Американский Вознесенский: мемуар

Андрей Вознесенский и Аллен Гинзберг (слева) после выступления русского поэта в мастерской художника Франческо Клименте. Нью-Йорк, 1991. Фото Марианны Волковой. Публикуется впервые

"Когда человек умирает, изменяются его портреты", — это сказано Ахматовой. Добавим: изменяются также его книги. В моей личной библиотеке в Нью-Йорке хранится больше двадцати поэтических книжек, надписанных их автором, недавно скончавшимся в Москве Андреем Вознесенским. Это память о нашем почти сорокалетнем знакомстве, начавшемся еще в Юрмале, в 1971 году. Я тогда пришел к Вознесенскому брать интервью для рижской молодежной газеты.

Из этих книг, на которые сейчас смотришь по-новому, мне особенно любопытен двуязычный (на русском и английском) том Nostalgia for the Present: Poems by Andrei Voznesensky, который Андрей подписал мне уже здесь, в Нью-Йорке, где я поселился в 1976 году. Дело в том, что одно из предисловий к этой книге принадлежит сенатору Эдварду Кеннеди.

О поэте Вознесенском маститому сенатору сказать особо нечего, но зато он выражает надежду, что появление этого сборника поможет "построить мосты дружбы и сотрудничества между народами Соединенных Штатов и Советского Союза".

В переводе с суконного дипломатического языка на обычный, человеческий, это означало, что выход в свет новой подборки стихов Вознесенского каким-то образом уменьшит риск летального конфликта между двумя супердержавами.

Сейчас это может показаться странным и забавным. Но люди старшего поколения помнят время, когда такое воспринималось на полном серьезе. Да, взаимная угроза была столь весома и страшна, что любой позитивный сигнал встречался с облегчением. В ту эпоху подобные весточки были сравнительной редкостью и появлялись они в основном в области культурных связей, исполняя роль суррогатных политических жестов.

Кстати. Можно ли представить себе, чтобы в 1978 году, когда эта примечательная книга была опубликована, такое же издание вышло бы в Москве с предисловием кого-нибудь из членов тогдашнего Политбюро (приблизительный эквивалент политического веса сенатора Кеннеди в США)? Да нет, никоим образом! А между тем советское руководство хорошо понимало значение Вознесенского (и, конечно, Евтушенко) как своеобразных политических эмиссаров — иначе их не выпускали бы за рубеж с такой завидной регулярностью.

В условиях, когда выезды на Запад были главной жизненной приманкой и наградой, это у многих вызывало бешеную злобу и зависть. Тут, однако, надо учитывать все привходящие обстоятельства. С одной стороны, требуется, чтобы тебя приглашали, а для этого следует постоянно поддерживать к себе западный интерес. С другой стороны, крайне не рекомендуется вызывать раздражение, а тем более гнев советского руководства: могут закрыть выезд (что иногда и происходило).

Но главное в другом: для Вознесенского, как и нескольких других подобных "счастливчиков", это все-таки была работа, а не туристский круиз — соблазнительная на сторонний взгляд, но нервная и изматывающая.

Во время наших с Андреем встреч в Нью-Йорке разговор все время вертелся вокруг того — где, что и как Вознесенский сказал, обычно в политическом плане, кто и как из американских корреспондентов это переврал, и почему это может для Вознесенского плохо кончиться.

Внешне спокойный и улыбчивый, Андрей на самом деле был сгустком нервов. Он сам себе представлялся (да, вероятно, и был таковым) акробатом, идущим по проволоке под куполом цирка, безо всякой защитной сетки под ним.

Слева направо: Вознесенский, Волков, Евтушенко. Нью-Йорк, 1992. Фото Марианны Волковой. Снимок сделан на квартире известной переводчицы русской литературы Антонины Буис.

