Героиня книги Якова Соломоновича Липковича "Наша Фекла", вышедшей в издательстве журнала "Чайка" Seagull Press, — Феактиста Яковлевна Васильева (которую ученики звали Фекла). Она была преподавателем математики в 15-ой средней школе Ленинграда, бывшем знаменитом Тенишевском училище, где в разные годы учились Осип Мандельштам, Владимир Набоков, Николай и Лидия Чуковские, Даниил Гранин, будущие академики: геолог Д.В.Наливкин, физик Д.В.Скобельцын, филолог В.М.Жирмунский, физиолог Е.М.Крепс и многие другие выдающиеся деятели культуры и науки.
Одним из выпускников этой школы был и автор книги Яков Липкович. Во время Блокады Феоктиста Васильева была директором этой школы, а с 1942 года директором другой, не менее знаменитой 189-й школы (бывшая Анненшуле).
Яков Липкович в 1941 году ушел на фронт и прошел всю войну в составе 3-й гвардейской танковой армии генерала Рыбалко от Днепра до Берлина и Праги. Как Яков Липкович сам пишет в своей книге, печататься он стал поздно:
"Моя первая прозаическая книга вышла только в семьдесят четвертом году, когда мне было уже за пятьдесят, и жизнь стремительно шла под уклон. Поэтому, откровенно, я не испытывал большой радости, что выбился в писатели, тем более, что сама книга, изуродованная легионом улучшателей, казалась мне каким-то недоноском. Словом, я не очень распространялся перед друзьями и знакомыми о своем прозаическом дебюте. Долго оставалась в неведении и Фекла. О том, что я стал писателем, она узнала только после выхода третьей книги. Она позвонила мне и взволнованным голосом попросила дать почитать. Я тут же надписал книгу и отвез ей. Фекле книга понравилась. С тех пор она не пропускала ни одной моей публикации. Причем, читала не только сами произведения, но отзывы на них. Радовалась, когда хвалили. Огорчалась, когда поругивали или недостаточно хвалили. Каждый день просматривала все центральные и местные газеты, если что-нибудь находила обо мне, делала вырезки. Дальше — больше. Она обязала меня знакомить ее с читательскими откликами и лучшие из них переписывала. Все эти вырезки, копии, как я потом узнал, давала читать родным и знакомым. Так постепенно она стала самым верным бескорыстным пропагандистом моего творчества. Больше того, стоило только выйти очередной моей книге, как Фекла немедленно обзванивала всех своих родственников, друзей, учеников, и эта толпа, состоящая из преданных и послушных ей людей, бросалась в магазины "Книготорга" и раскупала Липковича. В том, что мои книги не задерживались на полках, возможно, во многом и ее заслуга... Вершиной наших отношений была история, которая буквально потрясла меня: за два часа до смерти (она умерла 27 мая 1986 года — ред.). Фекла попросила сына почитать ей вслух мою повесть "Так мало нас осталось", и слова, написанные мною, были последним мостиком, связывающим ее с жизнью...".
Незадолго до смерти учительницы, Яков Липкович стал встречаться с ней и записывать историю ее жизни.
Вот как он сам описывает это во введении к "Нашей Фекле":
"Мысль написать документальную повесть о моей старой учительнице Феоктисте Яковлевне Васильевой во мне зрела давно. Но подтолкнул случай. Как-то в одной из научно-популярных книг я вычитал, что имя Феоктиста, означающее в переводе с греческого "созданная Богом", в старину было широко распространено на Руси. Приводились даже статистические данные по периодам — с 1612 года по 1965 год. Особенно оно было в ходу на Дону. Я позвонил Феоктисте Яковлевне, рассказал об этом. И услышал в ответ:
— Ничего удивительного, мой мальчик. Я же по происхождению донская казачка. Со станицы Иловинской. И, заметь, третья в роду Феоктиста. Первая была моя прабабушка, вторая — бабушка, а третья — я...
— Феоктиста Яковлевна, я хочу написать о вас повесть! — объявил я.
— Зачем тебе это? Неужели не найдешь более интересной темы?
— Нет. Сейчас моя главная тема — вы!
— Ну что ж, приходи, поговорим о том, о чем раньше помалкивали...
— Когда лучше прийти?
— Когда хочешь..."
