 |
| Мой день рождения в "Комсомолке". Слева — Юрий Рост. |
|---|
Газета — не просто ремесло, не просто работа. Это жизнь. В нашем деле все сродни театру. У каждого журналиста, как и у актера, свое амплуа. Кто пишет очерки о "лучших людях", как говорили во время оно, кто легкие репортажи, кто фельетоны. Работу актера оценивает зритель, а нашу — читатель. Там аплодисменты, а у нас — доска отличных материалов, похвала товарищей по перу, отклики благодарных читателей. В случае неудачи — разнос на летучке. Тут уж тебя не пощадят.
Как актеры живут театром, так и мы безжалостно вколачиваем свои жизни в свое клятое-переклятое, но такое любимое дело. Вторая древнейшая профессия... Ну, не согласна я с этим прилипчивым клеймом. Может, какая-то там желтая пресса. Но мы к ней никакого отношения не имели. Мы, журналисты 60-70-х годов. Во всяком случае, лучшие из нас.
Я провела эти годы в "Комсомольской правде". Мне повезло. После тихой кишиневской провинции я попала в одну из самых интересных тогда центральных газет. И провела в ней лучшие семнадцать лет своей жизни. Потом я работала почти двадцать лет в "Литературной газете", и это тоже было прекрасное время. Но "Комсомолка" оказалась и для меня, и для моих коллег тем самым Парижем, который всегда с тобой.
Впрочем, двое моих товарищей, о которых я сегодня расскажу, — Василий Песков и Ярослав Голованов, остались верны "Комсомолке" навсегда.
Песков уже был известным журналистом, когда я переехала из Молдавии в Воронеж в качестве собкора "КП" по Центрально-Черноземным областям. Всякий раз, когда я видела на четвертой полосе фотографии Пескова, то изумлялась их выразительности. А как хорош текст. Не текст, а литературная новелла, маленький шедевр, подлинное украшение газеты. Герои этих новелл — звери, птицы и люди, живущие рядом, охраняющие их. Надо иметь в виду, что это было время разных ударных комсомольских строек. Как надоедал этот шум и гам. А тут для читателя — свежий родничок.
— Наш человек, — с гордостью сказали мне в обкоме комсомола. — Родители его в маленьком поселке живут. Простой сельский парень...
Потом местные газетчики рассказали мне его историю. Вася еще учился в девятом или десятом классе, когда принес свои снимки в Воронежский музей природы. Там они понравились. И скоро его фото буквально преобразили музей. Потом его фотографии с маленькими очерками стали печататься в областной молодежной газете. Там-то его заметила "Комсомольская правда", перетащила в Москву. Талантливому самородку не понадобился и факультет журналистики.
Черноземники гордились Песковым, как своим знаменитым Воронежским хором.
Было чем гордиться. Очерки Пескова напоминали рассказы Константина Паустовского, Пришвина, любимого мною в детстве американского писателя Сетона-Томпсона, у которого действовали очеловеченные кролики и россомахи, и ты жил их переживаниями и радостями.
Про домны, шахты, рудники, про жатву на полях Кубани, думаю, не так уж много людей и читало. А вот очерки Пескова шли нарасхват. Помню, как интересно он рассказал о труде пензенской свинарки. И это он умел. Под его волшебным пером расцветали самые скучные сюжеты. Чукчи в его очерках не совершают подвигов во имя социализма, а просто пасут в тундре своих оленей, жгут костры на морозе, курят самокрутки, набитые высушенными грибами-мухоморами. "Мухоморцики", как они рассказывали журналисту, были для них наркотиком. Одурманенные им шаманы били в бубны, кружились в бешеном ритме, отгоняя злых духов. Такая вот "комсомольская" тематика...
