Представьте себе человека, более сорока лет проведшего в дороге. И при этом страдавшего комплексом неполноценного путешественника.
Вплоть до “перестройки” жил во мне заграничный синдром.
Знаю, что многие, особенно молодые люди, которые с завидной легкостью отправляются нынче в любые страны, меня не поймут. Да и как понять человека, до пятидесяти пребывавшего в безропотном сознании, что “туда” все равно не пустят. Когда же преграды рухнули, комплекс Несбывшегося во мне остался, только уже с другой начинкой: инерцией “железного занавеса, отсутствием “языка”, и, конечно, интеллигентной бедности.
На ярмарку
Вероятно, о тайной моей “болезни” проведал Всевышний. Ибо однажды раздался телефонный звонок, и голос, представившийся неким ТОО, спросил:
— Вы ведь коллекционер народного искусства? Не хотели бы поехать с нами в Италию на ярмарку народных промыслов?
— Что я должен делать?
— Помочь собрать достойный товар. А мы дадим вам “подъемные”.
И вот я уже мотаюсь по городам и весям: из Архангельска и Каргополя привез старинную игрушку, щепных птиц и берестяные туеса; из Петрозаводска — берестяные украшения, домотканые дорожки; из Кирова, то бишь Вятки — знаменитую “Дымку”; из Углича кукол в старинных нарядах, лоскутные одеяла с петухами и павлинами; из Богородска медведей-плотников и матрешек…
Весь этот пестрый скарб, снисходительно досмотренный таможней, был запакован в ящики (среди которых я, на всякий случай поставил два личных — из своих запасников) и отправлен в Падую. А коробейники, захватив, как и обещали, меня, отправились следом на старом “Рафике”.
Душка
Над Корсо дель Пополо, уводящей в самое сердце Падуи, протянулись полотнища, которые приглашают на фиесту — так называют здесь ярмарку. Русские “купцы” прибыли из самых разных городов России.
В будни мы торгуем с 15 часов до поздней ночи, в субботу и воскресенье с самого утра. Падуанцы — ранние пташки. В девять часов уже полно посетителей. Но это вовсе не означает бойкой торговли. И хотя в зале витает самая ходовая итальянская фраза — “куанто косто?”, покупает, дай Бог, один из двадцати. Остальные разглядывают товар, восхищенно цокают, просят раскладывать матрешек, хохоча над процессом размножения русских баб в платочках и сарафанах, кивают — “грациа”, и отходят к другому развалу.
Мои хозяева, впервые попавшие на подобную ярмарку, паникуют: ежедневной выручки хватает лишь на оплату “Пилигрима”, гостиницы для паломников. Но ветераны из Питера и Нижнего, давно изучившие нравы падуанцев, успокаивают: “У них всегда так — сначала присматриваются. А в последние дни все расхватают”.
Меня же все больше тревожит мысль: зачем я приехал в Италию? Простоять неделю за прилавком? Мои благодетели считают, что так я отрабатываю свои “подъемные”. А ситуация, меж тем, тупиковая: если я и решусь на бунт, как быть с отъездом? Авантюра с “рафиком” лишила меня возможности иметь льготный “русский” билет на самолет или на поезд — сразу в оба конца. И теперь я просто иностранец, для которого обратный билет в четыре раза дороже!
В таких раздумьях я стоял у нашего развала, когда женский голос произнес по-русски:
— Каждый год бываю на ярмарке. Но таких птиц вижу впервые. Где их мастерят?
Пожилая дама держала в руках щепную птицу с короной-хохолком.
— В Каргополе, — очнулся я. — Есть такой древний городок у нас на Севере. Их называют “птицами счастья”.
— Значит, это птица счастья? — улыбнулась дама. — Я покупаю ее.
Так я познакомился с профессором-русистом Падуанского университета, потомственной художницей и коллекционером русского искусства Душкой Аврезе. В тот же день мы сидели в маленьком уютном ресторанчике, где я узнал удивительную историю ее имени.
Она из династии дворян-художников Аврезе — знатного итальянского рода, известного в Вероне со времен Ромео и Джульетты. Картины Душки есть во многих музеях мира, в том числе и в Эрмитаже. И этот музей ей дороже всего, ибо в Петербурге, (тогда еще Ленинграде) прошли лучшие дни ее молодости).
