Окончание. Начало в №19 (1-15 октября 2010 г).
Моня Цимес, привалившись спиной к шершавой холодной известняковой стене, в который раз пересчитал патроны к нагану. Пересчитывать их было ни к чему, патронов как было шесть штук, так и осталось, но занять себя чем-то следовало, и он пересчитывал. Минуты утекали одна за другой, втягивались в подземелье, исчезали в нём бесследно, и их становилось всё меньше, а через час, когда истечёт срок ультиматума, не останется совсем.
— Сдадимся, — тоскливо предложил Лука. — Жить больно хочется. Расшлёпают нас.
— Нас так и так расшлёпают, — невозмутимо сказал Краснов.
— Если сдадимся, может, и не станут. Или... — Лука покосился на Полину, которую Краснов обнимал за плечи, — или её сдадим. Зяме она нужна, не мы. Сдадим её, а сами здесь отсидимся. Не полезут они к нам, надо им это. Жить-то всем хочется.
— Ну, что, надумали? — донёсся глумливый голос со стороны входа. — Выходите по одному. Не тронем.
— Может, нырнём? — Краснов обернулся к Моне и кивнул на узкий, косо уходящий под землю лаз, из которого тянуло сыростью и ещё чем-то затхлым, неживым.
— Лучше уж к стенке. Это Мешок, оттуда не возвращаются. Брат мой там сгинул. И остальные. Все, кто сунулся. Лучше уж от пули.
Лука истово закивал, соглашаясь.
— Отпустите меня, — Полина, сбросив руку Николая с плеча, поднялась. — Вы правильно сказали, им нужна я. С вами им делить нечего.
— Сядьте, Поля, — Краснов, расставшись с обычной невозмутимостью в лице, криво улыбнулся. — Я так считаю. Кто желает сдаться, пускай идёт. Кто не желает, тот остаётся. Я — остаюсь. Мы остаёмся, — поправился он, вновь притянув Полину к себе.
С минуту молчали. Тишина давила на виски, залепляла ноздри, ввинчивалась в ушные раковины.
— Ладно, — сказал Моня Цимес, отвалился от стены и встал на ноги. — Сдаёмся. Ты прости нас, благородие. Пойдём мы.
Лука вскочил.
— Сдаёмся! — закричал он, приложив руки ко рту. — Ваша взяла. Не стреляйте, выходим!
Лука, не оглядываясь, ринулся на выход. Моня, угрюмо потоптавшись на месте, пошагал за ним.
— Вот и всё, — сказал Николай бесстрастно, когда шаги ушедших стали не слышны. — Хочу спросить: зачем вы им, Поля?
— Я расскажу. Позже. Давайте спускаться, — Полина кивнула на лаз. — Другого выхода нет.
— Там тоже нет. Только смерть. Вероятно, мучительная. Говорят, что... Всякое говорят. Вот, возьмите пистолет, у меня есть ещё один. Хотя если говорят правду, мы не успеем даже застрелиться. Пойдёмте. Да, и это оставьте здесь, — Николай кивнул на миниатюрную дамскую сумочку, которую Полина прижимала к груди.
— Там, — Полина опустила глаза, — документы. Важные.
— Кому они теперь важны. Пойдёмте, Полина. Я буду спускаться первым, вы...
— Первым — я, — не дал закончить фразу голос из темноты. — Вы оба — за мной. Ну, шо расселись?
Моня Цимес, неслышно ступая, приблизился к лазу, хмуро его осмотрел.
— Ты что же, решил вернуться?
— Выходит, решил.
— Почему?
— Да так, — Моня смерил Краснова угрюмым взглядом. — Хочется сдохнуть красиво.
— Красиво не получится.
— Тогда как получится.
Первые полчаса двигались ползком. Затем лаз расширился, и стало можно разогнуться, а затем и выпрямиться. Моня остановился, заозирался по сторонам, описывая круги зажатым в кулаке огарком свечи.
— Там, сзади, было ответвление, — сказал Николай. — Шагах в двадцати.
