Начало

Я просыпаюсь в восемь утра. Каждый день в восемь утра на шестнадцатом этаже чихает Сорокин. После этого на пятнадцатом падает с кровати тётя Маша.
Я просыпаюсь, потому что живу на четырнадцатом и слышу и чихание Сорокина и падение тёти Маши. Слышу отчётливо, иногда даже просыпаюсь заранее, лежу в ожидании и немного нервничаю, если они опаздывают.
И вот наконец раздаётся громкое чихание, напоминающее разорвавшийся осколочный снаряд, и следом — глухой удар от падения тётимашиного тела и приглушённое:
— Ох, ёт-тать!
Я всегда слышу шёпот за стеной и посторонние звуки, которые предназначаются не мне. Мои уши слышат на сто восемьдесят процентов. Вернее, моё левое ухо, потому что правое слышит только на двадцать. Поэтому левое компенсирует отсутствие слуха у правого и слышит на сто восемьдесят. Простая арифметика. Моя частичная глухота помогла мне в половом созревании. В детстве в доме, где мы жили, шёл капитальный ремонт. В потолке зияла дыра, которая вела в спальню к соседям. Каждый вечер, затаив дыхание, я прислушивалась к равномерному поскрипыванию соседской кровати, и затем приглушённый мужской голос на выдохе:
— Родная…
Долгие годы мы с сестрой играли в «родную», делая друг другу какую-нибудь гадость.
— Родная! — орала я, выливая сестре за шиворот ледяную воду…
Я живу в большой квартире. Вернее, сначала она была не очень большая, а потом увеличилась в размерах благодаря Стивену. У Стивена практические мозги, хоть он и не американец. Он считает, что всё вокруг должно приносить пользу. Он первым узнал, что мои соседи рядом собираются продавать квартиру, и выкупил. Квартира стоила огромных денег, но Стивен умудрился купить её в кредит.
Мне кажется, что выплачивать кредит — это цель жизни каждого иностранца.
Иностранцев у нас всегда любили и отдавали им предпочтение. Когда я прохожу по нашему двору, чувствую взгляды жильцов и понимаю, что благодаря Стивену я тоже почти иностранка. Со мной здороваются дворники и вахтёры. Уборщица интересуется, как моё здоровье? Водопроводчики смотрят на меня с уважением и чинят мне краны. При этом не рискуют брать с меня слишком много. А я испытываю неловкость, когда расплачиваюсь рублями.
Теперь у меня две ванны, два туалета, две кухни — с общей стеной. Если стену снести, получится огромная кухня. Но мы почему-то не сносим и, чтобы попасть из одной кухни в другую, надо перейти лестничную площадку. Холодильник стоит в той квартире, плита — в этой. В одной квартире мы живём, а другая служит для нас сексуальным убежищем.
В восемь тридцать я спускаюсь на лифте — погулять с собакой. Лифт приносит ко мне на этаж Сорокина и тётю Машу. Сорокин бегает по утрам вокруг Шереметьевской усадьбы, а тётя Маша выходит во двор покормить местных котов. Мы вместе мирно спускаемся на первый этаж. Сорокин трусцой убегает в сторону парка, а тётя Маша жалуется:
— Кто так чихает у нас в доме? Сегодня опять с кровати упала.
Сорокин работает на оборону, кажется, на нашу. И поэтому окружен завесой таинственности. За границу его до сих пор не выпускают, потому что там его могут украсть. Но в доме все знают, что он взрывает в космосе ракеты. Некоторые утверждают, что баллистические. Таня, жена Сорокина, не разрешает ему выпивать, потому что бережет Сорокинскую голову. Сорокинская голова — это кладезь государственных тайн. Поэтому Сорокин вечерами забегает ко мне. У меня он чувствует себя свободным человеком.
Я не пью, но люблю, когда в холодильнике много разной выпивки. Мой холодильник всегда притягивал ко мне пьющих друзей. Почти каждый день я дисциплинированно пополняю запасы спиртного. В ближайшем магазине меня принимают за алкашку.
Сорокин забегает ко мне в шесть вечера и аккуратно спрашивает:
— У тебя пивка нет? Холодненького? Остыть бы немножко…
— Есть, — отвечаю. И выставляю бутылку коньяка.
Сорокину — пятьдесят четыре года. Он немного ниже меня, седые волосы растут у него прямо из носа. Говорят, что он — генерал, хотя мне кажется, что он больше похож на лешего. Иногда он восклицает:
— Ради чего я жил?!
