Моё первое замужество было явно преждевременным, а потому уже неудачным. Впрочем, имелась и довольно неординарная причина. Наш с Лёшей — так его назовём — брак оказался изначально обреченным не столько даже по причине несходства натур, характеров, что иной раз как раз способствует гармонии, сколько из-за профессиональной принадлежности обоих. Если бы Лёша, закончив вполне приличный технический вуз, ограничился занятиями журналистикой, я бы отдельные его недостатки простила, свыклась. Но он начал строчить романы в жанре научно-популярной фантастики с развлекательно-приключенческим замесом, рассчитанные на подрастающее поколение и без проблем сбываемые в "Детгиз". Лёгкость побед на литературном, он так считал, поприще его развратила, и к моменту нашей с ним встречи числил себя писателем, предложив мне для ознакомления сборники своих поделок, в соответствующих и жанру, и качеству аляповатых обложках. Но я, ухаживания Лёшины принимая, от прочтения его изделий уклонилась. И тут, как выяснилось, свершила роковую ошибку. Единственное оправдание, что я тогда была еще очень молода. Неопытна, незрела во всём, за исключением литературных вкусов, чутья, дарованного, видимо, от рождения. Вот моё литературное чутьё наш союз с Лёшей и сокрушило.
Его сразу бросающаяся в глаза излишняя озабоченность своим внешним видом, падкость на импортные шмотки, добываемые при тотальном социалистическом дефиците с усилиями, достойными лучшего применения, через спекулянток, фарцовщиков, знакомых стюардесс, таким уж страшным грехом не являлись. Усердие сойти за плейбоя — в общем, тоже. Неглуп, улыбчив, предприимчив, заметно честолюбив, в чем, опять же, ничего дурного. Молниеносный, кавалерийский наскок на меня, — и только через ЗАГС, — если и настораживал, то моих родителей, но они по принятым у нас в семье правилам в личную сферу своих детей не вторгались. Просто выжидали: мудро.
Моя же беспечность объяснялась наивностью, граничащей с глупостью. Я много читала, ходила на концерты в консерваторию, в музеи, но мои представления о реальности оставались на нуле. Робела перед Лёшиной взрослостью, хотя он был старше всего лишь на пять лет. Но при моём полном неведении, отрыве от бытового, житейского, такой, в сущности пустяковый, возрастной разрыв обращался в неодолимую дистанцию, с безоговорочным признанием его, Лёши, лидерства.
Случился, правда, конфуз: я опоздала на бракосочетание в ЗАГСе. Все были в сборе, наши родители, свидетели, но куда-то запропастилась невеста. Не знаю, не могу объяснить почему, но отправилась туда на общественном транспорте. Не могла взять такси? Могла. Но предпочла пересаживаться с троллейбуса на автобус. Предчувствия? Нет, никаких. Наверное сказалась свойственная мне в некоторых обстоятельствах заторможенность.
К общему, и моему тоже, удивлению, Лёша, "плейбой", обнаружил задатки верного, преданного супруга. Его ежедневное возвращение домой со службы в "Литературке", где он работал в отделе информации, просчитывалось с точностью до минуты. Без меня отказывался где-либо бывать. Увлечение — футбол-хоккей, да и то в трансляции по телевизору. Ничего абсолютно побочного. Ну, вот уж никак не ожидала. Подспудно готовилась к чему-то другому, барьерам что ли, преодоление которых потребует усилий. А оказалось — тишь да гладь, да божья благодать. Скучновато, признаться.
Хотя поначалу старалась мужу угождать. Но выросшая с нянями и домработницами как домохозяйка я никуда не годилась. Мытьё пола на кухне обернулось наводнением: вылила ведро, а как собрать: тряпкой ли, шваброй — понятия не имела. Взялась гладить его рубашки, пижонские, по тогдашней моде, с рюшками, кружевами — прожгла. Лёша меня утешал. С кормёжкой выручала его мама, симпатия у нас обоюдная сразу возникла, и каждый раз, когда мы родителей его навещали, Антонина Николаевна снабжала нас снедью домашнего изготовления. Отец же его, Александр Иванович, собрал прекрасную библиотеку раритетных изданий: их однокомнатная, тесная квартира была забита книжными полками. Милейшие люди, старой интеллигентской закваски — скромные, неприхотливые, деликатные. Но всё же в браке важнее, кто твой муж, а не свекор, свекровь.
