Три истории в стиле Кафки

      Зимним утром 1951 года я возвратился в Москву из очередной командировки. Забросив вещи домой, тут же помчался в «Огонек». Захожу в фотоотдел и... не вижу обычных улыбок на лицах сотрудников, не слышу приветственных восклицаний и вопросов. Все молчат и смотрят куда-то мимо меня. Заведующая фототекой Любовь Закс неживыми губами прошелестела: «Спуститесь в фотолабораторию. Вас там ждут». Ледяной комок прокатился по пищеводу. Я сразу понял, кто меня ждет. Ноги отяжелели, тело стало чужим. Не помню, как я дошел до фотолаборатории. В общей комнате у окна я увидел майора МВД. Стоявший рядом с ним мой коллега Дмитрий Бальтерманц сказал, показав на меня: «Это Кнорринг». Майор подошел ко мне и коротко произнес: «Поехали». Я шел, как на заклание за майором под испуганными взглядами моих коллег. Сели в серую «Победу» и покатили. «У вас паспорт-то при себе?» спросил майор. «Нет, он дома». «Адрес?» — прогремел новый окрик. У моего дома машина остановилась. В сопровождении майора я вошел в квартиру. Жена, увидев нас, побелела и не могла произнести ни слова. Я взял паспорт и, не сообразив, что надо попрощаться с женой, сказать ей что-то, молча проследовал за майором.

      Как я и ожидал, «Победа» привезла нас на Лубянку и остановилась у входа в здание на улице Дзержинского. У двери стоял часовой с винтовкой. Едва мы подошли, он преградил нам путь, сделав винтовкой наперевес. Майор протянул свой документ и мой паспорт. Часовой долго рассматривал меня, сверял придирчиво мое лицо с фотографией на паспорте, который, в конце концов, положил на полку позади себя и пропустил нас в святая святых. Я знал, что арестован, но не мог сообразить, за что меня взяли. Голова раскалывалась, ноги ныли.

      Мы поднялись на лифте. Майор ввел меня в комнату и молча удалился. Я просидел один очень долго, пока дверь не отворилась, и в комнату вошел другой майор. Он приказал следовать за ним. Мы виляли по коридорам, ехали на лифте, снова кружили в лабиринте с бесконечными переходами и дверями. Наконец, я очутился в огромной комнате, где за огромным письменным столом сидел огромный толстый генерал. Меня подвели к столу и первое, что я увидел, был журнал «Огонек» с моей фотографией на задней обложке, изображавшей девочку-казашку в обнимку с козленком. Генерал ткнул пухлым, поросшим волосами пальцем в огоньковскую обложку и спросил: «Это ваша работа?» Я не отпирался. А генерал продолжал: «Вы можете сделать несколько отпечатков? Что вам для этого нужно?» «Проявитель, закрепитель, фотобумага, увеличитель и негатив, который можно достать только в фототеке «Огонька». Человек в штатском записывал за мной в блокнотик и по молчаливому приказу генерала испарился.

      Ушел и генерал, и я опять остался один, на этот раз в генеральском кабинете. Через какое-то время меня перевели в другую комнату, где было все необходимое для работы, включая негатив. Мне казалось, что я действовал в полусне и, если мне удалось сделать четыре отпечатка, то это потому, что у меня, по Павлову, сработали условные рефлексы. Я закончил работу после полуночи. Явился знакомый мне генерал, взглянул на разложенные отпечатки фотографии девочки с козленком и, не сказав мне ни слова, ушел. После чего явился новый офицер. «Пойдемте», — кивнул он мне. Мы прошли по коридорам и очутились у двери с надписью «выход». Мне вернули паспорт, и мы вышли на улицу. У подъезда стояла машина, которая привезла меня... ко мне домой. Сопровождавший меня офицер попрощался и добавил: «Надеюсь, вы понимаете, что происшедшее сегодня не подлежит разглашению». Тут только я вспомнил, что за весь день не имел во рту ни крошки, ни глотка воды.

      Утром, как и положено поехал в редакцию. На меня все смотрели, как на выходца с того света. Заведующий фотоотделом сообщил мне, что я уволен. «Но как же так, — вскричал я. — Вот видите, я перед вами живой и даже невредимый». Но никто не желал обсуждать со мной случившееся. В память о моих прошлых заслугах мне разрешили работать для «Огонька» внештатно.

      Прошло время. Сталин отдал концы, и на его подмосковной даче кому-то пришло в голову устроить музей. Писателей, журналистов даже уже стали возить туда на экскурсии. Повезли и огоньковцев. С ними поехал Кнорринг.

      Дача Сталина производила страшное впечатление: не жилой дом, а тюрьма — угрюмая, мрачная. Кругом замки, задвижки, запоры. В единственной жилой комнате, где Сталин и окочурился, стояла убогая тахта, а над нею, на стене, висела в рамке фотография девочки с козленком. «Олег, — закричали огоньковцы, — смотри, твоя фотография!» А он стоял посреди этой противной комнаты, и по его лицу военного корреспондента, который с передовыми частями прошел всю войну, неудержимо лились слезы. В мозгу стучало: «Только потому, что Сталину понравилась моя фотография, и он захотел повесить ее над своей тахтой, мы с женой пережили такой ужас. Меня, как ненужный хлам, выбросили из «Огонька». Будьте же вы все прокляты! Все! Навсегда!»

      В «Огоньке» его восстановили только через девять лет.