Как Песков описывал русские зимы с их трескучими морозами, лесами, запорошенными снегом, пробуждение весны, пение птиц. Хорошо пройти в эту пору по зеленому лугу, когда еще не высохла роса. "Шаги по росе" — так и назвал Вася одну из своих первых больших книг. Он подарил ее мне, написал хорошие, искренние слова. И я до сих пор жалею, что она почему-то не попала в число книг, переправленных сюда, в Америку.
Василий Песков был первым журналистом "КП", аккредитованным в космическом центре. Он снимал Юрия Гагарина до и после полета. Его знаменитая фотография плачущей жены первого космонавта — Валентины, с подписью "Вернулся..." обошла все газеты мира.
У нас с Васей была одна общая история, как раз связанная с космосом. Ученый-космонавт Константин Феоктистов был родом из Воронежа. Когда он отправился в полет, мне тут же позвонили из редакции: "В номер идет большой очерк Пескова о Феоктистове. В нем ничего нет о его школьных годах. Найди школу, где он учился, поговори с учителями, бывшими одноклассниками. Словом, действуй оперативно, стенографистка будет ждать до девяти вечера".
Я помчалась в школу, встретилась с учителями. Неожиданно узнаю такой "горячий" факт биографии. Во время оккупации города Костя Феоктистов попал в группу подростков, которых немцы заподозрили в активном сопротивлении. Ребят привели на какой-то пустырь и там расстреляли. 14-летний Костя Феоктистов чудом остался жив. Ночью вместе с еще двумя счастливчиками он выбрался из-под убитых и убежал домой.
Проверяю в инстанциях: все так и было. В лихорадке сочиняю заметку, диктую стенографистке Кате. Утром открываю газету, там моя заметка под заголовком, который придумали ночные дежурные — "Его расстреливали фашисты". Тут же — большой очерк Пескова.
Через три дня звонит мне очень взолнованный Вася:
— Слушай, старушка, ты случаем ничего не перепутала, не нафантазировала? Я увидел газету на космодроме, меня чуть инфаркт не хватил: ничего себе, остался в живых после расстрела! Мне он ничего про это почему-то не рассказывал.
— Ну, не знаю, — отвечаю я, — о таких вещах люди не всегда рассказывают.
Вскоре я поехала в Москву. Идет улыбающийся Песков.
— Все в порядке. Как только приземлился экипаж, я его и спросил об этом. Он подтвердил.
За свои очерки в "Комсомольской правде" Василий Михайлович Песков получил высшую награду страны — Ленинскую премию. Все, конечно, понимали, что "пробил" ее всесильный зять Хрущева Алексей Аджубей, который был у нас тогда главным редактором. И все-таки. Ведь не за стыдную же трескотню, а за благородное дело дана эта награда. В те далекие времена, когда еще не было никаких "зеленых", Песков много сделал для защиты природы, которую в СССР вычерпывали почем зря, не задумываясь о последствиях.
Конечно, народ в газетах пестрый. Некоторые могли недобро пошутить: "Надо же, за птичек такую премию отвалили..."
Вот я вижу, как он идет по нашему длиннющему коридору, увешанный своими фотоаппаратами. Хорошего среднего роста, коренастый, широкий в плечах, с круглой темноволосой головой. Всегда улыбчив. Никогда не видела его в гневе. Жил он в нашей шумной редакции как бы на отшибе. Приходил не часто. Много ездил, писал дома. В застольях не участвовал, не пил и не курил. Жил один. Семья его давно распалась. Ни в каких романах не был замечен, а нашим девушкам нравился этот погруженный в свой мир человек.
Он так и остался в "Комсомолке", которая уже совсем не та, что была. Да и время не то. Время изменилось, а вот "птички" 84-летнего Василия Михайловича по-прежнему нужны российскому читателю. И слава Богу.
Когда-то наш редактор Борис Панкин сказал о том, что в "КП" родился особый вид журналистики и особый вид авторов — газетный писатель. Конечно, в первую очередь он имел в виду Василия Пескова. А рядом с ним надобно поставить Юрия Роста.
