонилось к закату, и вот его тёплые лучи высветили на противоположном берегу озерца какое-то странное сооружение. Над водой, на вершине крутого невысокого обрыва, на фоне маленькой рощицы поодаль была навалена груда камней. Когда лучи покрыли всю груду, взгляду открылось сооружение — этакий своеобразный дольмен. Несколько врытых в землю остроконечных камней, перекрытых каменной плитой.
— Что это, древняя могила? — удивлённо спросил я.
Степан поперхнулся дымом домашней махорки:
— Да, что-то вроде — Степан пристально посмотрел вдаль. — Это моя, могила-клятва. Как-то ещё летом, возле родников Антилопы, каких много в истоках рек, текущих в предгорьях Скалистых гор, увидел я след маленького копыта, резко оттиснутый в тине. Никогда раньше не видел подобных следов. Подумал, что это, наверное, дикий олень. Я их не встречал в этих краях. Заинтересовался и решил прийти туда по первому снежку. Легче будет проследить. Настало время. Пришел. Начал блуждать. Каждый день отмеривал десятки километров. И кабанчика завалил, и на раннюю весну норы лисьи подметил для гостей, даже берлогу нашел. А вот оленьего следа не видел. Но терпением Бог меня наградил. На третий день поутру, прямо возле Тополиного холма увидел цепочку едва заметных следов оленя. Аж вздрогнул от неожиданности! Поначалу следы были очень не ясны, и я не мог с точностью определить, в каком направлении бежал олень. Но вскоре разглядел, что одна сторона следа была глубже другой. Значит это передняя часть копыта. Пошел быстрее. Внутри всё дрожало от нетерпения. Шел долго. Наверное, пробежал километров семь. И вдруг напал на крупные следы. Они ясно виделись на первом снежку. Э, да ведь это след большого самца! Сразу каким-то жаром обдало, прямо какое-то острое покалывание в корнях волос ощутил. Как волк помчался по следу. Не упомню уж такого. Наверное, когда у волка шерсть поднимается дыбом, он тоже чувствует такое покалывание...
Степан усмехнулся, кому-то подмигнул, разом осушил маленький стаканчик и захрустел солёными грибочками, проворно поднесёнными руками Прасковьи.
— Шел скоро, пока не начало темнеть. Тут поднялся студёный позимок. Ух, неприятный! Но настрой был отличный. Такой, что остановившись на верхушке холма и увидев яркий закат солнца, ни с того, ни с сего завопил громко, так протяжно, как волки. И тут до слуха донёсся отдалённый вой волков. Я, дурачась, завыл в ответ. Волки дружно ответили мне и на этот раз. Прислушавшись к их вою, понял, что они собрались в стаю и бегут по чьему-то следу. Вой слышался всё ближе и ближе. Лесное эхо повторяло его. И тут мелькнула мысль: так ведь они бегут по моему следу, они гонятся за мной. Эх, ма! Тут я поёжился. Тропинка моя пересекала большую поляну. Влезть на дерево? Нет, не успею. Вона стволы какие гладкие. Тогда вышел на середину поляны, уселся в снег, разложил патроны рядышком. Не поверите! Сердце сжималось от страшного ощущения.
Из леса доносился звонкий вой, — продолжал Степан. — Всё ближе и ближе. Но вот вой изменился и внезапно смолк. В это время вышла луна, и стало светло, как днём. Волки увидели меня и остановились у края поляны. Я догадался, потому как справа послышался треск сучьев, а слева заглушенный вой. Значит, окружили и следят за мной. Напряг зрение, чтобы разглядеть их, получше прицелиться. Но они умны, бродяги, и не показывались. Я сидел и старался быть спокойным. Знал, что если побегу, стая сразу бросится, и тогда хана. Меня спасло, наверно, то, что это был первый снег, еды в лесу ещё было много, а потому стая была невелика и ленива. Она, видимо, решила на своём "военном совете" плюнуть на меня и податься в лучшие места.
Пока до меня это дошло, я сидел долго и неподвижно. Замёрз, как в лютую стужу. Поняв приговор, развёл наш алтайский костерок, вскипятил чифирь и попивая подумал, что, наверное, такое же чувство испытывает и олень, когда слышит за собой звуки шагов и щёлканье взводимого курка. С этой мыслью и уснул меж двух горящих стволов.
Наутро погрыз сахарочку и, запив полуостывшим чифирём, понёсся дальше. Проходя через небольшую сосновую рощицу, наткнулся на крупные следы вчерашнего оленя. Какой громадный, подумал я. Ночной страх прошел, и опять во мне родился зверь. Я готов был завыть, как вчерашние волки. Весь день бегал по следам. Олень переходил с места на место. Видать, искал незапорошенную траву. Но её уже и не было. Он иногда останавливался, чтобы съесть немного снега, поваляться. Здоровый был, крепкий. Вот так целый день я и гнался по его следам.
