Разрыв во времени на разных полушариях — дело гиблое: москвичи пьют утренний кофе — нью-йоркцы почивают, Нью-Йорк прибегает со службы — Москва уже который сон досматривает. “А все-таки давай ронять слова!” — в отчаянии предложила я по телефону после третьей, кажется, попытки примирить часовые пояса. И Галя легко согласилась, несмотря на то, что за ее окнами стояла глубокая ночь. Закалка — до тридцати публичных выступлений в месяц!..
Kрасоте надлежит спасать мир, какой бы хрупкой ни была. Струнам — выводить к свету, пусть даже позади и клубится мрак орфеева ада. На концерты Галины Хомчик зрители приходят неизменно — а это, по нынешним взбаламученным временам, не ерунда. И если лично вы еще не держали в руках ее диски “По-женски о вечном”, “Знакомая романтика”, “Неожиданный альянс”, “Песни Булата Окуджавы” — значит, нечто весьма значимое мимо вас случайно прошло. Но это поправимо: исполнитель бардовских песен Галина Хомчик приезжает в США на очередные гастроли...
— Очередные — громко сказано: сольные — всего лишь вторые... — сразу поправляет точная Галя.
— Но все равно ты несказанно смелая: при несомненном успехе в России отправляться в большое турне по нашей-то перекормленной гастролями Америке!
— При всей перекормленности эта страна уникальна. Здесь публика более образованная, более “наслушанная”, чем в России, но ничуть не менее любопытная. В оценках я трезва, понимаю, что статус автора, несомненно, выше, чем статус исполнителя — тем радостнее, что “мой” зритель приходит на концерты по обе стороны океана. Можно удивляться, но лица завсегдатаев запоминаются — и узнавание всякий раз воспринимается как награда.
— И все-таки: где твой основной зритель — там или здесь?
— В России — однозначно. С жестко прагматической точки зрения, поездка по Америке сулит несравненно более скромный заработок, чем российские концерты за тот же период. Там число пришедших в большой зал зачастую превышает тысячу. Прекрасная публика в московском бард-кафе “Гнездо глухаря”, замечательная в Питере... Однако вопрос, зачем без особой для себя выгоды еду через океан, воспринимаю как риторический: ведь интересно — другая страна, иные люди! Более требовательные к артисту — это и дорого. В России я давно уже отказалась от домашних выступлений, а у вас соглашаюсь на них с большой охотой. Такое сейчас, видимо, время: в Америке культура “домашников” процветает, и, выступая даже в самой скромной квартире, чувствую комфорт и мощную обратную связь с аудиторией. Ну и, думая о зрителе, всегда помечаю для себя, какие песни в каком городе и даже в какой компании пела — чтобы не повторяться.
— А что вообще отличает песни, которые становятся твоими? Как происходит отбор?
— Мучительно! Для начала вещь должна просто мне понравиться — но это далеко не венец делу. Можно ею просто заболеть — а вынести на сцену удается далеко не сразу. Например, сейчас такая “высокая болезнь” для меня — песня Ирины Богушевской “У нас в раю”. Увы, в моем исполнении она звучит далеко не так трогательно, как в авторском. Ирина уже записала прекрасную аранжировку — повторяться, копировать не хочется, а собственная нота еще не найдена. Но просит, просит душа...
— А я-то думала, что ты встаешь часиков эдак в одиннадцать, принимаешь ванну, пьешь кофе... Потом начинаешь ставить диски один за другим, сердито выключать, если не нравятся. И только услышав нечто, поднимаешь пальчик: так, это я буду петь... Ведь, если серьезно, то мучиться — это удел авторов.
— Насчет “часиков одиннадцати” и самоублажения угадано верно. Что до остального... Исполнительство — творчество, а его “просто так” не бывает. Не мучается копировщик, иллюстратор, а исполнитель проходит по таким ухабам... Бывает, услышишь прекрасно аранжированную песню — но понимаешь, что в инструментальных красотах потерялся весь смысл, нужно “вытягивать” его на простых аккордах. Случается у меня и иное — особенно часто с песнями Елены Фроловой: у них такая мощная внутренняя динамика. Начинаешь напевать — и богатейший авторский замысел вдруг начинает ускользать. Вспоминаю, как долго привыкала к ее невероятному “Белому воробью” — года полтора, наверное: рисковала, пробовала в маленьких концертах, пыталась обогатить гитару. Сходная ситуация сейчас с Богушевской: написанное ею нельзя просто взять в репертуар — это требует поиска собственной ноты. Это истинное наследие Вертинского, прекрасный русский шансон...