Они очень разные, но их роднит то, что оба они так же хорошо пишут, как и снимают. У Юры тоже счастливо сочетаются два таланта: фотографа и журналиста, а вернее, газетного писателя.
Юра Рост жил и работал в Ленинграде. Сначала присылал оттуда свои фотоочерки. Потом переехал в Москву. Помню, как этот веселый обаятельный парень появился в редакции. Я тоже в это время уже работала в аппарате. В романе Владимира Орлова "Альтист Данилов" (Володя — уже "настоящий" писатель, работал со мной в одном отделе) есть такая фраза: "В комнату вошел Юрий Рост с лицом хорошо кормленного ребенка". Володя шутки ради любил как бы мимоходом вставлять в свои романы знакомых с их подлинными именами. В том же "Альтисте" кстати упомянуты и мы с мужем.
Сказано про Юрино слегка припухшее лицо очень точно и остроумно. Так и видно, что его лелеяли в детстве. А впрочем, эта припухлость могла достаться ему по наследству. Говорили, что одна из его бабушек была китаянка. Юра происходил из семьи потомственных цирковых артистов.
Открытый, компанейский, душа общества, свободный холостяк. С женой расстался, но всегда тесно общался с сыном Андреем.
Еще не нажив себе перед нашей газетой особых заслуг, как Песков, Юра без особых усилий завоевал право не ходить каждый день в контору, как у нас называлась редакция, не корпеть над письмами трудящихся, не дежурить ночами.
Свободный художник, словом. Он как бы и родился таким. Я потом работала с ним в "Литературной газете". И там повзрослевший Рост жил и работал, как хотел, а не как хотели редакционные начальники. Впрочем, они быстро поняли, что сила Роста в его редкостном для газетного работника таланте, которым следует дорожить.
Его фотографии запоминаются на всю жизнь. Сидит девочка с перевязанной щекой. У нее огромные, такие печальные глаза. Краткая подпись — "Зубы болят...". А вот стоит, подбоченясь, немолодая статная женщина в расшитой блузке с монистами на шее. Ее поза, ее глаза — это сама уверенность, даже победительность. А за ее спиной картины с пышными цветами, подсолнухами, излучающими радость жизни. Из очерка Юры мы узнаем, что эта крестьянка когда-то просто расписывала свою белую хатку яркими узорами. Кто не увидит, дивится необыкновенной красоте.
Марии Приймаченко посоветовали перенести свои рисунки на холст. И она прославилась, ей присвоили звание Народной художницы Украины. Сочно, искренне рассказал Юра про жизнь этой женщины, как умел только он, неподражаемый наш Ростик.
А история двух старушек-подружек из Тверской области! Баба Маня и баба Даша были последними жительницами некогда большого, но теперь опустевшего села. Раскулачивание, исход лучших хозяев с родной земли, неудавшийся, бедолажный колхоз, в котором все шло наперекосяк. В очерке Роста не было длинных рассуждений на эту тему. Был только фон, на котором шла жизнь двух старушек, забытых и Богом и людьми.
Последние обитательницы умершей деревни (а таких были десятки, сотни тысяч в центральной России) бродили меж полуразрушенных временем избушек по заросшим бурьяном тропкам и вспоминали ушедшую жизнь. Иной раз подруги, как девчонки-школьницы, ссорились из-за каких-нибудь пустяков. Но долго сердиться друг на дружку не могли, мирились, пили чай, заваренный на свежем смородиновом листе, и говорили, говорили.
— Слышь-ка, Мань, а куда ж мы денемся, когда атомная война-то начнется? — спросила однажды баба Даша.
— Ой, Дашенька, не знаю, — ответила испуганная баба Маня, — давай теперь об этом думу думать. Дело это сурьезное...
На небольшом газетном пространстве, сдержанно и пронзительно показал городской человек Юрий Рост трагедию русской деревни, которой болели тогда Борис Можаев, Федор Абрамов, многие писатели-деревенщики.