Но ответа не находит, а продолжает «остывать» при помощи коньяка. Пьёт почти профессионально, потому что не пьянеет.
Когда он впервые обнаружил в моей квартире Стивена, оробел и за весь вечер не проронил ни слова. Но под финал ужина разошёлся и зачем-то рассказал всю систему нашей противовоздушной обороны. И даже нарисовал схему. Стивен внимательно слушал, кивал головой и ничего не понимал. Сорокин настойчиво объяснял и раздражался.
Наконец Стивен сказал:
— Пиздец.
— Нормальный ты парень! — обрадовался Сорокин, — хоть и иностранец.
На самом деле за четыре года Стивен перестал быть иностранцем. Четыре года мы мечтаем переехать в Канаду. И четыре года не переезжаем.
В первое время, по дороге в гости Стивен покупал хозяйкам цветы и рвался пройти в комнату. Теперь он приносит две бутылки водки и проходит на кухню. Он выучил русский мат и ест винегрет из алюминиевого тазика. В Канаде он не ест одно и то же блюдо дважды. В Москве он разогревает вчерашнюю яичницу.
Единственное, что он продолжает делать, как иностранец — покупает полезные вещи. Поэтому обе мои кухни завалены всякой ерундой: миксерами, кофемолками и колбасорезками. Но я продолжаю резать колбасу ножом.
Вероятно, поэтому мы продолжаем жить в Москве.
— Мать! — орёт Агафонова, — это же клад! Это подарок судьбы! Не будь дурой, поезжай в Канаду! Я молчу, потому что спорить бесполезно. Всё равно она скажет, что я выпендриваюсь. А я просто не уезжаю. Сама не знаю, почему. Наверное потому, что больше всего на свете люблю свой диван.
Мой диван — это моя Россия.
— В Канаде самые лучшие в мире отели для собак! — категорически заявляет Агафонова, — даже лучше, чем в Америке, — говорит она с придыханием потому, что лучше, чем в Америке, не бывает ничего на свете. С Агафоновой мы учились в университете, она жила в общежитии и питалась плавлеными сырками. Потом не выдержала и вышла замуж за гражданина острова Маврикий. Хотя я не знаю, есть ли такое гражданство. Но, так или иначе, она была там замужем.
— А если он с тобой разведётся? Что ты будешь там есть? — спросили Агафонову перед отъездом.
— Плавленые сырки, — ответила Агафонова и улетела на Маврикий. А через полгода развелась и решила вернуться.
— Что ты будешь там есть? — спросил её бывший муж, гражданин Маврикия.
— Плавленые сырки, — не без патриотизма ответила Агафонова и прилетела в Москву. Тем временем плавленые сырки в России закончились, потому что началась перестройка. И Агафонова растерялась. Впервые в жизни.
— В Канаде самая лучшая в мире туалетная бумага! — орала Агафонова, сидя у меня на кухне, — лучше, чем в Америке.
— Эскимосы там самые лучшие, — вздохнула я, — никак не могу решиться, надо с чего-то начать, понимаешь?
Но Агафонова не поняла.
Сегодня Сорокин пришёл раньше обычного, и с порога поинтересовался:
— Пивка нет?
— Есть, — ответила я, выставляя на стол бутылку коньяка.
— Нет, нет, — отказался Сорокин, — Танька бунт поднимет. Давай, правда, пивка.
Его лицо выражало манию трезвого величия.
— В холодильник надо идти, — сказала я.
И мы пошли в соседнюю квартиру. Когда Стивена нет в Москве, эта квартира служит сексуальным убежищем для моей дочери. Ещё на пороге я услышала её шёпот и замерла:
— С матерью посоветуемся… ничего страшного не случилось… мне кажется, от неё не надо скрывать…
Я побледнела и возомнила себя бабушкой. Мы забрали пиво из холодильника и вернулись. Сорокин спросил:
— Чего это с тобой? Бледная какая?
— Станешь тут бледной, — вздохнула я и замолчала, потому что моя дочь и её Серёжа молча возникли в дверях кухни.
— Ма, — сказала Ксюша.
— Может, не надо при всех? — спросила я, боясь встретиться с ней глазами.
— А что такого? Все свои, — удивилась Ксюша, — правда, дядя Валер?
— Конечно, — поперхнулся Сорокин.
— Ну, раз все свои, — я повернулась к дочери, но говорить начал Сергей.
— Понимаете, — сказал он, — тут такое дело…
— Понимаю, — кивнула я, — выкладывайте, какой срок? Какие планы?