Слова прозвучали тяжело, гулко и неразборчиво — расплылись, отражённые от стен эхом.
— Вернёмся, — подумав с минуту, предложил Моня. — Надо сделать зарубку. Кто знает, сколько нам тут плутать, пока не подохнем.
Полина вздрогнула. Ей было страшно: жутко, отчаянно страшно.
— Не надо возвращаться, — быстро сказала девушка. — Пойдёмте дальше.
— Ладно, здесь побудьте, — Моня обогнул Полину и зашагал назад. — Ох, готене!..
— Что случилось? — обычным бесстрастным голосом спросил Краснов.
— Сам погляди.
Краснов, взяв Полину за руку, потянул её за собой. И поглядел.
— Н-да, — протянул он. — Вот оно, значит, что.
Проход, из которого они пару минут назад выбрались, исчез. На месте уходящего косо вверх лаза была теперь лишь сплошная, глухая стена.
— Сколько времени мы уже здесь? — с дрожью в голосе спросила Полина.
— Не знаю. Час, может быть, полтора. Интересно, как там Лука. Живой ли.
Моня сплюнул.
— Наверно, живой.
Он не ошибся. В это время Лука Ставрос был ещё жив. Раздирая руками простреленную грудь, он корчился на прибрежной гальке. Луку Зяма приказал расстрелять сразу после того, как убедился, что остальные трое исчезли. Жизнь не хотела покидать Ставроса, она упорно цеплялась за его могучее загорелое тело. Зяма мелкими шажками приблизился, навёл маузер, выстрелил Луке в лицо. Наклонился, выдрал из уха золотую серьгу и упрятал за пазуху.
К концу третьих суток истончился, дрогнул и иссяк огонёк с огарка последней свечи. Моня Цимес добрался на заплетающихся ногах до очередной, в уродливых известняковых наростах, стены, опираясь на неё спиной, сполз на землю и положил рядом с собой Полину. Она была без сознания уже сутки, и тащили они её на себе по очереди, меняясь каждые полчаса.
— Надо пожрать, — сказал Моня, отхватил ножом кусок рукава от пальто, разодрал надвое, половину протянул Краснову. Пальто было то самое, турецкой кожи, контрабандный товар, и левый его рукав уже съели.
Николай, давясь, набил рот отрезом от правого, принялся остервенело жевать. Проклятое пальто было совсем несъедобным, даже разжёванная в кашицу, турецкая дублёная кожа не шла в горло, и ею приходилось отплёвываться. Левую руку Краснов давно уже не чувствовал, на её месте угнездился жгут выматывающей ноющей боли. Правая пока ещё действовала, но с каждым разом прижимать ею к себе бесчувственную Полину было всё тяжелее. Николай сам не понимал, как до сих пор умудрился не выронить её и не упасть навзничь рядом.
— Надо попить, — сказал Моня, прикончив кусок рукава. Поднялся, на ощупь нашарил на стене влажный участок, тщательно вылизал, перешёл к следующему.
— Ещё сутки, и всё, — сказал он, осушив очередной, пятый по счёту, кусок стены. — Нет смысла, благородие.
— В чём нет смысла?
— Её надо бросить. С ней мы не дойдём. Сдохнем.
— Мы по-любому не дойдём и сдохнем. Только сделать это надо как люди. С честью.
— С честью, — задумчиво повторил Моня Цимес. — У нас с тобой разная честь, благородие.
— Честь у всех одна.
Моня помолчал. Затем поднялся, сбросил пальто, помогая себе ножом, разодрал по шву пополам. Бросил половину на землю, другую зажал под мышкой.
— Разойдёмся, — предложил он. — Жратву я вам оставил. Пойду.
— Ступай, — Краснов опустился рядом с Полиной на землю. — И жратву свою забирай. Тебе она ещё пригодится. А нам ни к чему. Ну, что стоишь? Иди!
— Зла не держи, — сказал Моня, насупившись.