Помню, как Юра собирался на вокзал встречать Андрея Сахарова, когда он, "помилованный" Горбачевым, возвращался из горьковской ссылки. Потом рассказывал нам, как он пробивался к вагону. Перрон был запружен людьми.
Из всех фото Андрея Дмитриевича, по-моему, лучшие сделал Юра. Вообще его снимки — это не только изящество, хороший вкус, но еще и какая-то магия, притягивающая человеческое внимание. Особый дар, что говорить.
Примерно год назад Юрий Рост приезжал в Штаты, и я смотрела по RTVi беседу Виктора Топаллера с ним. Подтянутый, моложавый сидел наш 70-летний Юрка. Только лицо осунулось. Теперь уж не скажешь про хорошо кормленного ребенка.
Привет, — мысленно сказала ему я, — ты меня не видишь, а я вижу, слушаю тебя, и мне кажется, что ты зашел мимоходом в нашу квартиру на Второй Новоостанкинской.
У меня сохранилась трубка, изготовленная знаменитым ленинградским мастером Федоровым, с которым Юра дружил. Он подарил ее моему мужу Иосифу, когда тот решил, что трубка куда лучше гадких сигарет.
А вот еще один мой коллега Ярослав, Слава Голованов, яркий, с рыжеватой бородой, светлыми, навыкате глазами. Шумный, всегда окруженный людьми, с искрометным чувством юмора, иногда бесцеремонный.
Многие его помнят как автора "Клуба любознательных". Создан он был в отделе науки "Комсомольской правды", где Слава и работал долгие годы.
Он написал прекрасную серию коротких очерков о разных ученых, которых мы помнили со школьных лет. Пифагор, Ньютон, Пастер, Лобачевский, Менделеев. Но Голованов о каждом сообщал нечто новое. Написанные в емкой форме, увлекательно, интересно, его "Этюды об ученых" вышли потом отдельной книжкой.
Многим он известен как автор замечательных очерков о советских космонавтах. Он сменил Василия Пескова на этом поприще и долго, успешно на нем подвизался. Он буквально "болел" космосом. О главном конструкторе Сергее Королеве написал большую интересную книгу. Космонавты часто бывали у него дома. Мы со Славой были соседями. А наше соседство да и близкое знакомство началось с драматической истории.
После пятилетнего пребывания в Воронеже меня перевели в центральный аппарат редакции "КП". В ожидании московской квартиры жила в гостинице. Семья оставалась в Воронеже. И вот долгожданная радость: трехкомнатная квартира в Останкине, которую называли "комсомольской деревней", поскольку там размещались работники ЦК Комсомола (не сильно ответственные), журналисты разных молодежных изданий. Там теперь буду жить я.
В мою комнату прибегает взбудораженный Голованов, кричит с порога:
— Кожевникова, наши квартиры в одном подъезде. У тебя седьмой этаж, а у меня девятый. Поедем на моей машине.
Я, конечно, с радостью соглашаюсь. Спускаемся. С нами едут еще двое новоселов. Славка был невероятно разгорячен. Еще бы! Он-то ждал этой квартиры, как манны небесной. Где-то там ютился с женой и двумя маленькими мальчишками.
Садимся в машину, Слава лихорадочно крутит руль, машина разворачивается и-бум! — врезается в здоровенное дерево, которое как на грех росло на нашем пути. Мое лицо засыпают осколки стекла, чувствую боль в левой коленке. Вместо Останкина я попадаю прямиком в больницу издательства "Правды", благо она тут рядом. Мне зашивают кожу на лбу, накладывают повязку, хлопочут вокруг ноги, которая болит и не сгибается. Ничего себе, новоселье...
Через неделю ковыляю по коридору, навстречу Голованов. Кричит в веселом изумлении:
— Кожевникова, ты все еще хромаешь? А я уже починил и покрасил машину.
