«A померим-ка жизнь, как велось, протяженностью струн!» Павел Шкарин |
С тех пор, как отзвучал на чимганской поляне последний аккорд последнего доперестроечного фестиваля авторской песни в тогда еще советском Узбекистане, прошло более двух десятилетий. Немало изумленная, откуда в принципе взялась эта прорва лет, земли, воды, неба, встреч-расставаний, я продолжаю радоваться и дивиться тому, что выпало в эмиграции как подарок — американскому феномену авторской песни на русском языке. Жанр пришел из-за океана процвесть, да не умер, в анналы истории на новом берегу не ушел — и продолжает являть себя во всей полноте, не становясь от отсутствия совковой диктатуры бедным суррогатом.
Своему газетному материалу годичной давности о слете «Хорошо жить на Востоке!» я присовокупила подзаголовок «Послесловие к прошедшему слету клубов самодеятельной песни Восточного побережья», за что немедля получила выговор от принципиального старшего товарища. Неточность и впрямь имела место: аббревиатура КСП от прежних времен нам действительно осталась, а вот клубов в их традиционном смысле — помещение, списочный состав, членские взносы, расписание сходок... — на Восточном побережье Америки как бы и нет, не считая малозначительных исключений. Хорошо это или худо — вопрос отдельный, примем как данность, — но порадуемся тому, что сама авторская песня, благодарение талантливым, есть. И петь ее, и внимать ей — хочется.
Ну, так вроде и поют, и пели бы дальше, милые — кто мешает? Правда, Карнеги-Холл для бардов до сих пор не открыт, а иные сцены оккупируют все больше заезжие гастролеры (которых в той же России слушают куда хуже, чем мы здесь...) И прекрасные местные авторы, имена которых покуда не гремят, но творчество греет, утоляют жажду зрителей по большей части на традиционных полянах да на уютных домашних концертах. Хорошо, но мало — а значит, не вполне справедливо. Пусть наши Орфеи не красуются в привозных «Песнях нашего века», наповал разя древним «Люди идут по свету...» — должна же быть у американских русскоязычных собственная гордость!
Чего-чего, а гордости натурам творческим не занимать... Вот долго носившееся в воздухе и соткалось в реальность: в Нью-Йорк, стараниями инициативной группы в лице поющих и пишущих Сергея Арно, Германа Корнилова и Виктора Столярова, съехались авторы из пяти штатов.
Судьями были сами инициаторы, которые, строго говоря, никого не судили. Кого из собратьев по цеху пригласить выступить, решалось сугубо демократическим путем: у каждого из членов инициативной группы было право вето — и оно не обсуждалось. Остальное вышло полюбовно.
Концерт под многозначительным названием «Бардовый цвет» по трезвым экономическим соображениям решено было провести не на широкошумном Бродвее, а в бруклинском Брамсон-колледже — славном традиционном прибежище собраний подобного рода, который, помяните мое слово, еще снискает себе славу Политехнического музея в эмиграции! А в ту божественную субботу в скромном зале, который по будним дням служит прозаической столовкой и лишь по выходным — святилищем муз, стараниями неутомимой устроительницы Людмилы Сигналовой запылали импровизированные занавесочки неопределенно-кирпичного цвета — и пусть бы кто попробовал сказать, что это не благородный бордо!
Концерт вел замечательно ироничный, при этом великолепно сдержанный Сергей Арно. На сцене, слава храбрым, появился первый исполнитель — автор из Филадельфии Гиви Чрелашвили. Темперамента обрушилось — через край, и мы сразу поняли из жизнерадостной песни, кто из малокровных хлипаков не поедет в Гваделупу... Кому интересны подробности, запоминайте имя и любопытствуйте!
Радоваться разности творческого почерка в плавильном котле Нью-Йорке — своего рода проформа, хороший тон. Соблюсти его, следуя демократичному призыву «пусть расцветают все цветы!» не всегда бывает просто, особенно если отдельные расцветающие, кроме упорства сорняков, мало что имеют. К счастью, нынешнего концерта это не касалось, ибо художественный вкус не подвел устроителей.