Ее Россия началась с имени, которое она носит чуть ли не с самого рождения, забыв (в полном смысле слова) свое итальянское. Так покорило итальянскую семью русское слово, произнесенное над кроваткой трехлетней девочки подругой матери, русской аристократкой.
“Душка, душечка”, — нежно говорила она, не подозревая, что с этой минуты маленькая итальянка станет Душкой. А окончив школу, будет изучать русский язык в Венецианском университете. Победив на конкурсе в Риме, поедет стажироваться в Ленинград. И затем будет снова и снова возвращаться в Россию — к берегам Невы, к ступеням Эрмитажа, в тихие древние городки.
…Для меня в Падуе началась другая жизнь. Я встретил своего ангела-хранителя. Отныне у меня в Италии был дом, куда я мог прийти на чашку кофе, поговорить на своем языке, попросить совета. И на следующий день, явившись к Душке, я сказал, что после ярмарки хотел бы какое-то время пожить в Италии.
— У вас есть деньги? — спросила она.
Я признался, что денег мало. Но есть два ящика, в которых я привез кое что из моей коллекции. На ярмарке я ничего продать не смогу — не позволят компаньоны. А вот если где-нибудь в Падуе?
— Принесите все это ко мне. Я найду покупателей, — заверила Душка.
Я вышел от нее окрыленный. Над Падуей сияло солнце. Бронзовый кондотьер Гаттамелата на бронзовом коне гарцевал по виа Рома; со столиков уличного кафе обжигал глаза горячий, яркий от соусов спагетти; откуда-то доносились звуки электрогитары, игравшей “К Элизе” Бетховена.
На пьяцца Мадонна играл светловолосый гитарист. Он сидел на детском стульчике, раскрыв перед собой футляр, в котором были рассыпаны деньги и кассеты. Вокруг него, смеясь и неистово жестикулируя, толпились молодые итальянцы. Гитариста называли Фабрицио. И я слушал его до тех пор, пока, зачехлив гитару, он не ушел с площади.
В руках провидения
Ярмарка подходила к концу. Торговля шла бойко. Вполне довольные результатом, коробейники не препятствовали моей свободе. И, забрав свой товар, а затем рюкзак с пожитками из “Пилигрима”, я отправился на поиски другой гостиницы.
Но встретил самый неожиданный прием: то ли смущали мои потертые джинсы, то ли раздражала моя “странная” речь (смесь ломаных англо-франко-итальянских слов), то ли не внушал доверия большой рюкзак за плечами — меня не принимали нигде.
Отчаявшись и обессилев от жары, тяжелого рюкзака и унижения, я каким-то образом оказался у вокзала. Сев на скамейку, тупо уставился перед собой. И вдруг осознал, что давно уже смотрю на серое четырехэтажное здание, что напротив, а вернее, на его вывеску: “Отель Монако” (Монах). Я встал и машинально перешел дорогу. То, что произошло дальше, еще больше укрепило в сознании, что моя судьба в руках Провидения. Ибо… Завидев усталого человека с рюкзаком, идущего к отелю, стоящий у дверей гостиницы высокий, стройный и седой джентльмен вдруг протянул ко мне руки и стал манить к себе. Когда же, потрясенный этим жестом, я оказался рядом, он учтиво открыл передо мной дверь и, войдя следом, сказал по-итальянски: “Добрый вечер, синьор. Вам нужен дешевый номер? Возьмите восьмидесятый. Он стоит всего тридцать тысяч лир”. Как ни странно, я сразу все понял. Он снял со стены ключ и вложил в мою руку. Я поднялся на последний этаж, вставил ключ в замок, открыл номер, вошел в темную душную комнату, поднял оконные жалюзи и … оказался на крыше.
То была своего рода мансарда. Но здесь было все, что надо: умывальник, розетка для кипятильника и потрясающий вид на Падую.
Я вскипятил чай. Достал сыр, купленный еще в Москве, разрезал круглый падуанский хлеб. Так я питался, экономя до лучших времен. Потом я сидел на крыше, вглядываясь в ночную Падую, и вспоминал, что именно здесь закладывались когда-то основы Возрождения.