И пошел себе дальше. Я и слова не успела вымолвить. Такой он был, наш Славочка.
Потом мой муж подружился с ним — посиделки, компании, веселые головановские розыгрыши. Однажды Иосиф поехал с ним встречать каких-то славкиных дальневосточных друзей. И... снова авария. Слава, как огурчик, а у мужа сотрясение мозга. Изрядно покалечена машина, купленная на деньги, одолженные у Оси.
Через неделю у мужа день рождения. Сидим за столом скромно, по-семейному. У Оси фиолетовая раскраска вокруг глаз. Дочь-студентка мрачно пошутила: "Такое впечатление, что ваш Голованов решил извести моих родителей".
А тут и наш сосед, легок на помине. Сначала он положил на стол конверт с деньгами — долг за машину, которая еще в ремонте. Потом поднял тост:
— Я испробовал эту семью на прочность. Она оказалась, ну, на редкость прочной.
Дочь рассмеялась. Бедный Голованов был прощен.
А вот его-то семья оказалась совсем не прочной. Женился Слава на своей однокурснице МИФИ Вале Журавлевой. Красивая, очень спокойная, даже невозмутимая, она была верной женой, хорошей матерью Васе и Саше. Но могла ли такая положительная женщина удержать нашего Славу? Встретил в Малеевке дочь известного некогда писателя и все. Больше Слава не был нашим соседом.
Для Вали это был страшный удар, которого она не ожидала. Пришлось ей трудно. Мы это видели, переживали за нее. Жили-то рядом.
У Славы с новой женой родился третий сын Митя. Он уже ходил в школу, когда его мама вышла замуж за другого и увезла мальчика в Израиль.
Третьей женой Голованова была известная журналистка. Здесь родилась дочка Лиза, но брак тоже распался.
Слава старел в одиночестве. Он так и остался в "Комсомолке". Рассказывают, в редакцию приходил редко, не очень ухоженный. Это наш щеголь Слава! Заглядывал в отдел писем, где сидели сотрудницы еще старой, доперестроечной "Комсомолки", говорил: "Девчонки, научите меня варить куриный суп".
Когда я семь лет назад приехала в Москву, подруги сказали:
— Жаль, если б на два дня раньше явилась, успела бы на прощание со Славой Головановым. В Доме культуры "Правды" это было. Вся прежняя "Комсомолка" собралась. Всех бы увидела...
Вот так заканчивается человеческая жизнь. Ярослав Кириллович оставил завещание: просил кремировать тело, а прах развеять в Крыму, в Гурзуфе. Все недоумевали, почему именно там, а не в пределах родной Москвы, где жили его деды-прадеды.
Я позвонила Вале, и недоумение рассеялось. Рассказываю ей про панихиду, про Гурзуф.
— Мне никто не сказал о его смерти, только из газеты узнала. Не попрощалась с ним. От тебя вот узнаю про Гурзуф. Гузуф! Да ведь там мы провели свой медовый месяц. Выходит, что...
Вот и выходит, что это было самое светлое, самое счастливое время в его жизни. Иногда действительно ветры возвращаются на круги своя...
И еще. Многие, наверное, до сих пор помнят Ярослава Голованова как члена судейской команды КВН тех первых его, самых интересных времен. Веселое молодое время. Веселый был человек.
А Валя вышла замуж тоже за своего бывшего однокурсника из МИФИ, того самого, от которого увел ее Слава в студенческие годы. У них все хорошо.
Как-то здесь, в Америке, один знакомый принес мне книгу, которая называлась "С любовью". Написал ее Юрий Щекочихин и его друзья.
Сколько же лет мы проработали вместе с Юрой? Пожалуй, больше двадцати пяти. Сначала в "Комсомолке", потом в "Литгазете". У нас была солидная разница в возрасте, но горячее газетное дело, единомыслие объединяет в один круг самых разных людей.