— Слово “шансон” обретает нынче особую многозначность. Похоже, теоретики уже изнемогли от прилагательных “авторская”-“бардовская”, характеризующих в определившемся идеале песню “со смыслом”. Теперь вот “шансон” — наше все. “Туманный путь, желанный рай...” Хорошо это или худо?
— Изначально в переводе с французского “шансон” — всего лишь “песня”. Та, которая, может быть, и не “все”, но для меня очень много: Азнавур, Пиаф, Брассанс, Адамо... Отдельно — Вертинский. Точные вещи для сердца. Я очень рада, что ясность в нынешнюю терминологическую путаницу внес один из прародителей жанра бардовской песни Александр Городницкий. Выступая в авторской программе Олега Митяева на весьма отдаленном от добрых традиций радио “Шансон”, Александр Моисеевич сказал: “Что такое барды в сопровождении контрабаса, флейты, скрипки? Это хорошая качественная эстрада!”
— Выходит, костеркам нашим слетовским время гаснуть: привычное незамысловатое гитарное сопровождение воспринимается, в лучшем случае, снисходительно...
— Я понимаю, что ритуалы и атрибутика КСП — вещи внешние, не всегда основополагающие, и все же грустновато: уходит нечто сокровенное. Но важно что и как исполнять, важно иметь талант и вкус. А на эстраде или у костра — это уж как по судьбе выпадет. Меня часто приглашают на бардовские мероприятия — и несмотря на то, что палаточной романтикой восхищаюсь не очень, ездить на слеты и сидеть в жюри просто обожаю: очень жадно ищу новое! Но ведь и в концертном зале, куда не доносится дым костра, можно услышать совершенно драгоценные вещи.
— Трудно в связи с этим не повести разговор о проекте “Песни века” — сколь популярном, столь же и разруганном. У меня сложилось впечатление, что чем более людей является на концерты коллектива, тем больше бранных эпитетов слышите вы, его участники. Вплоть до “барды по вызову” — господи, резко так...
— Знаешь, а я спокойна. Ход Георгия Васильева оказался гениальным: привлечь известных людей к исполнению известных песен. Альбом “первого созыва” получился безоговорочно со знаком “плюс”. Эйфория стала проходить, когда из коллектива ушли Никитин, Иваси, Митяев, которым вариться в этом соку оказалось некогда. Проект без этих ярчайших людей обеднел — но потом одни обаятельные личности сменились другими. “Барды по вызову?” Ну, ради бога. Нас зовут — мы делаем доброе дело, поем добрые песни, вон какие они классные! И не теряем в хоре индивидуальности. Леня Сергеев вначале, что называется, не врубался в замысел, а потом его осенило: “Ребята, мы же не хор хористов, а хор солистов!” И Мирзаян, человек уникальный, но совсем не ансамблевый, когда только пришел, маялся: “Да ну, че я-то тут...” А потом ощутил эту мощную коллективную энергетику, которая держит нас вместе и зрителя при нас. Кому-то жутко невтерпеж, что такая неординарная личность, как Мирзаян, поет вместе со всеми простенькое “Солнышко лесное”. Но его индивидуальности пение классики, по-моему, не вредит.
— Будучи уверенной, что творчество бардов пропагандировать совершенно необходимо, я нередко слышу от людей достаточно авторитетных: пустые хлопоты все это...
— В самом деле, на заре становления жанра никаких пропагандирующих проектов не устраивалось, зачастую вообще все было в полутайне — но кто имел слух, тот расслышал что надо. И все же, не могу согласиться с таким мнением полностью. Проект “Песни века” — это прорыв в отношении общества к авторской песне: ее оценили и перестали, наконец, считать второсортной самодеятельностью. Конечно, те, кто неленив и любопытен, доходили до истоков жанра сами, без поводырей, но некоторым просто меньше повезло. Огромное количество молодых людей — не обязательно ограниченных! — никогда не слышали даже классических “Атлантов”, даже запетую “Виноградную косточку”: ее же Кобзон с эстрады не обрушивал... А теперь дети наших иммигрантов, рожденные в Израиле или Америке, вовсю поют не только собачку Тябу, но и “Атлантов”.