Впрочем, сформулировать определенно, какие у меня возникали претензии к Лёше, я пока не умела. Внимательный, дружелюбный, снисходительно воспринимающий любые мои огрехи. Не теряющий самообладания ни при каких обстоятельствах, прощающий, бывало, мои вздорные выходки. Что же меня стало в нём так раздражать? Ах да, при стопроцентном зрении он носил очки с затемненными стеклами в модной оправе: зачем? Так ведь импозантно. Пытался и меня нарядами заграничными соблазнять, привел как-то к спекулянтке, но узнав цены, я наотрез отказалась что-либо покупать. Спекулянтка-профессионалка моим поведением была ошеломлена: Лёша, похоже, что твоя молодая жена испытала в детстве нищету, лишения, а ведь это не так, наоборот... Действительно, наоборот, но, возможно, как раз поэтому кружевной лифчик аж за четвертак вызвал у меня, считаю, здоровое отторжение.
Но всё это мелочи, разумеется. Мой муж, избытком темперамента не страдавший, в эмоциях каких бы то ни было скуповатый, был исключительно целеустремленной натурой. И задача, им поставленная, чётко спланированная, реализовывалась поэтапно: он хотел быть членом Союза Писателей.
В ту пору писательский союз являлся мощной организацией, с иерархией как у военных, в соответствии с которой привилегии там и распределялись. Упомяну, забегая вперед, что, когда меня приняли в члены СП, я с маленькой дочкой отправилась в дом творчества в Дубултах, в пик сезона особенно востребованный. И нам предоставили для проживания что-то типа подсобки, без всяких удобств. А детям Роберта Рождественского номер люкс. Именно в строгом соответствии с имеющимися правилами. Я-то была всего лишь рядовым в писательской братии, без никаких заслуг, а дети Роберта проходили по другой категории — как родственники секретаря Союза советских писателей. Будучи "дочкой", тоже могла бы на люкс претендовать, а так — кушай, что заслужила. Отец мой тогда находился в полном здравии, с влиянием в писательской среде неоспоримым, но чтобы хлопотать за предоставление мне, его дочери, более комфортных условий, до этого не опускался. И правильно.
Но членство в СП не ограничивалось лишь льготами в материальной сфере: поликлиникой, ателье, путёвками в дома творчества по мизерным ценам. Престиж — вот основное, лакомое, что я, с малолетства к такому привыкшая, недооценивала, в отличие от Лёши.
Не исключено, что и женитьба на мне для него оказалась ступенькой к вожделенному. Знал бы он, что ему попадется смазливая особа, с характером, как выяснилось, непредсказуемым, удовлетворился бы и чем-то попроще. И не просчитал специфику семьи, куда встрял.
Мои-то родители, с закалкой железной, в отношении к зятю никак себя внешне не обнаруживали. Первой тут себя проявила домработница Варя — колоритнейший персонаж. Кривая на один глаз, другой из солидарности что ли прижмуривался, с физиономией постоянно раздутой флюсом, прикрываемым теплым платком, в валенках и кацавейке, никогда не снимаемыми, всех родительских гостей называющая на "ты" — Варя обладала просто-таки дьявольской проницательностью. А ехидством вообще беспримерным. Ландыш — окрестила она Лёшу. Озвучивалось это на наших воскресных обедах в Переделкино так: Ландыш, компоту хошь? И взгляд, пронзительный, парализующий, как у кобры. Впервые услышав это Варино обращение, — Ландыш, — я подавилась супом, неприлично заржав. А хохот мой заразителен, знаю. Наше застолье, при мамином гостеприимстве всегда многочисленное, содрогнулось ответным гомерическим весельем. И я поймала выражение лица отца: ты наша и больше ничья. Его поддержка меня воодушевила. А что же Лёша? Да ничего. Ни один мускул его лица не дрогнул, пока мы откровенно над ним потешались. Могло ли такое пройти даром? Нет. Во мне нарастала к нему неприязнь, а что хуже всего — презрение.