Когда в стране короткая оттепель сменилась заморозками, нас все еще согревало свежее дыхание весен, мы все еще уповали на лучшие времена. Казалось, еще немного, и жизнь станет совсем другой. Наивный романтизм? И все-таки что-то в этом было, если мы в самые глухие времена сохраняли тот заряд. Многие пронесли его через всю жизнь. Только вот отмерила ее судьба всем по-разному.
Моя рабочая комната в "КП" располагалась как раз напротив отдела школ. Редактором ее была талантливая, еще молодая женщина Инна Руденко. Она, кстати, тоже осталась в "Комсомольской правде" навсегда. И не бабушкой на завалинке, а пишущим журналистом.
В отделе школ работал тогда Сима Соловейчик. Нам казалось, что в нем что-то было от Януша Корчака. Острый ум, добрые глаза, острое талантливое перо. Он писал блистательные статьи о воспитании, воевал с казенной тупостью и формализмом советской школы.
Около Инны и Симы всегда клубился выводок ребят-подростков. Это были ученики старших классов московских школ, которые брали уроки журналистики с пылу, с жару. Среди этой стайки выделялся неказистый на вид мальчишечка в старой курточке, вихрастый, быстрый, смешливый. Юрка Щекоч — так называли его друзья, потом его называла так вся редакция.
Инна и Сима придумали замечательную страницу для старшеклассников "Алый парус". Страничка для подростков, делающаяся руками самих же подростков. Это было ново, свежо, интересно.
На этом "Алом парусе" и взлетел талант тогда еще 16-летнего Юры Щекочихина. И долго носил его этот парус по бурным волнам жизни.
Я перелистываю книгу "С любовью". С фотографий смотрит все тот же Юрка. Только волосы у него тут совсем белые и улыбка какая-то грустная. Несколько раз, в разных главах книги повторяется фраза: "И мне стало одиноко и печально". Когда фотограф щелкал аппаратом, ему, наверное, было одиноко и печально...
Основная часть книги — его живые, увлекательные рассказы о своей работе, о встречах с друзьями, о яростных схватках с врагами. Это детективная проза, написанная с юмором. Даже к своим недругам он, похоже, испытывал не ненависть, а удивление и печаль. Эти его частые восклицания: "А нас больше! Нас все равно больше...".
Его бойцовский дух, конечно, по-настоящему выковался в "Литературной газете", которой было позволено в те годы побольше, чем другим изданиям. Юра попал в отдел со смешным, по его выражению, названием — коммунистического воспитания. Названия-то придумывались для ЦК. Если сказать, что к комвосу (таково было обиходное имя отдела) были приписаны асы журналистики Евгений Богат, Аркадий Ваксберг, Александр Борин, то станет ясно, о каком "коммунистическом воспитании" шла тут речь на самом деле.
К тому времени, когда в "ЛГ" появился Щекочихин, там уже, кроме меня, работало немало выходцев из "Комсомолки": Юрий Рост, Лидия Графова, Эрванд Григорянц, Нинель Логинова... Всякий раз, как появлялся новичок, сотрудники боевой "второй тетрадки" ждали, затаив дыхание: а ну, посмотрим, голубчик, выдержишь ли ты конкуренцию с нашими мэтрами!
Щекочихин выдержал ее с блеском. А я по собственному опыту в "ЛГ" знаю, что это, ой, как нелегко! Юрина тематика — борьба с коррупцией, сложные судебные разбирательства, защита невинно осужденных — шла рядышком с творчеством Аркадия Ваксберга, чьи очерки гремели на всю страну и во многом определяли успех газеты.
Скоро и публикации Юрия Щекочихина уже отмечались на летучке. Он умел создавать настоящие газетные детективы. У него всегда был острый сюжет, глубокое его осмысление, живое отношение к фактам, к людям, о которых шла речь. А еще отвага, невероятная юношеская отвага билась в Юриных материалах.