Мы публикуем отрывок из этой книги, относящийся к 20-м годам, хотя большая и самая яркая часть книги, пожалуй, посвящена блокадным годам. В книгу включены отзывы о Феоктисте Яковлевне других выпускников класса, где учился Яков Липкович, и, таким образом, это своеобразный коллективный труд в память о любимой учительнице. Также в книгу помимо "Нашей Феклы" включены две другие документальные повести: "Слово о Тенишевском училище" и "Я сидел за их партами".
Яков Липкович эмигрировал в США в конце 1980-х годов. Печатался в многочисленных русскоязычных изданиях Америки. В настоящее время живет в Кливленде.
Редакция
***
На чем мы позавчера остановились?.. Ах да, как Стива Васильев пошел провожать меня... И с того дня, можно сказать, мы уже больше не расставались. До самой его смерти в блокадном Ленинграде. Конечно, тогда, когда мы шагали по вечернему Царицыну, ни он, ни я не видели дальше завтрашнего дня. Да и о завтрашней встрече мы решили только в последнюю минуту, когда на наши неосторожные голоса в доме зашевелился народ. Быстро договорились пойти на какой-то фильм с участием Веры Холодной. Люба, которая открыла дверь, так и не заметила Стиву, успевшего спрятаться за дерево. И все-таки она что-то заподозрила. "Ты одна?" — спросила. "Одна!" — ответила я, смутившись. Обычно мы никогда ничего не утаивали друг от друга. Но на этот раз я решила скрыть от домашних свое вечернее приключение.
Не беспокойся, я не собираюсь рассказывать тебе обо всех наших встречах и свиданиях — их было довольно много. Могу только сказать, что уже на пятый день Стива объяснился мне в любви. И даже признался, что давно украдкой поглядывал на меня. Оказывается, я ему чем-то напоминала — кого думаешь? — Кармен, ни больше, ни меньше...
Откровенно говоря, я еще с первой нашей беседы ожидала, что ты спросишь меня об этом. Настоящее имя Стивы было Степан. Кстати, меня тоже в гимназии подруги звали на аглицкий манер — Фитти. Нет, ни он, ни я, никто из наших друзей не были англоманами. Просто все находились под сильным впечатлением от "Анны Карениной". Помнишь, Стива, Долли, Китти? Одним словом, каждое поколение сходит с ума по-своему...
А с другой стороны, это нисколько не помешало нам из всех дорог, которые вдруг открылись перед нами в семнадцатом году, выбрать, как нам тогда казалось, самую правильную и разумную. Словом, вся наша семья воевала на стороне красных. Причем, заметь, вопрос, с кем быть, мы решали не на семейном совете. Каждый пришел к красным самостоятельно, и отец, и Алеша, и мы с Любой...
Правда, нашу с Любой судьбу решил некий случай. Произошло это в самом начале обороны Царицына, когда атаман Краснов с помощью белоказаков и Добровольческой армии сделал отчаянную попытку выйти к Волге. Почти все так называемое нетрудовое население Царицына было отправлено на оборонительные работы. Я же не могла пойти со всеми, потому что дома лежали больные мама и Надя, я должна была ухаживать за ними.
Но вот однажды, когда я вышла в аптеку за лекарствами, улицу оцепили красноармейцы и всех, кто попал в облаву, стали направлять на рытье окопов. Я, конечно, стала возмущаться, говорить, что у меня дома лежат больные мама и сестра, что им некому без меня даже воды подать. Но красноармейцы ничего и слушать не хотели: ведь каждый, кого задержали, приводил какую-либо уважительную причину, почему он не может идти на окопы, и требовал, чтобы его, ее отпустили. От обиды, что мне тоже не верят, я заплакала. И надо же, что в этот момент мимо нас проскакало несколько всадников. Один из них обернулся на мой плач и повернул коня.
"Вы чего, барышня, плачете?" — спросил он хрипловатым голосом.
Размазывая по лицу слезы, я сказала ему, что дома у меня лежат больные мама и сестра, и я не могу их оставить одних. Он очень внимательно посмотрел на меня, по-видимому, пытался понять, можно ли мне верить. Тогда я заявила ему, что у меня отец и брат, студент, в Красной Армии и не в моих правилах (я так и сказала: не в моих правилах) отлынивать от своего революционного долга. Смешно, да? Вот такая я была наивная...