— Может, ещё и помолиться за тебя? — усмехнулся Краснов. — Убирайся! — заорал он внезапно. — Пошёл вон!
Штабс-капитан тайной службы его императорского величества Болотов растасовал колоду, дал подснять поручику той же службы Лешко и раздал. За сегодня они расписывали втроём уже пятую пулю — кроме преферанса делать на посту было нечего.
— Шесть пик, — открыл торговлю профессор Шадрин и от души хлопнул себя по щеке. — Проклятые комары.
— Шесть треф, — поручик Лешко поворошил уголья в костре. — Давайте после сдачи прервёмся, господа. Картошка, знаете ли, спечётся.
— Пас, — отказался от торговли Болотов. — Когда спечётся, тогда и прервёмся. Ваше слово, профессор.
Шадрин потеребил редкую поросль на макушке и застыл, отрешённо глядя в небеса. Болотов переглянулся с поручиком — профессор был со странностями. Впрочем, они все со странностями, взять хотя бы того, который был месяц назад. Шадрин хотя бы в преферанс умеет, хорошо, сучий сын, играет, а тот, как же его... Тверский, Дверский, Шмерский, тьфу, не запомнить никак. Так тот не то, что в преферанс, в дурачка не мог, и хлопот от него было столько, что Болотов хотел на прощание поцеловать увёзшую профессора бричку.
— Профессор! — гаркнул, наконец, уставший ждать поручик.
— А? — Шадрин спустился с небес на землю. — Простите, господа, задумался. Шесть треф здесь.
— Шесть бубён.
— Здесь.
— Червей.
— Червей, червей, — рассеянно рассматривая свои карты, повторил профессор. — Я вот думаю, черви там такие же, как у нас?
— Где "там?"
— Действительно, — согласился профессор. — Где "там", это вопрос.
Болотов устало вздохнул. Беда от этих московских учёных. И от питерских тоже. Вот раньше было просто. Был приказ его императорского величества — всю преступную дрянь, которая к ним проникает через... через эту, как её...
— Через что они к нам проникают? — вслух спросил Болотов. — Не могу запомнить, будь оно проклято.
— Через аномальные зоны, — напомнил профессор.
— Благодарю вас. Так вот, был раньше приказ, — Болотов не заметил, что продолжает рассуждать вслух. — Всю шваль, которая к нам сюда лезет через ненормальные зоны — стрелять. Сколько себя помню, так было. И при отце моём, и при деде. И за милую душу — стреляли. Кого сначала допрашивали, а кого — так. И вдруг новый приказ. Усиление постов деятелями от науки. Вот скажите, профессор, для чего вы здесь?
— Я... Я, собственно... — замялся Шадрин. — Понимаете...
— Нет, — отчеканил Болотов. — Не понимаю. Ваш предшественник, как его, Тверский, Зверский...
— Анатолий Ильич Езерский, — подсказал Шадрин. — Замечательный учёный, прекрасный теоретик и практик.
— По-вашему он замечательный. А знаете, что через его замечательность двое голубчиков у нас едва не сбежали.
— И что? — профессор бросил карты. Рассеянность слетела с него, заменившись сосредоточенностью и серьёзностью. — Куда они едва не сбежали?
— Куда-куда, — в сердцах передразнил Болотов. — Откуда пришли. Хорошо, не успели натворить тут дел.
— Откуда пришли это вряд ли, — увесисто сказал профессор. — По последним данным вряд ли.
— Пускай вряд ли, — согласился Болотов. — Какая разница. Вам что, важно, откуда эта сволочь берётся?
— Важно — не то слово, — сказал Шадрин твёрдо. — Это чрезвычайно важно, штабс-капитан. Вы даже не представляете насколько. Особенно в связи с последними разработками академии. Возможно, в ближайшем будущем мы сможем перемещаться между мирами. Возможно, даже завтра. Не просто уходить неизвестно куда и не возвращаться, а целенаправленно посещать другие реальности.
— Другие что?