— В начале беседы ты сказала, что постараешься во время своего американского турне не повторяться ни в одном концерте и петь в основном новое...
— Которое — хорошо забытое старое. Недавно воплотила давнюю свою мечту — записала диск “Песни Булата Окуджавы”. Пятнадцать песен моей мечты, исполнять которые — радость и честь, а коротенькое предисловие вдовы Окуджавы к диску — благословение. Об этих песнях даже при их невероятной известности не скажешь “хиты” — совершенно другой уровень: они скрижальные, впечатаны в память как господни заповеди.
— Но ведь дорогой голос поэта сохранен, достаточно кнопку нажать. Поэтому запись такого диска — дополнительное подтверждение твоего исполнительского мужества.
— Какое же это мужество? Это жизнь моя, среда обитания, шкала ценностей — практически с детства, когда мама приносила домой записи Булата Окуджавы вместе с другими голосами будущих классиков. Аранжировкой песен для нового диска занимался совершенно гениальный Александр Марченко — поэтому получилось так, как хотелось. Окуджава подобен вечной книге: в пятнадцать лет что-то пробежишь, забудешь — зато в двадцать, а то и позже, откроешь для себя то же самое заново. Я называю это “дорастанием”. Известным-известная “Молитва” казалась в юности, прошу извинения за кощунство, набором банальностей, которые ошибочно воспринимались как таковые просто из-за частоты исполнения. А после сорока, наконец, расслышала, поняла, что есть “умному дай голову, трусливому дай коня...”, ощутила эти парадоксы и горечь нашего бытия — и акценты словно бы расставились сами собой, захотелось песню именно спеть, а не “сделать”. “Прощание с Польшей” слышала на окуджавской пластинке, пела в юности — но не так, как сейчас.
— Сергей Никитин назвал твою манеру исполнения “демократичной”. Воспринимается ли подобное комплиментом?
— А я, признаться, не очень понимаю, что это означает (посмеивается). — Если возможность быть понятой народом хорошим, понимающим, чувствующим — тогда согласна. Но быть демократичной для меня — не значит подстраиваться под вкус большинства, показываться “своей в доску”. В жизни многие вообще считают меня человеком, что называется, “отдельным”: не пью, не курю, не люблю тусоваться, перемывать другим косточки. Частенько новые люди по незнанию обижаются, когда после концерта я отказываюсь идти в компанию на “продолжение банкета”. Однако надменность тут совершенно ни при чем. Вот посидеть со старыми друзьями — это да, от этого душа никогда не устает. Как от хороших стихов и песен.
— Возвращаемся к теме, как по кольцевой: так какие же они — хорошие?
— Те, которые воспринимаются в гармоническом единстве: нет слова, которое раздражает, музыка не звучит отдельно от поэтического замысла. Филологическое образование переходит в соответствующее восприятие мира: не можешь выбирать для своего репертуара то, что в принципе не относится к поэзии. Стихи могут быть сложными, философичными, как у Михаила Щербакова, или прозрачными, как “Соломинка” Лены Решетняк — были бы стихами. Неточная, неполная, случайная рифма звучит болезненно, разрушает форму, а если еще и отдельные слова начинают “ломать”, то от песни я вообще отказываюсь. Или беру, но пою изредка. Есть, например, новый совершенно блистательный Григорий Данской. Душа находится в полной гармонии с его стихами, но полуроковая стилистика, музыкальная аскетичность автора делают меня бессильной: ну, не спою так, как он сам!
— Может, это не бессилие исполнителя — просто жанр не удержался в некрепких границах? Может, он трансформируется сейчас во что-то новое, трудноуловимое?
— Жанр в собственном пространстве, в поле музыки и поэзии продолжает существовать, и вечное не делается старым. Колыбельная ребенку, плач о любви, которая покинула, не покажутся примитивом, если найдена своя интонация. О войне можно написать никак, и тут тема не спасет, а можно как Григорий Данской — наповал. Не звонит любимый человек — беспомощность откликнется набором клише, а у кого-то родится песня, от которой даже чужая не болящая душа вывернется наизнанку...
Добавить комментарий