И он тоже удивился, услышав из моих уст такие правильные мысли: "Вот как? — и, объехав меня, спросил. — Вы кто, гимназистка?"
"Что вы? — не удержалась я от улыбки. — Я уже как два года назад кончила гимназию... И с золотой медалью!" — совсем расхвасталась я.
"Это хорошо, — сказал всадник. — Так вот, завтра явитесь в дом купца Воронина, знаете, на Московской улице?"
"Конечно, — ответила я. — Я же местная!"
"Спросите товарища Ворошилова. И не забудьте документы!"
"Не забуду!" — пообещала я.
"Отпустить!" — приказал он красноармейцам и, как-то странно подмигнув мне, ускакал в сопровождении своей свиты...
Так я познакомилась с Климентом Ефремовичем Ворошиловым, тогдашним командующим 10-й армии, оборонявшей Царицын. На следующий день, оставив маму и сестру на Любу, которая отпросилась с работы, я пошла по указанному адресу. Ворошилова в штабе не было, но он предупредил обо мне, и меня направили к какому-то товарищу Иванову. Тот устроил мне целый экзамен, кто я, да что я. Но мой аттестат с круглыми пятерками произвел на него хорошее впечатление. Я сразу догадалась, что красные испытывают острую нужду в грамотных людях. Не прошло и двух недель, как я стала вполне толковым штабным работником, правда, самого низкого ранга — чем-то вроде делопроизводителя. Через мои руки проходили разные несекретные документы. Я выдавала бумаги на получение пайка, обмундирования, отмечала приезды и отъезды, оформляла переводы из одной части в другую, выписывала пропуска. Вскоре по моей рекомендации на работу к нам в штаб приняли и Любу. Мама к этому времени уже поправилась, а вот Надя... а вот Надя умерла... Это была вторая смерть в нашей семье...
Я понимала, конечно, что ничего героического в моих канцелярских обязанностях нет. Сперва я была довольна своей работой, а потом стала тяготиться ею. И в один прекрасный день я подала рапорт с просьбой направить меня сестрой милосердия в Крестьянский полк. Так полк назывался — Крестьянский. Почему именно в Крестьянский, а не в какой-нибудь другой, объяснить нетрудно. Там служил Стива Васильев. Кем? Рядовым стрелком. Когда еще только началась эта заваруха, он сказал мне: "Нам с буржуа не по пути!" Не с буржуями, как говорили все красноармейцы, а с буржуа. У него, сына миллионера, это было самое сильное ругательство. Можешь представить, какое странное впечатление производил он на своих новых товарищей по полку. Такой воспитанный, такой интеллигентный. И еще к тому же, в перерывах между боями, играл на скрипке. Один красноармеец даже как-то в сердцах обозвал его: "Буржуй недорезанный!" Короче говоря, я просилась в полк к Стиве, чтобы быть рядом. Но сказать прямо, почему я хочу туда, я, конечно, не могла. Другое дело, если бы мы были мужем и женой, или, на худой конец, женихом и невестой. Разумеется, мы планировали когда-нибудь пожениться. Но это рисовалось нам в такой туманной дымке, что мы старались не говорить об этом. Прежде всего, надо было дожить. В те годы жизнь человека гроша ломаного не стоила. И сыпняк косил направо и налево, вот как Надю, и из боев иногда выходили только единицы. Так что вернули мне мой рапорт да еще пригрозили: "Чтоб это было в последний раз... Возьмите и порвите!"
Я всю ночь проревела. А на утро пришла на работу — глаза, как у кролика, красные, лицо — краше в гроб кладут. И вот в таком виде я наскочила на Климента Ефремовича.
"Опять слезы? Что случилось?" — строго спросил он.
"Вот! — вдруг решилась я и подала ему свой рапорт с резолюцией непосредственного начальства: "Отказать!"
Климент Ефремович прочел его и, прищурив глаза, посмотрел на меня в упор:
"А кто у вас там, в Крестьянском полку? Любовник?
"Нет, жених", — ответила я и покраснела.
"Кто?"
"Красноармеец Cти... Степан Васильев!" — сказала я.