— Какой срок? — удивился Сергей.
— Срок чего? — спросила Ксюша.
— Срок вашей «новости».
— Два дня, — сообщила Ксюша.
— Как в том анекдоте, — развеселился Сорокин, — уступите место беременной женщине…
Он поймал мой взгляд и заткнулся.
— Мне повестка пришла в армию, — объяснил Сергей, — платить так надоело.
У меня отлегло от сердца.
— А что делать? — задала я риторический вопрос.
— Может, убежища попросить? Политического? — произнёс Сергей.
Сорокин закашлялся. Пиво пошло у него носом.
— Попроси,— сказала я, — а у кого просить-то? У нас в районе только представительство Бурятии. Я не знаю, дают они или нет?
— Не дают, — Сорокин вытер слёзы и приступил к коньяку, — Бурятия — это Россия. Те же законы. Только вот интересно, зачем им представительство? — задумался он.
— Вот видишь, — сказала я Сергею.
— Я серьёзно, — ответил Сергей, — давайте съездим в американское посольство и спросим.
— А я тебе зачем?
— А вы как переводчик…
— Они там по-русски разговаривают, уже поняли, что здесь никто языка не знает.
— А мы их удивим, — настаивал Сергей.
— А поехали, — неожиданно предложил Сорокин, наливая себе следующую, — парню помочь надо. И посольство удивим. Заодно.
Не понимаю, каким образом наши оказываются в Америке? Кажется, что все желающие продолжают стоять в очереди перед посольством ещё с семидесятых годов. И книги читают те же — Бродского и Зиновьева. Мы подошли поближе.
— В общую очередь, — занервничал кто-то.
— Нам только спросить, — объяснил Сергей.
— Здесь всем только спросить, — не унимался тот же товарищ.
— Ну, вы же на эмиграцию, — объяснил Сергей.
— А вы на что?— поинтересовался тот же.
— Убежище нам. Политическое, — неожиданно громко прорезался Сорокин.
Очередь уставилась на нас. Милиционеры зашевелились.
— А вы что, сидели? — спросил кто-то опытный.
— Нет, — растерялся Сорокин.
— Ну, вот посидите сначала, а потом приходите.
— Где посидеть? — не понял Сорокин.
— В тюрьме, товарищ, — вступил в разговор господин с пейсами.
— Зачем это мне в тюрьме сидеть? — обиделся Сорокин.
— А вы чего хотели-то? — спросил молодой парень.
Мне показалось, что он держит в руках томик Маркса.
— Понимаете, — начала я объяснять, — наш родственник не хочет служить, каждый год вынужден платить безумные деньги в военкомате. Мы думали, может, ему предоставят убежище?
— Не предоставят, — сказал парень, — я точно знаю.
— Но ведь кому-то предоставляют?
— Есть вариант, — вступил в разговор ещё один парень, — пусть поссыт на мавзолей.
— Не пойдёт такой вариант, — на полном серьёзе возразил мужчина в шляпе.
— Почему это? — возмутился парень.
— Припишут мелкое хулиганство, и — на пятнадцать суток. Политики тут нет никакой.
— Как это нет политики! — к нам подошла полная дама, — как же нет политики?! Когда мавзолей — это политика!
— А ссать на мавзолей — хулиганство! — не унимался тот, который был в шляпе, — вот, если бы он на самого Ленина…
— Да вы у мусоров спросите, чего спорить-то! Всё равно без толку, — томик Маркса в руках у парня оказался томиком Маркеса. Мне стало спокойнее.
«Мусора» занервничали.
— Я вот, что посоветую, — сказал мужчина в шляпе, — купите ему тур в Мексику и пусть перейдёт границу США.
— И что? — саркастически спросила полная дама.
— А то, — объяснил мужчина в шляпе, — его заметят, арестуют. И до суда он будет получать пособие. А на суде — его или депортируют, или оставят в Америке.
— Тоже не вариант, — вступил парень с Маркесом подмышкой, — ему через эту границу придётся полгода бегать, туда-обратно. Пока не заметят.
— Заметят сразу, — сказал кто-то.
— Да ничего не сразу, — парень повысил голос, — они там вообще на границу не смотрят.
— Да что ты вообще знаешь об их границах, козёл? — Взвыл кто-то.
— Поехали отсюда, — предложил Сергей.
Мы остановились у посольства Австралии, но выходить не решались, молча курили в машине, потому что не знали, что делать дальше.
— Мам, спроси у милиции, — возникла Ксюша, — они наверняка тут уже все законы выучили.