Валентина Гиндлер, жительница далекого-предалекого городка Стокгольм (увы, на севере — но, слава Богу, всего лишь штата Нью-Джерси) объявила сразу: привнесу в концерт женское начало. И привнесла — не боясь упреков в банальности, которая зачастую означает всего-то что все на свете повторимо, ибо какие же темы не вечны? Воистину, «что прошло, то будет свято» — пусть это и несколько торжественно, равно как и века, которые «гордо смотрят взглядом княжьим». Но, вполне вероятно, именно так они и смотрят... У Валентины глубокий голос красивого тембра, на гитаре играет славно. Владимир Крастошевский вмиг поднял народ на высоту «Монолога на парашютной вышке» одним лишь отчаянным притязанием: «Стать бы, наконец, мне честным продавцом!» А «Харьковская лирическая» явила сокровенные узнаваемые подробности, любезные и не-харьковчанам тоже. И гитара у него тоже симпатичная, непримитивная.
Виктор Столяров — автор музыки на стихи, которые написаны не им. Но их трудно, невозможно, не хочется называть «чужими» по отношению к мелодии, будто растворенной в кровотоке строк. Окуджава, Чичибабин, Мориц, Кенжеев, Дон Аминадо — палитра... Но само созвездие имен — еще не гарантированное признание для самодеятельного композитора, а вот когда Витя (который, по личной скромности, композитором себя, избави бог, никогда не называет...) поет «Каланчу» на стихи Окуджавы, этот пронзительный «горизонт горящий» так и пылает на плавно покачивающиеся четыре четверти. Начинает он с женой Танечкой «Когда мы были на войне» на стихи Давида Самойлова — и хоть в сотый раз слышу их двухголосие — обревываюсь. В противовес Виктору, жизнерадостный житель Вашингтона Герман Корнилов и о невеселом («Резать по живому — это больно!», «Не учи меня жить!») — ведает граду и миру во всю силу легких, отчаянно жестикулируя и глумливо хохоча над идиотическим серьезом этой самой жизни. Он абсолютно не боится своего рокового прошлого (роковое — с ударением на первом слоге: в свое время организовывал первый рок-клуб в городе Свердловске, а потом дальнейшая чукотская одиссея плавно перевела человека на рельсы КСП). Он яростно выводит: «До свиданья, птичка Оригами, нет в тебе души и сердца нет!» — и нам неважно, кто она такая, эта птичка, отчего ее так экзотически зовут — но ясно, что, в отличие от нее, у автора с душой все в порядке.
 |
...Инженер из Мэриленда, любимый понимающим народом Аркадий Дубинчик пел посвящение Павлу Шкарину «Я не купался в волнах Адриатики» — а тот, словно стесняясь своего воцарения в зале, стоял с улыбкой в дверном проеме, покуда горькое «Ложка стоит — да куда расхлебать...» погружала в однозначный минор. Между тем, воззрившись в первый раз год назад на крупную, воистину харизматическую фигуру Дубинчика, а тем более услышав на слете его абсолютно хулиганские «Подмосковные вечера», ставшие уже классикой, я ну никак не могла предположить, что человек по жизни не особенно весел. Потом он признается: из почти пятиста его песен смешных наберется от силы сотня. При этом ерничающий их автор, категорически выпадая из образа круглощекого «юморного чувака», всерьез размышляет о жизни и смерти, предполагая назвать свои мемуары «Гамлет в теле Портоса». И это уже далеко не хмельные кучера, вступившие в диспут на подмосковной меже...
А вот теперь, певец, пора Платить за звонкую монету, Когда хрустальная гора Рывком уходит к Магомету... И голос твой, что звал и вел В броню сердец не достучится...
 |
Аркадия Дубинчика, было дело, по-товарищески метелили за несовершенные гитару и голос. Не знаю, может, мне, влившейся в мощный поток КСП всего-то год назад, в определенном смысле повезло как слушателю (ибо неудачи исполнительские, говорят, у Аркадия раньше впрямь случались). Скорее всего, подпитка и энергетика бардовской среды и впрямь сделали свое дело — не слышу несовершенств. Слышу, будто наяву, его негромкую, но до краев переполненную солью и горечью «Сагу о Рыбе» — и думаю о возможности невозможного в поэзии:
Наскучившие одежды беспечно
сложу на камень,
Привычно прочту в газете про перепись,
мор, войну,
Сотру усталую маску
окрепшими плавниками,
С улыбкой выдохну воздух —
и снова нырну в волну.