— Вы не поймёте. Сведения, которые поступают от людей, выброшенных аномалией к нам, чрезвычайно важны. Понимаете — чрезвычайно. Их преступная сущность по сравнению с этими сведениями не имеет значения. Главное, что они — носители информации. Бесценной информации, заметьте.
— Бесценной, — хохотнул Болотов. — Где, кого и когда ограбили или пришили? Вот скажите, профессор, какого чёрта они отправляют преступников к нам вместо того, чтобы расстреливать их у себя, на месте. Они что же, считают, мы должны делать за них их работу?
— Видите ли, — профессор замялся, — существует гипотеза. Смелая, конечно, и никем не доказанная. Гипотеза, что никто преступников к нам не ссылает.
— Как это не ссылают? — ахнул поручик Лешко. — А что, их сюда на курорт посылают? На воды?
— Согласно этой гипотезе они проникают к нам по собственной воле. Видимо, аномальные зоны в их реальностях сопряжены с некой выгодой для того, кто в них забрался. И с опасностью. Поэтому проникают в зоны люди сплошь рисковые, лихие. Другими словами, криминальные элементы и бунтари. А порядочные в зоны не суются. Из боязни, из-за суеверий, возможно, из-за недостатка информации.
— Ладно, профессор, — поднял руки вверх Болотов. — Всё это крайне интересно, конечно, только для военного человека, присягавшего на верность государю — без разницы. Давайте, господа, картошка уже, должно быть, спеклась. Нарежьте-ка буженинки, поручик. Посидим, выпьем за здравие государя грамм по сто-двести, закусим, преферанс подождёт.
Выпить и закусить, однако, не удалось. Едва Болотов разлил по стаканам из пузатой бутыли с двуглавым орлом на этикетке, из охраняемого объекта донесся характерный гул. Производился он новомодным акустическим устройством, улавливающим и усиливающим звуки человеческих шагов.
— Один, — прислушавшись к тембру и громкости гула, определил Лешко. — Идёт тяжело, видимо, как все они, обессилел. Хотя... — поручик прислушался тщательнее. — Возможно, не один, а двое, но первый тащит второго на себе. Очень уж грузно ступает.
Болотов кивнул, соглашаясь, и потянулся к заряженному ампулами с парализатором духовому ружью.
— Вот это номер, — присвистнул поручик Лешко, выудив из миниатюрной, с ладонь, дамской сумочки стопку дымчатых прямоугольных пластинок. — Ничего не понимаю. Взгляните, штабс.
— Да что тут понимать? — Болотов одну за другой просмотрел пластинки на свет. — Это фотографические негативы. С агентурными сведениями и компроматом. Возможно, с разведданными. Дамочка, попросту говоря — шпион.
— Вы что же, — ошеломлённо спросил Лешко, — полагаете, они забросили к нам разведчиков?
— Полагаю, — сказал Болотов жёстко. — И ещё полагаю, что это дело не в нашей компетенции. Надо радировать в Москву, пускай разбираются.
— Постойте, — Шадрин протестующе поднял руку. — Дайте-ка, я взгляну.
Профессор перебрал стопку фотопластинок, пристально вглядываясь в каждую.
— У страха глаза велики, — сказал он, наконец. — Это действительно похоже на компромат. Только к нашей реальности не имеющий никакого отношения. Собран он на господина Задова Льва Николаевича. Который, судя по всему, работал на некую разведку. А в настоящее время стал заметной политической фигурой. Только к нашей реальности и нашей политике не относящейся. Так что...
— Это меняет дело, — после минутного раздумья сказал Болотов. — Вы уверены, профессор?
— Практически уверен. Разумеется, до тех пор, пока не отпечатают позитивы, окончательные выводы делать рано. Однако уже сейчас можно утверждать, что этот Задов из той реальности, где власть в России захвачена анархистами. Посему, господа, можете поступать с пришлыми обычным порядком, как только придут в себя.