"А... скрипач!" — вспомнил Ворошилов. Естественно, я страшно удивилась, что командующий знает Стиву. Мне и в голову не пришло, что не так уж много в десятой армии скрипачей.
"Да, он играет на скрипке", — подтвердила я.
"Повезло парню... Ну, вы хоть умеете перевязывать раненых?" — спросил Ворошилов.
"Нет, но я научусь!"
"Нет, товарищ, так не пойдет, — сказал Климент Ефремович. — Некогда вам там будет учиться. Оставайтесь-ка лучше при штабе. Вас хвалят. А скрипачу своему напишите, что я разрешил ему на четыре часа отлучиться с фронта, оформить ваши с ним отношения. За моей подписью и печатью. Пойдет так?"
"Пойдет!" — совсем смутилась я.
В тот же день я попросила знакомого командира, который возвращался на фронт из лазарета, передать Стиве записку. В ней я подробно рассказала о разговоре с Ворошиловым. Командир заверил меня, что сегодня же передаст ее в собственные руки товарища Васильева Степана...
А уже рано утром в штаб явился Стива. Надо честно сказать, на жениха он был мало похож: выцветшая драная гимнастерка, на которой вот такие заплаты, скатка через плечо, а на ногах нечто среднее между сапогами и ботинками. И еще винтовка с примкнутым штыком за спиной. Только Стива вошел, как сразу же предупредил меня: "В моем распоряжении всего час!" "Почему час? — удивилась я. — Командующий отпустил тебя на четыре часа?" "С дорогой, — уточнил Стива. — Это полтора часа сюда и полтора обратно!"
А в это время ко мне то и дело обращались люди: одному талоны нужны, другому еще что-то, прямо ни минуты свободного времени. Тогда я и говорю Стиве: "Сходи сам к товарищу Ворошилову. Скажи ему, что невесте просто вздохнуть некогда, столько работы. Видишь же, разрываюсь на части!" "А он не прогонит меня?" — неуверенно спросил Стива. "Не прогонит, — заверила я. — В конце концов, это его идея! Только не трусь!"
Не знаю, как там Стива прошел к командующему, могли и не пропустить, но через полчаса вернулся он с уже подписанной справкой о том, что мы с такого-то числа законные супруги.
А вот медовый месяц продолжался у нас, в отличие от остальных людей, ровно пятнадцать минут. И выглядел он так: я оформляла посетителям разные бумаги, а Стива сидел рядом и мрачно поглядывал на часы.
Через четверть часа он ушел. Мы даже не поцеловались на прощанье, было как-то неловко, неудобно при посторонних. Встретились мы с ним уже только через три месяца...
Так, с легкой руки Ворошилова мы со Стивой стали мужем и женой. И долгие годы гордились этим. Теперь-то мы знаем, какую страшную роль сыграл наш бывший кумир во времена сталинских репрессий. Но тогда, в тридцатые, да двадцатые, что знали мы? Кого угодно могли заподозрить в подлости, только не Ворошилова. Да я просто обожала его! Подумать, враг стоит под Царицыном, идут жестокие бои, а он находит время позаботиться о будущем какой-то сопливой девчонки. Хотя... хотя... да ладно!..
А как внимательны и добры были рядовые красноармейцы. Я не помню, чтобы хоть один из них нагрубил мне или позволил себе какую-то вольность. Разумеется, о хороших манерах они в лучшем случае знали лишь понаслышке. Иной, бывало, так завернет, пройдется по всем этажам российского мата, что хоть стой, хоть падай. Но ужасно было интересно наблюдать, как они, разговаривая с нами, с девушками из штаба, старались не оплошать, не осрамиться неосторожным словом. И не только потому, что мы были близко к большому начальству, но и потому что в нашем лице они видели свою — из песни слова не выкинешь — революционную интеллигенцию, готовую разделить с ними все радости и печали. К тому же, без нас они были как без рук. Даже в мелочах. Сколько одних писем написала я по их просьбе матерям и женам. Наверно, несколько сотен, не меньше. И как они были благодарны за это. И долго, долго помнили добро. Непременно хотели чем-нибудь отблагодарить. То тарань принесут, завернутую в грязную тряпицу, то несколько таблеток сахарина. Нет, отказываться тогда не было принято. Делились последним. Да и как можно было отказаться от гостинца, врученного тебе при всех от чистого сердца? Это на смерть обидеть человека, как бы погнушаться его подарком. Да и время было голодное — правда, не до такой степени, как потом, в ленинградскую блокаду, но есть также постоянно хотелось. Вот и радовались дареной вобле, "карьим глазкам", как ее называли красноармейцы. А она твердая-претвердая, соленая-пресоленая. А соль-то, наверно, ты помнишь по литературе — стоила в те времена невероятно дорого. Дороже многих продуктов. Так что, получив такой подарок, мы сами не ели, несли домой. А как радовались мы сахарину! Одну таблетку делили пополам, чтобы на дольше хватило. А какое это бывало волнующее зрелище — бросить в кружку кипятка пол-таблетки сахарина и ждать, когда она с шипением полностью растворится. И, обжигаясь, пить сладковатый чай. Мечтать о том времени, когда сможем класть в чай по полной таблетке сахарина, чтобы было по-настоящему сладко. Это уже было где-то на грани фантастики...