— Конечно, выучили, — согласился Сорокин, — все законы. — В руках у него мелькнула недопитая бутылка коньяка и сразу исчезла. А может, мне показалось.
— Мам, ну спроси, — ныла Ксюша.
— А почему — мам? — вскипела я, — кому надо убежище? Вам или мне?
— Ну, ты всё-таки умеешь с людьми разговаривать, — польстила Ксюша.
Я закурила новую сигарету.
— Пошли все вместе, — предложил Сорокин.
Мы вышли из машины. Один из милиционеров посмотрел на нас и крикнул:
— Сегодня — не приёмный день!
Я подошла ближе.
— Может там есть какое-нибудь окошечко, типа справочной?
— Нет, — покачал головой милиционер, — никаких окошечек. А вы насчёт визы?
— Да нет, — промямлила я, — у нас такой вопрос…
— Деликатный, — зачем-то уточнил Сорокин.
Милиционер посмотрел на нас с некоторым удивлением. Я обратила внимание, что Ксюша и Сергей отошли на безопасное расстояние.
— Закрыто, — повторил милиционер.
Из двери посольства вышел мужчина в костюме и закурил на пороге.
— А можно я у него спрошу?
— Что? — удивился милиционер.
— Да я на одну секунду.
— Да — да! Нет, значит, нет, — пояснил Сорокин.
Милиционеры переглянулись. Я подошла к забору и крикнула:
— Простите, сэр…
«Сэр» скосил глаза, но не обернулся.
— А это что за гусь? — осмелел Сорокин.
— Вообще-то это первый секретарь, — сдержанно усмехнулся милиционер.
— Говна-то, — неожиданно отреагировал Сорокин, очевидно, расслышав только «секретарь», и уже обратившись ко мне, решительно скомандовал, — ещё раз, и погромче…
— Граждане…— начал милиционер.
— Подожди, — отмахнулся Сорокин.
— Простите, сэр! — крикнула я через решётку.
Первый секретарь посмотрел в мою сторону.
— Вы убежище даете от армии? — крикнула я.
Ксюша и Сергей делали вид, что внимательно читают афишу Димы Маликова.
— Sorry, — отрицательно покачал головой первый секретарь.
— Чего — «сори»! Ещё раз его спроси! По-английски! Может, он не понял, — разошёлся Сорокин.
Милиционеры не знали, как им поступить. Ксюша и Сергей медленно удалялись по переулку. Первый секретарь взялся за ручку двери.
— Я сейчас наряд вызову, — осторожно пригрозил милиционер.
— Да будь ты человеком, не мешай! — вспылил Сорокин.
Милиционер включил рацию.
— Сэр! — заорала я по-английски,— весь мир возмущается несправедливой войной, которую ведёт Россия на территории Чеченской Республики. Этот молодой человек... — я показала в сторону Сергея. Первый секретарь с интересом посмотрел на Сорокина. Сорокин смутился и покраснел.
Я продолжала:
— Этот молодой человек отказывается участвовать в боевых действиях и просит предоставить ему политическое убежище!
— В вашей миролюбивой стране, — подсказал Сорокин.
Первый секретарь скрылся за дверью посольства.
— Слушай, подруга, — милиционер подошёл почти вплотную ко мне, — завязывай с митингами! Я машину вызвал.
— Сваливаем! — скомандовал генерал Сорокин.
Дома мы молча сидели на кухне. Сорокин заканчивал с коньяком. Ксюша дулась. Серёжа вздыхал.
— А что ты вздыхаешь? — закричала я, — почему вы всегда ждёте, что именно я что-то придумаю! Я на вас работаю! Я вас кормлю, одеваю! Я за вас по посольствам бегаю! И я же виновата! Не нравится, иди в армию! Или думай сам! Здоровый лоб, не знаешь, как откосить! Ну, вас всех к чёрту! Уеду в Канаду! Подыхайте с голоду.
Все переглянулись.
— Хороший вариант, — неожиданно сказал Сорокин.

Спустя пару месяцев мы смотрели, как взмывает в небо красивый самолёт, унося с собой нашего Сергея в экологически чистую Канаду.
— Вообще-то я предпочёл бы встретить тебя, — сказал Стивен по телефону.
— Надо же с чего-то начинать, — ответила я.
Самолёт превратился в серебряную точку.
— Ну вот, и мы начали, — тихо сказала Ксюша и заплакала.
Мы постояли ещё несколько секунд и медленно направились к выходу.