Болотов с Лешко переглянулись. Обычный порядок означал пристрастный допрос с последующим уничтожением. Лешко отвёл глаза первым и выразительно посмотрел на лежащую на траве навзничь девушку.
— Ничего так, — озвучил общие мысли Болотов. — Если отмыть, будет вполне хороша. Вы как, профессор?
Шадрин брезгливо поморщился и отрицательно покачал головой. Всё-таки нравы у этих уездных вояк отвратительные. Хотя... их можно понять. Два месяца безвылазного дежурства на объекте в глуши, в тридцати с лишним километрах от Одессы. Шадрин вскорости уедет в Москву, к молодой жене, а штабс с поручиком останутся здесь кормить комаров.
— Этот ещё часа два-три не очухается, — Болотов небрежно ткнул носком сапога в бок рослого, в коросте из грязи и спекшейся крови, блондина. — Возможно, не очухается вообще. Побудьте пока тут, профессор, дамочку мы забираем. Приглядывайте. Если что, кричите, мы будем неподалёку.
Лениво вороша догорающие поленья в костре, Шадрин размышлял о том, как по приезде в Москву непременно пойдёт в Сандуны, затем славно пообедает в "Эрмитаже" на Неглинке и только потом уже займётся отчётами и, наконец, засядет за монографию.
Монография писалась уже многие годы и называлась "Сопряжение реальностей". Переходы — обладающие аномальными свойствами подземные зоны, были шадринским коньком. Переходами их реальность, материнская, была связана с полудюжиной дочерних. В материнской реальности исторические процессы протекали стабильно, и эволюция шла по пологой восходящей линии. В дочерних — стабильность постоянно нарушалась социальными взрывами и катастрофами, в результате развитие шло по спирали. Социальными взрывами дочерние реальности были обязаны несовершенным законам и излишнему гуманизму власть имущих. Как следствие, в них появлялись бунтари — незаурядные личности, способные изменить ход истории и временно отклонить эволюцию в сторону. Всякие там Пугачёвы, Кромвели, Гарибальди, Ульяновы-Ленины...
Шадрин поморщился. Бунтарей он не жаловал, а порождаемые ими кровавые нарушения стабильности — тем паче. В конечном итоге, исторические процессы в реальностях выравнивались, сглаживались и становились параллельными тем, что происходят в материнской. Однако страшно даже подумать, какой ценой достигалась стабильность там, где бунтарей вовремя не прибрали к ногтю.
На прохладном, сдобренном запахом печёной картошки воздухе думалось хорошо. Размышлениям несколько мешал назойливый комариный гул, но за проведённую здесь неделю Шадрин с ним свыкся, смирился и научился не обращать внимания как на нечто неизбежное. Не обратил он внимания и на то, что в гул внезапно вплёлся новый звук, более густой и прерывистый. Звук шёл от выхода из объекта, и будь на месте профессора Болотов или Лешко, они бы мгновенно определили, что именно он означает.
Шадрин рассеянно выудил из золы картофелину, обжигая пальцы, освободил от кожуры, потянулся за солью.
— Руки в гору! — резко сказал кто-то у него за спиной.
Профессор выронил картофелину, оглянулся и едва не закричал от ужаса. На него наводил устрашающего вида ствол кучерявый чумазый молодчик, до глаз заросший буйной щетиной и с кожаным свёртком подмышкой.
— Дёрнешься — шлёпну, — сообщил молодчик. — Баба хде?
Внешность молодчика не оставляла ни малейших сомнений в том, что шлёпнуть для него дело плёвое и привычное.
— Т-там, — ощутив жгучее желание оказаться отсюда километрах в пятистах, махнул рукой профессор. — Э-э...
— С кем?
— М-м... Э-э....
— Шо ты мекаешь? — рявкнул молодчик. — Жить хочешь?
Профессор закивал. Жить он очень хотел.
— Тогда веди, — приказал молодчик и, подумав, добавил: — Шлимазл сучий.
Шалея от страха, Шадрин обречённо смотрел, как троица расправляется со съестными припасами.