Перед отъездом в Италию я открыл альбом одного из первых живописцев Возрождения — флорентийца Джотто, чтобы еще раз убедиться: лучшие свои фрески он создал в Падуе. Приглашенный падуанским банкиром Энрико Скровеньи, который на развалинах древнеримской арены воздвиг свою домовую церковь, Джотто расписал ее так, что она стала сокровищницей.
На второй день приезда в Падую, сбежав с ярмарки, я отправился взглянуть своими глазами на фрески Джотто. Но вход в капеллу дель Арена оказался для меня слишком дорог. И я ушел ни с чем, решив, что приду сюда, когда стану немного богаче.
И вот этот час настал.
Утром я позвонил Душке и услышал: “Приходите, будут покупатели”.
Покупателями оказались граф и графиня — владельцы дома, в котором жила Душка. Они пришли с детьми и прислугой, наполнив шумом и гамом торжественно-коллекционную обстановку квартиры. Душка представила меня графской чете. Мы церемонно раскланялись. После чего я принялся расставлять на дубовом паркете усатых каргопольских Полканов, румяных дымковских барынек, расписных матрешек, берестяную посуду. Граф, сидя в кресле, то ли изумленно, то ли с недоумением взирал на этот живописный базар и на свою графиню, которая вместе с детьми ползала на коленках посреди русской экзотики. Душка называла бешеные (по сравнению с ярмарочными) цены, но графиня и не думала торговаться. Через десять минут графу был предъявлен счет на круглую сумму.
— А теперь пойдемте к Адриане, в магазин русского искусства, — сказала Душка. — Возьмите с собой все, что у вас осталось.
Я уложил свой товар в рюкзак. И мы отправились на виа Марсала в магазин “Валентино”, который держал известный падуанский антиквар и, конечно, друг Душки — Антонио. Год назад Антонио разбил паралич, и все дела вела Адриана, его жена.
“Валентино” оказался небольшим, но очень респектабельным салоном с изящным иньерьером, уставленным поистине музейными вещами: иконами, окладами, старинными ювелирными изделиями… И мне стало ужасно неловко за вещи, которые я принес в это царство раритетов.
Но хозяйка, сероглазая женщина лет сорока, весело взглянула на мой рюкзак и дала знак показать его содержимое. Смущаясь, я буквально вывал все на обширный прилавок. Адриана, щебетавшая о чем-то с Душкой, быстро взглянула на мои сокровища. И вдруг сказала: “Миллион”.
Я испуганно посмотрел на Душку.
— Она предлагает за все оптом — миллион лир. Вы не согласны?
— Согласен, — тихо сказал я.
Адриана написала эту сумму на бумажке и показала ее седому человеку, неподвижно сидевшему в инвалидной коляске, и следившему за ней живыми горячими глазами. Я понял, что это муж Адрианы.
Антонио что-то прошептал, и Адриана назвала окончательную сумму.
— Он дает 800 тысяч, — перевела Душка.
Я мысленно сложил эту сумму с той, что получил от графа, и стал миллионером.
Дворянское гнездо
В падуанском университете закончилась весенняя сессия, и Душка, как обычно, уезжала на лето в свое родовое имение под Вероной. Я зашел к ней попрощаться. Она укладывала вещи и вдруг предложила:
— Хотите прогуляться со мной? Увидите мои пенаты. Побываете в Вероне. А обратно вернетесь поездом.
Я сел рядом с ней в маленькую “Форд-Фиесту”, наблюдая, с каким мастерством, как лихо эта шестидесятипятилетняя женщина ведет машину. Но когда, вынырнув на открытое шоссе, Душка еще прибавила, я взглянул на спидометр, и почувствовал легкий мороз на спине: машина летела со скоростью 200 километров в час!
Впрочем, шоссе было гладкое, как зеркало, ход машины — мягкий и ровный. И мной овладело ощущение стремительно-радостного движения, в котором все совершенно: машина — быстрая, как “Форд”, и праздничная, как “Фиеста”; женщина за рулем — современная, как Душка, и древняя — как Аврезе; и я, ощущающий в себе счастливую гармонию — как в дни молодости.