Будучи прирожденным дипломатом, Вознесенский создал и умело культивировал свой "американский круг". Это была в первую очередь семья Кеннеди — "королевский дом" Америки. Он был близок и с Робертом, и с Эдвардом, очаровал Жаклин.

Жаклин Онассис, как известно, в свои последние годы работала книжным редактором. В этом своем качестве она перекупила права на мою книгу бесед с Джорджем Баланчивым, великим русско-американским хореографом, Жаклин была настоящей русофилкой. Её действительно прельщала русская культура.

Время от времени Жаклин звонила мне, чтобы поговорить о той или иной взволновавшей ее российской фигуре. Помню, как однажды она ошарашила меня вопросом: "Скажите, Андрей похож на Есенина?" Выяснилось, что близкий ее друг, Рудольф Нуреев, заявил Жаклин: в России самый популярный поэт — Есенин. А поскольку от Вознесенского она слышала, что самый популярный современный русский поэт — это он, то и решила узнать, насколько стихи Есенина и Вознесенского схожи.

Я было начал объяснять Жаклин, что между поэзией Есенина и Вознесенского мало общего, как вдруг подумал: конечно, ведь Есенин — имажинист, автор ярких и смелых метафор! Тут его сходство с Вознесенским несомненно. А что касается популярности, то в этом смысле "Миллион алых роз", пожалуй, не уступит любому самому знаменитому есенинскому стихотворению.

"Ближний круг" Вознесенского составляли также титаны американской культуры: Артур Миллер, Норман Мейлер и Аллен Гинзберг. К Гинзбергу Вознесенский относился ласково, хотя и подсмеивался над его неистовой "голубизной", а Мейлера с Миллером, пожалуй, побаивался. Те, в свою очередь, смотрели на Андрея немного сверху вниз, одновременно завидуя советской популярности Вознесенского, позволявшей ему собирать на родине тысячи слушателей на стадионах.

Уж дались им эти знаменитые стадионы! Миллер недоуменно пожимал плечами: "Не понимаю, как власти это возволяют Андрею? Ведь в Советском Союзе запрещают и романы, и пьесы, и фильмы. Откуда такая либеральность по отношению к стихам?" И отвечал сам себе: "Наверное, это такая древняя русская традиция — поэт в роли шамана, прорицателя, к голосу которого надо прислушиваться?".

Действительно, манера чтения Вознесенского (как и других русских поэтов — Евтушенко, Бродского) резко отличала его от американских коллег. Те, выходя на сцену, чаще всего что-то бубнят себе под нос, как бы извиняясь за свое появление перед публикой. Вознесенский, выходя на публику, преображался. В быту он (до своей болезни) был ловок, изящен как мальчик-паж, говорил быстро и тихо. На эстраде же включал голос на пять форте, бешено разрезая руками воздух. Это была лобовая атака на публику, которая чаще всего заканчивалась прорывом обороны противника. Американские слушатели сдавались толпами.

Когда в 1961 году Вознесенский впервые проехался по Америке, то вернувшись, ошарашил нас своей "Треугольной грушей", многие образы из которой зацепились в сознании до сегодняшнего дня: "Автопортрет мой, реторта неона, апостол небесных ворот — аэропорт!"; "Я спускался в Бродвей, как идут под водой с аквалангом". Таких ярких строчек у Вознесенского навалом. Открывая Америку для себя, он открывал ее и для нас. Некоторые морщились. Белла Ахмадулина с укоризной написала:

Оторопев, он свой автопортрет

сравнил с аэропортом —

это глупость.

А по-моему — очень даже здорово.

Ахматова говорила мне, что Вознесенский — это всего лишь современный Игорь Северянин. Она считала, что Северянин — нечто запредельное по безвкусице и наглому кривлянью. Но в моей нью-йоркской квартире томик Северянина нынче стоит под рукой, рядом с Батюшковым и Аполлоном Григорьевым. И у Андрея Вознесенского на полке русской поэзии навсегда останется свое законное место.