Вначале смущало, а потом приводило в бешенство, когда Лёша, стуча на "Эрике", взывал: Чижик, — так он меня называл, — можешь ставить варить сосиски, сейчас закончу главу. Ну какого черта ты знаешь, что сейчас именно закончишь, а может быть, завтра или вообще никогда? Сосиски — на!
Поражало еще и его безмятежное, никогда, ничем не омрачаемое настроение в процессе писания, от которого он легко, безболезненно отвлекался на что угодно. По себе-то теперь знаю, если дочка, скажем, звонит из Лондона, где живет, нам в США, по голосу моему мгновенно ставит диагноз: ясно, мама, пишешь. Хотя кроме "алло" не успеваю ничего произнести. Про выражение своего лица в эти моменты могу лишь догадываться: но что обаянием не пленяю — это наверняка.
Если бы Лёша был графоманом, моё сочувствие ему до поры, думаю, обеспечивалось бы. Но он оказался хладнокровным, равнодушным ремесленником. Можно рвать, допустим, зубы, и тут вдохновение не требуется, достаточно умения. А вот занятие литературой, творчеством, тем чревато, что обнажает человечье нутро как под рентгеном. И коли внутри труха — труха и видна.
Мои родители иной крен в наших с Лёшей взаимоотношениях засекли снайперски. Папа так со злорадством. После Вариного "Ландыша" образовалась амбразура, чем он не замедлил воспользоваться. Лёша же со своей фанатичной подверженностью модным веяниям подставился тут как щенок матёрому волку. Обзавёлся вельветовым костюмом цвета младенческого дриста, одновременно с усами того же оттенка. К нему приклеилась еще одна кличка: таракан — уже отцовское изобретение. Ухмыляясь, осведомлялся: ну и как твой Таракан? На что получал в ответ рычание подрастающей волчицы.
Лёша сделал еще один неверный шаг, предложив мне как эксперимент соавторство в рубрике, где мы оба будем под псевдонимами, а он гарантирует публикацию рубрики в тех СМИ, где у него сложились приятельские отношения. Тут кое-что заслуживает пояснений. Блат на средне-низовом уровне скорее проходит, чем в верхах, где никто не верит никому, доверительность исключена, все друг от друга обособлены. Никакого вась-вась — одолжение обернётся при случае подножкой. Сдадут. Такая у зубров выучка. На уровне же Лёшином — ты мне, я тебе — блат это норма. Единственный способ выживания посредственностей. Зубры гибнут поодиночке, толпа же посредственностей — бессмертна.
Рубрика наша с Лёшей фокусировалась на телевизионных премьерах, сериалах, ставших тогда востребованными: про жизнь, но с соблюдением всех правил означенной советской цензурой лакировки. На эту наживку и талантливые авторы попадались, как например, Анчаров, изготовляющий полную мутоту, но за хорошие по тем временам бабки. На предварительные просмотры в телецентре мы с Лёшей вместе являлись. Но писала все эти рецензии, репризы я. И зачем-то, того не стоило, шлифовала, отделывала каждую фразу. Не могла иначе. Лёша с разбегу попытался было править мои тексты "рукой мастера", но я послала его — и далеко.
Молодости свойственно вмещать события с куда большей концентрацией, чем в зрелые годы. Я быстро взрослела, трезвея. Лёшин же образ утрачивал позолоту с такой же стремительностью, наглядностью. Что-то он, видимо, не учёл.
Короче, без псевдонима, без ненужного мне никаким боком соавтора, стала работать самостоятельно и довольно успешно. Уезжала в командировки, в Коктебель, с детства полюбившийся, одна, получая там регулярно от Лёши многостраничные письма, с тем же обращением: Чижик. Что Чижик в ястреба превращался, он проморгал.
Собственно, у нас с ним разлад возник в том же Коктебеле в период еще медового месяца. Там были и мои родители с младшей сестрой. Зачем-то он ляпнул, что предпочитает Юлиана Семенова Бунину. Я оскалилась: ну-ка, повтори! Повторил. Тогда, с зачем-то прихваченной подушкой, я ринулась в противоположную часть литфондовской территории, ворвалась в коттедж родителей, ночью, с воплем, захлёбываясь негодованием: Лёша сказал, что Юлиан Семенов пишет лучше Бунина! Ненавижу, уйду от него! Мама несколько оторопела, а папа сумрачно произнёс: я тебя понимаю.