И вот в распадке, где он круто заворачивал, среди кустарника мелькнуло что-то серое. Я остановился как вкопанный, притаился. Внимательно смотрю. Ничего не пойму. Кажется, передо мной большое бревно с суковатыми ветвями на одном конце. Но вот вижу, что серое бревно шевельнулось, суковатые ветви на мгновение поднялись выше. Я задрожал. Это же тот, мой, большой олень. Конечно он! Каким он был громадным и красивым. Я замер и смотрел на него, не дыша.
Стрелять в него теперь, когда он отдыхал, не думая об опасности, было бы большим грехом. Но я ведь желал этой встречи. Столько сил потратил... Нет, я выстрелю. Обязательно выстрелю. Поднял ружьё. Волнение всё росло, и тут мои руки не выдержали, впервые ружьё в руках задышало, дыхание сделалось прерывистым. Я почти задыхался. Не поверите! Но честно говорю — задыхался...
И опустил ружьё.
Прошло несколько секунд. Овладел собою, руки больше не дрожали, и глаза точно видели цель. А он, бедолага, всё лежит и лежит, задумчиво смотрит куда-то. И в это мгновение вдруг повернул голову, и его взгляд остановился на мне. Большущие, чёрные глаза, влажные, ну прям со слезой. Они мне, понимаешь, говорят... ну что ты там спрятался... я ж тебя хорошо чувствую... неужели решишься убить меня... Я ошалел! По телу пробежала дрожь. Но не от растерянности. Теперь это уже было от охотничьей лихорадки. Волк, сидевший во мне, заставил выстрелить.
Неудачно. Нельзя колебаться, когда взялся за ружьё.
Олень вскочил. А рядом вдруг показалась важенка. Ба, да ты не один! Лихорадка аж до ног проникла. Я опять выстрелил и опять неудачно. Потом стрелял ещё и ещё... Но олени успели скрыться за камнями, и я потерял их из виду.
Мне показалось, что с третьего выстрела я подранил важенку. Побежал по следу. Пройдя с полкилометра, заметил кровь. Потом она исчезла, а следы стали как будто больше и яснее.
Тут, как на грех, поднялась метель, и снег стал заметать следы, но я всё же успел заметить, что это были уже следы не раненой важенки, а её друга. Что за наваждение? А где же важенка? Чтоб понять, возвратился обратно по следам. И тут догадался. Большой олень применил старую уловку. Но меня не проведёшь! Я знаю, что большие звери всегда возвращаются аккурат по своим следам к раненой подруге, чтобы спасти её, дать ей скрыться в другую сторону.
Точно так и оказалось. Вскоре разыскал следы раненой важенки и устремился за ней, зная, что большой олень бежит где-то рядом и чует меня.
Уже к полудню увидел их обоих на снежном склоне холма. Важенка шла медленно, низко опустив голову. Её друг тревожно бежал чуть впереди, потом возвращался, ласково лизал, словно просил поспешить.
Вскоре он заметил меня. Тряхнул рогами, заметался из стороны в сторону, снова подбежал к подруге, слегка подтолкнул её. Она и вовсе остановилась. Тогда он пристально посмотрел на меня, как будто понимая, что борьба окончена, защита бесполезна и... умчался за холм.
Ой, други, не могу! Здесь проняла меня жалость. Видимо, старею. Ранее такого за собой не замечал, — Степан опрокинул ещё раз свой стаканчик. Мы сгрудились поближе. Крепкий, сладковатый, махорочный дым заволок нас.
— Когда я подошел, важенка попыталась подняться, но так ослабла, что тут же совсем свалилась. Уже и не сопротивлялась. Только обратила на меня большие блестящие глаза. Опять эти глаза. Понимаешь, в них стояли слёзы. Жуткая жалость охватила меня. Я дал себе клятву. Что больше никогда, никогда... Надо было стрелить её, чтоб не мучилась. Но рука не поднималась. Подруга великана-оленя лежала без движения на снегу. Я сидел рядом на корточках, курил и тихо матерился. Да, нам с тобой ещё быть долго, подумалось мне. Давай костёр налаживать...
Всю ночь я просидел возле умирающей важенки, гладил голову, уши. Прости, шептал ей, прости меня, прости, грех-то какой, прости... Только поутру она отошла. Я побежал домой за лопатой и санками, чтоб так, по-христиански, закопать. Кругом ведь шакалы, да волки.
Когда через три часа вернулся, то увидел на снегу возле важенки свежие крупные следы. Он приходил, прощался, да и сейчас где-то рядом и будет следить меня до сторожки. Я знаю!
Вот так, братики! А уж по весне нанёс с Прасковьей эти камни. Как ты говоришь? Дольмены? — не слыхивал, — закончил свой рассказ Степан.
Настала тишина. Возле печки послышалось приглушенное рыдание. Мы обернулись. Там стояла с ухватом в руках Прасковья и кончиком цветистого платка вытирала слёзы.
— Стёпушка, ты того. Не надо было убивать олешек, особливо ихних баб. У них и без того жизнь не сладкая...
Наше громкое ржание заглушили переживания Прасковьи.
Уж очень её вид был и жалостливый, и смешливый.
Добавить комментарий