Да, нашим классикам пришлось-таки потесниться. Читатель "ЛГ" горячо воспринимал очерки ЮЩ, ждал их с нетерпением.
В бурные 90-е Щекочихин стал депутатом Верховного Совета, того самого, "Сахаровского", в который вошли лучшие представители интеллигенции. Юра был депутатом двух созывов. Позже он перешел в "Новую газету".
Наша "Литературка" не выдержала революционных событий, сникла, потеряла свои боевые позиции. А.Чаковский, поняв, что это не его время, ушел на пенсию, а вскоре и умер. Ему на смену поочередно приходили "типичные не те". Постепенно угасал дух газеты, за который ее ценили и любили лучшие люди страны, за что боялись ее совпартначальники.
Юре в такой газете уже нечего было делать. Ведь в новой, сложной обстановке он продолжал бороться с подлостью всех видов и оттенков, кидался бесстрашно в самую гущу событий, разоблачал людей, которые использовали перестройку в собственных корыстных целях. Иные начальники, прикрывшись новыми яркими лозунгами, умудрялись получать в год столько, что хватило бы содержать целый год маленький город. Россию разрывали на части лихоимцы всех мастей. С ними сражаться в это время могли только нравственно чистые люди с высокими идеалами. Такие, каким был наш Юра. Это не высокие слова, это правда...
Юрия Щекочихина уже знали во всем мире. Высоко взлетел наш Юра. Он выступал в Конгрессе США, встречался и беседовал с первыми лицами многих стран, был на аудиенции у Папы Римского Иоанна Павла Второго.
Российским правителем стал Путин. Примолкли многие СМИ. Журналистика стала опасной профессией. Можно пересчитать по пальцам тех, кто не испугался, не изменил своих позиций. Среди них был Юрий Щекочихин. Он не раз ездил в Рязань, чтобы вытащить на свет Божий улики против участия работников ФСБ в сорвавшемся взрыве жилого дома.
Именно после очередной командировки в Рязань наступила внезапная, таинственная смерть Юры. Друзья в Москве мне рассказывали: "Его лицо, тело было покрыто язвами, клочьями висела кожа. Он был иссохшим, изможденным, как глубокий старик...".
Аллергия на какие-то продукты, — коротко констатировали врачи. Все. Это у них была аллергия на Юру, и они сделали свое черное дело. Порядочные люди не верят в его естественную кончину. "Новая газета" до сих пор ищет доказательства очередного убийства неугодного журналиста.
Книгу "С любовью" друзья Юры Щекочихина издали уже после его смерти, в память о нем. Там есть много хороших слов, сказанных о нем теми, кто его любил.
"Радостно было смотреть и слушать, как говорили эти два человека: говорили, заикаясь, неуклюже, не по-демосфеновски, но которым все честные и совестливые люди верили. Я имею в виду Юру Щекочихина и А.Д.Сахарова... В свое время я по горло навидался депутатов, у которых вся энергия уходила на то, чтобы что-то да прихватить. Этот жил как гениальный бомж, на самом верху духа. Бытовая неустроенность, неухоженность, а думал, чувствовал только главное". (Юрий Карякин).
"Кроме негодяев, с которыми он схватывался, все остальные были прекрасные люди. Презумпция хорошего человека. Это была внутренняя установка еще с "Комсомолки", с "Алого паруса..." Он умел любить и влюблять в себя, не прилагая никаких усилий. Бросался в дружбу без оглядки, всех объединял, знакомил. Он возвратил судьбу многим и многих обустроил. А сам был неприкаян. Только не знал об этом". (Юрий Рост).
Читала я эти строки, и мне стало, как и Юре когда-то, "одиноко и печально". Он прожил всего 53 года, оставив после себя яркий, сияющий след. Будто пролетела комета в ночи.
Как хорошо, что я тебя знала, Юра. Как хорошо, что я знала вас, дорогие мои коллеги, собратья по перу, друзья.
Добавить комментарий