Из красноармейцев мне особенно запомнились двое. Оба из Воронцово-Николаевского полка. Один, постарше, все называл меня "дочка", с ударением на последнем слоге. Другой, завидя меня, всегда говорил: "Давай поручкаемся, сяструшка!" Во время нашего отступления на Кубани они спасли мне жизнь. Сломалась тачанка, на которой я тряслась со своими бумагами. А километрах в двух-трех уже неслись лавой белоказаки. Оба красноармейца подхватили меня с моими папками и в считанные мгновения перенесли к себе на тачанку. А там ударили пулеметы, и лава смешалась...
Мой рассказ о гражданской войне был бы не полон, если бы я умолчала о своих встречах со Сталиным, Тухачевским, Троцким. С прибытием в Царицын Сталина началась травля военспецов. Угодил под стражу даже генерал Снесарев, посланный сюда возглавить оборону города Лениным и Троцким. Многие бывшие офицеры были расстреляны и потоплены в Волге. Возможно, добрались бы и до нас, "классово-чуждой" мелочи в штабах, если бы Сталину не прижал хвост Троцкий. Я думаю, и сам Ворошилов, который уже тогда жил и действовал с оглядкой на Сталина, не стал бы из-за нас конфликтовать с ним. Но нам, рядовым штабистам, повезло. Как ковырялись в бумагах, так и продолжали ковыряться. Скажу только, что именно с тех пор, о чем, я, конечно, помалкивала, Сталин был мне неприятен. Как сейчас вижу перед собой его рябую рожу и змеиные глаза...
К Троцкому, независимо от дальнейших наслоений, я тоже не испытывала большой симпатии. Хотя он был на сто голов выше Сталина. С ним у меня была связана презабавнейшая история. Произошло это тоже в Царицыне. Однажды осенью он выступал перед бойцами кавалерийского полка, отправлявшегося на фронт. Надо отдать ему должное, говорить он умел. Каждое слово, которое он произносил, как бы застывало в воздухе. Выступал он с балкона Воронинского особняка. Мы же, девчонки из штаба, стояли у распахнутых окон в соседней комнате. Чтобы нас не увидели, не прогнали, мы прятались за портьерами. Я обратила внимание на то, как плохо были одеты и обуты красноармейцы. Но кони выглядели хорошо — все гладкие, ухоженные. Когда Троцкий окончил речь и в сопровождении своей охраны — двух десятков вооруженных до зубов матросов — стал спускаться по лестнице, мы не выдержали и выглянули из своей комнаты. И тут случилось то, чего я никак не ожидала. Один из матросов схватил меня за шиворот и крутанул так, что разорвал платье. Потом молча, с силой, втолкнул обратно в комнату. До конца своих дней я запомнила колючий взгляд Троцкого, на мгновение задержавшийся на мне. После этого я долго ходила в синяках.
А вот к Тухачевскому отношение у нас было совсем иное. Мы все, девчонки из штаба, дружно и тайно повлюблялись в него. До того он был красив, хорошо воспитан и очень загадочен. Мы даже бросали жребий, кому из нас нести к нему бумаги на подпись. Мне, кстати, везло больше, чем другим. Но он или не догадывался о нашей влюбленности, или делал вид, что ничего не замечает. Подписывал бумаги, не поднимая глаз. И спрашивал только по делу. Конечно, кое-кому моя влюбленность в Тухачевского может показаться безнравственной. Замужняя женщина и т.д. и т.п. Но любовь и влюбленность — не мне тебе, писателю, объяснять — все-таки вещи разные, не правда ли?