— Государь, говоришь? — с набитым ртом осведомился курчавый молодчик. — А Батьки Всея Руси нету?
— Н-нету. Вы м-меня убьёте?
Молодчик, проигнорировав вопрос, с чувством отхлебнул из пузатой бутыли с двуглавым орлом на этикетке, протянул бутыль блондину и принялся набивать рот бужениной.
— Свинину-то нехорошо, Моня, — упрекнула молодчика девушка, которая отмытая действительно оказалась вполне хороша, как и утверждал покойный Болотов.
— Бог простит, — махнул рукой молодчик. — Жрите ужо побыстрей, шо ли. Уходить надо.
— Куда спешить, — невозмутимо возразил блондин. — Отдохнём, сил наберёмся. Этот господин не опасен.
— Я б его таки шлёпнул, благородие, — не согласился молодчик. — Мало ли шо. Да и дружки его заждались ужо. На небесах. А уходить по-любому надо.
— Уйдём. Хотя, если верить этому господину из Москвы, неизвестно куда мы отсюда угодим.
— Куда-нибудь да угодим. Жратвы теперь завались. Пушки хорошие, патронов много. Не пропадём.
— Ладно. Вы обещали мне кое-что рассказать, Полина, — обернулся к девушке блондин.
— Да, — Полина опустила голову. — Только я подумала: наверное, лучше вам этого не знать, Николя.
Полгода назад Полина Гурвич, солистка одесской оперы, а заодно агент французской разведки, была приглашена на приём, который давал новый градоначальник. Приём — громко сказано, попойка отличалась от кабацкой лишь размахом. Самогон рекой, крики, сальные взгляды... Тем не менее, требовалось отсидеть за столом положенное, "сделать уважение" новой власти. Полина и сидела, до тех пор, пока не увидела, как в залу входит человек, материалы на которого она собирала. Человек, так же, как и она, работал на "Второе бюро", но потом открестился и сдал прежним властям полевых агентов. Полина встречалась с ним дважды, передавала документы и фотографии. Рыхлый, мордастый, запитый — этот человек всегда вызывал у неё брезгливость.
— Кто это? — поинтересовалась Полина у соседа по столу, взглядом указывая на мордастого.
— Лев Николаевич Задов, градоправитель наш.
На секунду взгляды Гурвич и Задова встретились, затем градоначальник отвернулся. Через десять минут Полина бежала с приёма через окно в дамской комнате.
— Уходим, — Моня навьючил на себя рюкзак с провизией. — Показывай вход, сволочуга, — махнул он стволом перед носом Шадрина.
— Я м-мог бы, — профессор запинался от страха, — м-может быть, э-э. Если в-вы останетесь... Ок-казать вам протекцию.
— Вот уж не стоит, — блондин заткнул за пояс револьвер Болотова, подумав, приладил по соседству пистолет Лешко. — Кстати, почему у вас пришлых расстреливают?
— Н-не знаю. Но д-думаю...
— Ну-ну, смелее, — подбодрил блондин.
— Думаю потому, что к-крамола заразна. У н-нас, видите ли, нет анархистов, эсеров, н-националистов...
— А евреи есть? — хмуро осведомился кучерявый Моня.
— У нас г-говорят "жиды". Жиды есть.
— Шлёпнул бы я тебя, — мечтательно поведал Моня. — Ладно, живи. Показывай, хде вход.
Страшным выдался год тысяча девятьсот девятнадцатый от рождества Христова, а следующий, девятьсот двадцатый, ещё страшнее.
Шестая армия Южного фронта под командованием товарища Фрунзе готовилась к прорыву через Сиваш, начало которого, по слухам, ожидалось со дня на день. Бойцы третьего краснознамённого полка Моисей Перельмутер и Николай Краснов сидели у общего костра, молчали, прислушивались к разговорам.