Не доезжая Вероны, свернули в зеленую долину с легкими и светлыми рощами, где, увитые виноградниками, лежали современные виллы. Но владение Душки оказалось именно родовой усадьбой — двухэтажный старинный дом, флигель для прислуги и виноградарей, гараж, конюшня. Рядом, на пригорке, стояла маленькая капелла, построенная и расписанная прадедом Душки, архитектором и художником. Впрочем, художниками были все мужчины из рода Аврезе. Душка явилась исключением.
Дом полон картин: в спальнях, гостиной и столовой, даже на кухне висят полотна душкиных предков. Ее же собственные вещи помещаются на стенах вдоль лестниц — главным образом, портреты. Написанные будто сквозь дымку воспоминаний, они кажутся пастельными, хотя сделаны маслом. Я смотрел на этих разных, но в чем-то удивительно схожих, незнакомых, но в то же время близких мне людей и, казалось, видел их уже когда-то в забытых снах.
Душка подвела меня к своей матери, девяностолетней даме, сохранившей гордую осанку Аврезе. За ней присматривала молодая горничная. Она же принесла нам обед. Бифштекс с кровью и спаржа подавались на саксонском фарфоре, красное и белое вино наливалось из оплетенных бутылей в ледяной хрусталь.
После обеда Душка занялась хозяйством. А я ушел в сад. Под одним из деревьев висел гамак. Я лег и блаженно уставился в небо.
Ночью из открытых окон гостиной веяло Италией. Луна высвечивала картину, висевшую прямо напротив: кто-то из художников Аврезе оставил для потомков образ своей Мадонны, женщины ослепительной красоты. Я смотрел на нее и вспоминал стихи любимого поэта, который никогда не был в Италии:
Графиня Эмилия
Белее, чем лилия.
Стройней ее талии
В мире не встретится.
И небо Италии
В глазах ее светится.
Верона
Верона лежит в глубоком кольце отрогов Альп, в узкой долине реки Адижде, разбивающей свои стремительные воды о зубчатые стены и башни. Верона — город застывшего средневековья, где камни едва заметно шевелятся в глубоком сне. Верона — это рыцарская романтика, хранящая в себе бессмертную любовь Ромео и Джульетты.
Возникшая еще в пятом веке до нашей эры, получившая (за полвека до рождества Христова) от Юлия Цезаря права римских граждан, давшая Риму величайших — поэта Катулла, историка Корнелия Непота, архитектора Витрувия, признавшая благоднейшую из всех деспотий Средневековья — тиранию Скалигеров (одному из которых — Кане иль Гранде — божественный Данте посвятил свой “Рай”), менявшая, как перчатки, своих владетелей, — Верона уступила себя надолго лишь венецианцам, покорившим ее не столько оружием, сколько своим искусством.
…От мавзолея Скалигеров Душка ведет меня по одноименной улице к дому Монтекки. Скроенный из красно-бурого камня, он сохранился так, будто все прошедшие века стоял под стеклянным колпаком.
— Вы думаете, тут и в самом деле жил Ромео? — спрашиваю я, понимая всю наивность вопроса, но не в силах удержаться.
— Я не думаю. Я это чувствую, — серьезно отвечает Душка. — Так чувствует каждый, кто родился в Вероне.
— А где жила Джульетта?
— Здесь же, неподалеку.
По дороге к Джульетте заходим в церковь Санта Мария Антика, одну из самых древних в Вероне, чтобы поставить свечи во имя Любви. Затем минуем развалины городских ворот — Порта Леоне и Порта Борсаре, возле которых когда-то бились насмерть Монтекки и Капулетти.