Однако вскоре все стало на свои места. В одном из боев был ранен Стива. Пуля прошла сквозь мягкие ткани бедра, и рана стала сильно нагнаиваться. Стиву перевели в армейский лазарет. Разумеется, я навещала его каждый день. Он чувствовал себя неплохо, даже приспособился, сидя, играть на скрипке. Лазарет был неподалеку от штаба, и звуки скрипки долетали до нас...
На этой музыкальной ноте, если не возражаешь, я и закончу рассказ о моем участии в гражданской войне. Все равно не объять необъятного...
c
— Итак, двадцатые годы... Самые неустроенные и самые счастливые в моей жизни. Нет, мой мальчик, никаких противоречий здесь нет. Просто мы были молоды, и нам было море по колено.
Не помню, говорила ли я тебе, что когда окончила гимназию, то некоторое время преподавала в младших классах. Этого оказалось достаточно, чтобы меня демобилизовали и направили в одну из царицынских школ учительницей. Конечно, педагог я была никудышный, но предметы свои знала: сразу вспомнила все, чему меня учили в гимназии. Оставалось только понемногу делиться этими знаниями с первоклашками и второклашками. Здорово выручило меня и то, что я очень любила детей. Правда, мальчиков больше, чем девочек. Но это не пиши. Записал все-таки? Да, с тобой надо держать ухо востро!
А ровно через год демобилизовался и Стива. Хотя фактически мы были мужем и женой, но жили порознь. Он со своей мамой, я со своими. Ни у него, ни у меня не хватало смелости показать родителям справку, подписанную Ворошиловым. Нас бы в лучшем случае подняли на смех. Расписаться же в только что созданном ЗАГСе мы не решались. В основном, из-за Стивиной мамы, которая была верующей и никакого другого брака, кроме церковного, не признавала.
А венчаться в церкви мы тоже не могли. Царицын тех лет был сравнительно небольшим городом, все знали друг друга. О том, что мы ходили на поклон к попу, стало бы известно и тем, кому надо, и тем, кому не надо. В губнаробразе сразу бы решили, что мне нельзя доверять воспитание детей, и я бы лишилась пайка и заработка. Да и Стива мог погореть. Он как раз поступил в техникум имени Исаака Ньютона, товарища Ньютона, как мы тогда шутили, и остаться без стипендии и пайка ему тоже не улыбалось...
Самое страшное было лишиться пайка. Те, кто пережил голод на Украине и Поволжье в начале двадцатых годов, могут подтвердить, что из-за куска хлеба люди иногда были готовы на все. Целые деревни вымирали с голоду. Страшно, когда человек слаб телом, но еще страшнее, когда слабел духом.
Наша семья еще как-то держалась. Отец, как я тебе уже рассказывала, рисовал на обоях лошадей. Не скажу, что его работы пользовались большим спросом. Но один-два рисунка в день все-таки удавалось выменять на кое-какие продукты.
Вскоре и Люба устроилась учительницей младших классов. Теперь у нас появилась возможность что-то выкраивать и для Алеши, вернувшегося на учебу в Питер. Хотя понемногу, но посылали.
Уже тогда в двадцатом, в двадцать первом году я поняла, что испытания, которые время от времени выпадают на людей, необходимо преодолевать только сообща. Я сомневаюсь, что мы остались бы живы, если бы каждый думал только о себе. Например, неподалеку от нас жила большая семья, которая, как бы это сказать поточнее, растерялась перед голодом. Сперва отделился, стал питаться отдельно старший сын с женой, потом отец, потом все остальные. Кончилось же дело тем, что из восьми человек пятеро умерли...
К счастью, уже на следующий год голод пошел на убыль...
Чтобы прокормить себя и мать, да еще и мне что-нибудь подкинуть, Стива вечерами играл на скрипке в кинотеатрах, на различных концертах и утренниках. Не отказывался он и от тяжелого физического труда: разгружал уголь на станции, мостил улицы, рыл канавы. Словом, всего не упомнишь, что ему приходилось делать.