...Павел Шкарин, горячую строчку из песни которого я поставила эпиграфом к этим заметкам — редкостная натура: он — поэт, чуждый тщеславия. Сие, слава богу, не означает, что человек пишет в стол. Но что есть, то есть: выступать перед публикой с песнями на собственные стихи его можно лишь уговорить — не рвется, странно стесняясь нагружать слушающих далеко не тривиальными эмоциями и причудливой метафорикой. При этом его лирику, порой восхитительно темную, порой прозрачную, почти никогда — веселую, хочется слушать и слушать, не отвлекаясь на реалистические частности. А вот теоретизировать по поводу строчек хочется гораздо менее, равно как и хладнокровно делить стихи по категориям — эти «гражданские», а эти вот «пейзажные», а уж те как есть «философские»: незаемный опыт бежит классификации. «Греческие дневники» возьми или «Гавайские» — душа везде душа, и она болит, особливо когда средь тропических красот неизбежно возникает дьявол, дышащий «серой и паром», от которого брать хоть щепку — ни-ни, ибо:
Обойдет тебя награда, Поперхнешься булкой с маком, И заплачут твои чада, И умрет твоя собака.
 |
Веселые стихи — почти никогда, поскольку все элементарно: жизнь, что ни шаг — проверка готовности к... — ладно, давайте не будем о печальном. И все-таки лукавить нечего: прощание с грустью, даже за именинным столом, автоматически означает новое свидание с нею («Никогда, ни за что, ни в сердцах, ни за зуб, ни по чину...») Значит, песенная хохма о Саддамусе и о новом адресе для отправления неугодных — извините, на Хуссейнуса... — это лишь юмористический фрагмент. Далее — более горечи, и вопросы, на которые в пионерском детстве автоматом вылетал отчеканенный ответ, все до единого обращаются в риторические. А уж где подпирать руками голову, размышляя об этом — на вечно циркулирующей по венам Москве ли реке, которая «плюх-плюх», или в новой американской гавани, которая так буквально и именуется «Нью-Хэйвен» — какая разница...
Кто с нами, кто без нас, кто прав,
кто виноват, кто в лес, кто по дрова —
Эти вопросы уже не имеют смысла,
и ответы не находят героев.
Ими заведует селезенка, которая
только тем и права,
Что находится слева, и у местных
отождествляется с хандрою.
Познакомились в добрый час Павел Шкарин с Аркадием Дубинчиком, «водку пьянствовали» — но осторожничали: держались все больше за попсовый репертуар, а друг друга принимали за хитрованов, наливающих, но не выпивающих — такие вот сокровенные подробности. Встретившись в другой раз, кристально трезвые, спели друг другу по своей песенке, попросили каждый еще, потом еще.
Как грустны и хороши оба...
И у Павла, и у Аркадия планируются вскоре (тьфу, не сглазить!) сольные концерты.
В зале на «Бардовом цвете» были не только любители, но и авторы, в программу не попавшие. Они с особым вниманием смотрели не сцену, с выражением особого понимания значимости происходящего пожимали руки выступавшим... Их не то чтобы обошли: просто очень длинный концерт — это практически всегда усталость зрителей, а значит, их сниженное восприятие, поневоле делающее краски праздника тусклыми. Кто-то из авторов, кстати, и сам вежливо отказался от выступления, решив посмотреть, что из затеи получится. По меткому замечанию того же неистощимого юмориста Германа Корнилова, первый блин получился — блином.
Значит, печем дальше! Именно поэтому воздержусь от того, чтобы называть отдельные имена, в тот вечер не прозвучавшие: от души хочется прочесть их в афишах будущих концертов.
Добавить комментарий