У родителей и заночевала. Утром за завтраком все сделали вид, что инцидент исчерпан. Блажь вроде бы. Чтобы новобрачная скандал устроила по такой ничтожный причине — несообразно. Но я затаилась. И надругательство над своим кумиром, Буниным, не забыла и не простила.
Как-то Лёша уехал в длительную командировку на Камчатку, и я позвонила маме: знаешь, мне без него лучше, чем с ним. Мама нравоучительно: уходить можно от одного к другому, есть ли у тебя варианты? Нету.
Мамин довод меня не убедил, но нужна была всё же кульминация — закон жанра, даже опереточного. И я сумела, методично издеваясь, уравновешенного Лёшу так распалить, что он дал мне пощечину, струхнув тут же: прости, прости! Но я, неумолимо, хоть на сцену, в шекспировских традициях, тоги римской разве что для моего величественного гнева не хватало, изрекла: поднять руку на жену — позор, вон, чтобы глаза мои тебя никогда больше не видали. "Не узрели" — лучше бы сгодилось. С большим бы вышло пафосом, патетикой.
Но Лёша не сдался. В почтовом ящике находила его ко мне любовные, слёзные послания, в стихах. Мельком просмотрев, выбрасывала в мусорное ведро. Звонили его друзья, увещевая, устыжая: он так страдает, так любит тебя, болеет, исхудал, почему, за что ты с ним так жестока. Напрасно. Вот родители мои знали, что на меня давление оказывать нельзя. Будет обратный результат.
И уж совсем ни к чему было, когда Лёша самолично явился и рухнул на колени, буквально: вернись, иначе я покончу с собой. Тут я развеселилась: "Это ты, умрешь от безответной любви? Не смеши!" Тогда он, встав с колен: а Кожевников мне не будет мстить? Хорош говнюк, вот что его заботило. Пообещала: нет, не будет.
С этого момента мы с ним стали просто приятелями. Бывает. Приглашал меня в рестораны, обычно в "Берлин", где мы мирно беседовали, попивая винцо. Однажды услышала: "У меня к тебе, Надя, просьба, я собираюсь вступить в партию, можешь ли ты не подавать на развод, пока срок кандидатский не истечет? Ни к чему тут осложнения, понимаешь?" Понимаю. Понимаю и почему он предпочел со мной дружественно-приятельские связи сберечь, перед очередным карьерным прорывом, чтобы вдруг не навредила.
Шёл стремительно на взлёт. Замредактора молодёжного журнала, потом член редколлегии толстого, потом в "Правде" возглавил отдел. Ну, уже номенклатура! Забавно, что когда об этом узнала, шутливо поинтересовалась: так у меня, Лёша, в "Правде" теперь будет протекция? Он, солидно: нет, не будет, у меня большая ответственность, и я своим положением не стану рисковать. Я рассмеялась. Действительно, точно Варя его окрестила: Ландыш!
А потом столько всего произошло. Развалилась страна, с ней и Союз писателей, ставший богадельней для ущербных. Фамилия Лёшина мелькала в правлении фондов, банков — встрял, и, говорят, разбогател. А после еще и член комиссий при президенте по культуре, спорту, науке, всего и не перечислить — ну такой ба-а-альшой человек!
Разумеется, о писании им романов больше речи не шло. Другая мода, иной престиж. Его, Лёшино, сейчас время, как, впрочем, и в застойные годы тоже. Такие умеют устроиться всегда. Непотопляемые.
А я живу в США. Замужем вторично уже тридцать пять лет, слава богу, не за писателем. И всё еще тексты пишу, каждый раз себе внушая: всё, последний раз, не надо, незачем. Иной раз завидую тем, кто избавлен от подобного рокового влечения, вожделения. А бывает что и нет. И если бы меня спросили, существует ли смертельная любовь, ответила бы: да, у меня к Литературе.
Добавить комментарий