С трудом припарковавшись на переполненной плазе, Наташа сразу увидела Фила. Он стоял не там, где они условились, не в холле, а у входа, на улице и в нетерпении оглядывался по сторонам. Пока она ехала, начал накрапывать дождь, а сейчас припустил вовсю, но Фил все равно ждал снаружи, чтобы увидеть ее на несколько минут раньше. Наташа шла к нему и улыбалась; она теперь постоянно улыбалась: просыпаясь, готовя Никите завтрак, в машине по дороге на работу, улыбалась, засыпая, и совершенно не исключено, что и спала она тоже с улыбкой... Еще несколько шагов — и он рванулся навстречу, прижал ее к намокшей куртке, отпустил, взял за щеки, подержал так и снова прижал к себе.
Обнявшись, они вошли в холл и встали на эскалатор, причем, Фил поставил ее на две ступеньки выше, чтобы они оказались вровень, и было удобнее смотреть на нее.
— Я люблю тебя, — сообщил он. — Имей в виду, Наташка: я тебя люблю.
Она опять засмеялась и маленькой рукой пригладила его мокрые волосы. Тогда он взял ее руку и поцеловал в ладонь, а потом легко прикоснулся губами к глазам — одному и другому; и она, глубоко вздохнув, открыла их и, счастливо улыбаясь, бездумно скользила взглядом по лицам людей на встречном эскалаторе. Вдруг внутри нее прогремел беззвучный взрыв — и она оглохла. В абсолютной непроницаемой тишине сверху вниз проплывало бледное лицо со сжатыми в полоску пунцовыми губами. И это лицо принадлежало ее дочери Тане.
Полчаса до начала смены они просидели на диване в маленьком холле; она молчала, а Фил пытался убедить ее, что все к лучшему — все равно невозможно дальше жить так: видеться урывками и считать минуты до новой встречи. Он не знал, что только так это и могло быть, потому что не знал главного, которое заключалось в том, что за несколько дней до Нового Года ей исполнялось 60 лет. Самому Филу недавно сравнялось 45.
Наташа не сомневалась, что дочь будет ждать дома, но ее не было. Никита валялся на диване перед телевизором и, как всегда, курил.
Она собрала на стол, но сама есть не могла: сидела и ждала, что вот сейчас он положит вилку и посмотрит ей в глаза:
— Ну, а теперь выкладывай...
Но он не спеша, с чувством и толком, ужинал и, громко глотая, запивал свиную отбивную зеленым чаем: это было его очередное увлечение, которому он предавался со страстью.
— Ты можешь трескать все подряд, — уверял он, — красное мясо, яйца, бекон, но при одном условии: залей эту вредную жратву зеленым чаем, и ты в порядке.
О том, чтобы вообще не употреблять «вредную жратву», не могло быть и речи: Никита ел и пил только то, что ему нравилось.
Телефонный звонок раздался, когда она загружала в мойку посуду. Трубку взял Никита. Она сразу поняла, что это дочь, и, внезапно обессилев, села на стул.
— Не задавай идиотских вопросов, Танькин, — гудел в гостиной Никита. — А что я могу делать в 11 пи эм, когда мать в вечернюю смену? Перевариваю пищу... Откуда ты знаешь, что это была свиная отбивная? — он хохотнул.
Наташа сидела, зажав коленями сцепленные руки, и ждала.
— Мать? Мать там, где ей и полагается быть — на кухне при исполнении. Сейчас... целую в нос. Таша! Возьми трубку...
Она взяла и стала подниматься по лестнице в спальню, подальше от Никиты, и, не зажигая света, присела на кровать. В ушах звонили какие-то колокола, в трубке бухало, и голос Тани звучал, как из преисподней..
— Ты чего молчишь? А? Ты что — не желаешь разговаривать?
Таня всегда разговаривала с ней, как с маленькой, как будто это она была ее матерью, а не наоборот. Переняла эту моду от отца; тот так и заявлял:
— Твоя мать инфантильная женщина, по житейскому уму ей от силы пятнадцать.
Ее дочь с детства называла отца «Никита», он же ее и приучил.
В трубке появился фон, и они услышали его голос:
— Ну сколько можно трендеть — на ночь глядя? Таша, куда девались мои ночные тапки?
Обычно они встречались с Филом в молле, в котором она работала. Если получалось, заскакивали на часок в комплекс неподалеку, где снимал квартиру приятель Фила... Так было, но теперь встречи в молле отпадали. Никогда раньше ее дочь не посещала эту шумную, переполненную людьми и машинами плазу, предпочитая места поспокойнее. Какой ветер занес ее туда именно в тот день и час? Во всяком случае, более, чем вероятно, что Таня наведается туда снова... У Наташи перехватывало дыхание, стоило ей вспомнить лицо дочери на встречном эскалаторе... «Сегодня ты его видела в последний раз. И все. И точка». В этом вся ее дочь: вынесла приговор, не подлежащий обжалованию. Без апелляций. «В последний раз». Это невозможно... даже если бы она очень захотела. Абсолютно невозможно.
На следующее утро после разговора с дочерью, проводив Никиту, она достала дневник, который тайком ото всех вела уже много лет, и записала: «Расстаться с Филом для меня все равно, что перестать быть. Как это объяснить взрослой дочери, для которой я все что угодно, только не женщина? Не могу же я признаться ей, что просыпаюсь утром только для того, чтобы увидеть его...» Нет, она могла доверить это только своему дневнику.
Наташа завела его, будучи вполне зрелой женщиной. Первая запись гласила: «Я замужем, у меня есть мать и любимая подруга, но поговорить «по душам» мне все-таки не с кем. Все они почему-то считают меня ребенком... ну, ладно мама: ее еще можно понять. Но Никита! К примеру, если я говорю ему: «Знаешь, мне кажется, мы непростительно редко бываем в театре». Он отвечает: «А тебя на вечерний спектакль все равно не пустят!» И все в таком вот духе... А Лерка заодно с Никитой и уверяет, что в небесной канцелярии произошел сбой, и меня запустили в жизнь по меньшей мере лет на сто позже. Это и натолкнуло меня на мысль о дневнике: ведь сто лет назад вести дневник считалось таким же обыденным, как сегодня ездить в метро».
- 2919 просмотров
Добавить комментарий