Был боец Перельмутер невысок, плотен, по-коршуньи носат и мелким бесом кучеряв. Ещё был он немногословен, неприветлив и вечно небрит. И было в нём вороватое что-то, лихое, бандитское. Прошлое своё скрывал, и что связывало его с широкоплечим, до ассирийской темноты смуглым Красновым, оставалось неизвестным. Батальонный комиссар давно присматривался к обоим и пролетарским чутьём распознавал если не врагов, то, в лучшем случае, попутчиков. Мутных, временных. Ставить их к стенке, однако, комиссар не спешил. Храбрости был боец Перельмутер необычайной и отваги отчаянной... А Краснов, тот стрелял. С двух рук, на звук и навскидку, не меняясь в лице, не целясь и не промахиваясь. И таскал за собой бабёнку. Тоже мутную, как и он сам, хотя и смазливую. И кем ему та бабёнка доводилась — неизвестно. Вроде бы спали, как муж с женой, вместе, а на людях друг дружке "выкали".
— Всякое бывает, — прихлёбывая чай из алюминиевой кружки, степенно рассказывал Ванька Глебов, бывший черноморский матрос. — Вот случай был. Встали мы на якорь возле городишки одного. Названием Новый Афон. А был у нас на коробке один местный, всё пещеры нахваливал. Хорошие, дескать, пещеры, красоты необыкновенной. Давайте, мол, слазаем. Уговорил. Отпросились мы на берег впятером, на сутки, и в те пещеры полезли. В общем... — Глебов замолчал.
— Ну, дальше что было? — подбодрил рассказчика Краснов.
— А дальше чертовщина началась. Полезли мы туда впятером, а вернулись всего двое. Остальные как под землю провалились. Искали мы их потом трое суток. Пока ещё двоих не досчитались. Тоже как сквозь землю. Раз — и нету людишек. Как не бывало.
— Как, говоришь, городишко тот назывался? — угрюмо спросил боец Перельмутер.
— Новый Афон, а что?
— Да так.
Той же ночью бойцы Перельмутер и Краснов исчезли из расположения Третьего краснознамённого полка Шестой рабоче-крестьянской армии Южного фронта под командованием товарища Фрунзе. И бабёнка красновская с ними сгинула. Комиссар, которому доложили утром, затвердел лицом, выматерился пространно. Зря не прислушался к классовому чутью, к пролетарскому, и всех троих не расшлёпал.
— Уходить надо, — хмуро сказал Моня Цимес, когда, пробравшись по лесной тропе, оставили позади полковой обоз. — Дрек эта, как её...
— Реальность, — подсказал Краснов.
— Она. Хде искать этот Афон, благородие?
— Новый Афон на Кавказе, — ответила за Краснова Полина. — Только я думаю, ни к чему нам туда. Все они друг друга стоят. Реальности.
— Пожалуй, да, — невозмутимо согласился Краснов. — Есть конкретные предложения, Поля?
— Есть. Можно уехать, эмигрировать.
— Куда же?
— В Париж. Попробуем пожить там. К тому же, под городом есть катакомбы. Вернее, были. В нашей реальности.
— Значит, должны быть и здесь. Хорошая идея, мне по душе. Ты, Моня, как?
Моня Цимес помолчал. Угрюмо поворошил палую осеннюю листву носком сапога.
— Разойдёмся, — предложил он. — Вы ехайте себе в Париж, а я пойду.
— Куда ты пойдёшь?
— Не знаю. Можа в Афон. Можа в Одессу вернусь. Можа ещё куда. Хочется пожить красиво.
— Красиво здесь не получится.
— Тогда как получится.
— А нас, выходит, бросишь? — Полина подошла, положила ладонь Моне Цимесу на предплечье. — Как мы без тебя? Ты ведь наш... — Полина замялась и смолкла.
— Талисман, — подсказал Краснов.
— Да. Наш с Николя талисман.
Моня засопел, нахмурился.
— В Париже евреи есть? — спросил он, глядя в сторону.
— Евреи? Есть, конечно, евреи везде есть.
— Ну, тогда ладно.
Добавить комментарий