Один раз он ходил даже с рыбаками до Астрахани. Они, как он узнал из их разговоров, помнили еще его отца, известного всей Волге рыбопромышленника-миллионера Васильева. Но, Стива, естественно, им не признался, что он его сын. В конце концов, это уже не имело никакого значения.
Так продолжалось до лета двадцать второго года. А дальше произошло вот что. На летние каникулы приехал Алеша, и я его познакомила со Стивой. Конечно, он и раньше знал, что есть такой Стива Васильев. Но Алеша был старше Стивы на пять лет и игнорировал его как мальчишку. В армии они также не встречались, хотя воевали на одном фронте. Алеша был начальником артиллерийских мастерских, а Стива рядовым красноармейцем, и их дороги ни разу не пересеклись. Когда я под большим секретом рассказала Алеше всю нашу историю, он тотчас же загорелся устроить мою судьбу. Для начала, он считал, мы должны переехать в Петроград и там непременно поступить в какое-нибудь высшее учебное заведение. "Иначе, ребята, — заявил он, — вам ходу не будет!" Особенно он расхваливал свой политехнический институт. "Вы, ребята, не представляете, — говорил он, — какая нужда в грамотных инженерах. На каждого выпускника-политехника приходят десятки заявок! — и уж совсем восторженно добавлял. — А какая профессура у нас! Курс свой читают как боги!" Когда Стива заикнулся, что его больше привлекает консерватория, Алеша тут же поднял его на смех. "Представь себе, — сказал он Стиве, — если бы Эйнштейн пошел в консерваторию? Ну, одним скрипачом было бы больше... и одним Эйнштейном меньше?" "Какой из меня Эйнштейн?" — смутился Стива. "Ну, этого никто не знает, — продолжал гнуть свою линию Алеша. — Да к тому же, там на одно место по десять вундеркиндов! И всех их в консерваторию мамы ведут за ручку!" "Хорошо, я подумаю, — заколебался Стива. "А чего думать? — не унимался Алеша. — Я же по твоим глазам вижу, что быть тебе инженером!"
Я до сих пор удивляюсь, как точно Алеша угадал будущее Стивы. В шутку вроде бы сказал, а оказалось, в самую точку попал.
Ну, стали мы готовиться в дорогу. Делать нечего, пришлось сказать родителям, что я выхожу замуж за Стиву Васильева. Язык не повернулся признаться, что мы давно муж и жена. В общем, вопреки моему ожиданию, оба — и папа, и мама — отнеслись к этой новости спокойно. Стива — он иногда заходил к нам — им нравился. Да и я, по их представлению, засиделась в девках — хотя было мне тогда, страшно подумать — всего двадцать два года.
Не встретили у них возражения и наши планы перебраться в Петроград и там поступить в вуз. "Царицын — славный город, — сказал отец, — но Питер лучше. Один Русский музей чего стоит. Эрмитаж, Академия художеств..."
Казалось, все складывалось как нельзя лучше. Оба мы получили от своих профсоюзов направление на учебу — Стива в политехнический, я на французское отделение Петроградского университета. За пару недель до отъезда Стива впервые пригласил меня к себе, чтобы познакомить с мамой. Она встретила меня довольно сдержанно, почти сурово. Возможно, мне это померещилось, потому что она всегда была одета во все черное и редко когда улыбалась. Накануне Стива сказал ей, что мы хотим пожениться и поехать учиться в Питер. Наверно, она вела себя так, как вела бы себя любая мать, у которой уводят единственного сына. Почти весь вечер, пока я у них сидела, она ни о чем меня не спросила. Только под конец сказала: "Я понимаю, почему вам нельзя здесь венчаться. Но Стива дал мне слово, что когда приедете в Петербург, то повенчаетесь... Вот вам для священника!" И она положила на стол пять золотых монеток.
Потом я узнала, что это последнее, что осталось у нее от несметных васильевских богатств — она берегла золотые себе на похороны.
А в день отъезда, уже на вокзале, она вдруг обняла меня и сказала: "Если составите счастье Стивы, буду ноги мыть вам!"
Приехав в Петроград, мы в тот же день сняли комнатку на Лесном. Мы приехали утром, и только к вечеру нашли хозяйку, которая согласилась нас пустить.
окончание следует
Добавить комментарий