У дома Джульетты Душка прощается со мной. Но я уже освоился в Вероне и даже хотел бы остаться наедине с этим городом, с его легендами. И, словно боясь разрушить то, во что уже готов поверить, осторожно заглядываю в маленький дворик, где на втором этаже мрачного особняка парит светлый балкон. Дворик звенит от детских голосов. Маленькие итальянцы, которых тоже привели к Джульетте, играют в салочки, хохочут…
Вечереет. Звуки ликующей музыки доносятся с пьяцца Бра, куда, как ручьи в озеро, текут по улочкам веронцы. Нынче суббота. Вливаюсь в поток праздничных людей, и вот я уже на площади. На одной ее стороне лежит величественная древняя Арена, сложенная из глыб розового мрамора. Мрамор изъеден временем. Арена превращена в огромный открытый театр, где ежегодно даются оперы с участием известнейших певцов мира. Сама же площадь уставлена столиками и напоминает гудящий улей. Люди пьют, поют, танцуют под аккомпанемент десятков оркестров со всех концов света. Гремят африканские тамтамы, перекликаются тирольские рожки, страдают венгерские скрипки, звенят аргентинские гитары, взрываются аккордеоны…
Через час я уже в электричке, которая идет в Венецию, но остановится в Падуе. Напротив, глядя в окно, сидит чернокудрый молодой итальянец. Он достает сумку, вынимает два апельсина, один предлагает мне.
Вскоре мне уже известно, что его зовут Лучано, он венецианец, окончил оперную студию. У него редкий бас и его пригласили петь Алеко в венецианском оперном театре. Узнав, что я русский, Лучано вскакивает и трясет мою руку. Глаза его горят. Хватает сумку, достает из оттуда папку и, открыв ее, восклицает: “Это партия Алеко! На русском языке! Споем вместе?”
Начинаем с арии “Весь табор спит…” К середине партии наше купе уже забито сбежавшимися пассажирами. В паузах они аплодируют, кричат “Браво!”
Покончив с Алеко, переходим к Гремину из “Евгения Онегина”, который тоже в репертуаре Лучано. Затем поем на два голоса русские народные: “Степь да степь кругом”, “Вдоль по Питерской”… И тут я замечаю, что за окнами подозрительно темно. Интересуюсь, скоро ли Падуя. Слышу: “Падую проехали”. Меня охватывает паника. Пассажиры успокаивают, советуют выйти в Местре: если повезет — успею на обратную электричку. Лучано лихорадочно строчит какую-то записку. Бежит за мной в тамбур. Объясняет, что обратный билет брать не надо, а для контролеров — вот эта записка.
Билет взять я все равно бы не успел. Электричка на Падую пришла, едва я перебежал на другой путь. И контролеров не было. А потому до сих пор гадаю, как бы они отнеслись к призыву моего мимолетного венецианского друга. “Господа контролеры! — написал Лучано на листочке блокнота, который я храню как образчик очаровательного итальянского лукавства и дружелюбия. — Не штрафуйте этого русского. Он не виноват, что проехал Падую. Виноват я — Лучано Паваротти”.
Флавия
Я вернулся в Падую, как возвращаются домой. И в последние дни жил здесь, как, бывало, жил где-нибудь в Угличе. У меня были деньги, время, свобода, одиночество, дающее покой… И никакого синдрома!
Я ощущал себя путешественником, который в поисках Несбывшегося приплыл в тихую гавань.
Я побывал в капелле Дель Арена, увидев наяву фрески Джотто, с такой любовью, нежностью и таинственной простотой изображающие жизнь Богоматери и Иисуса Христа. Я был рад, что не попал сюда раньше — в дни ярмарочной суеты, ненужных страстей и тревожных сомнений. Нам, современным людям, внутренний мир которых так запутан, редко бывают доступны откровения библейских образов.
Днем, предварительно выкурив сигарету на пьяцца Мадонны у гитариста Фабрицио, я возвращался в свой номер, подымал жалюзи и приветствовал девиц, загоравших на моей крыше. Они жили в соседних домах, а на крышу гостиницы лазили по пожарной лестнице. Время от времени та или иная подходили к моему окну, прикрываясь полотенцем: “Синьор, сигарету!” Иногда я приглашал этих своих “подружек” на чай. Девушки перешагивали с крыши прямо в номер…
По вечерам встречал на виа Рома Адриану с коляской, катившую мужа на традиционный кофе в одно из уличных кафе. Я шел с ними. Сидя за столиком, Антонио дружески подмигивал мне. Мы пили крепкий горячий кофе, запивая его холодной водой.
Когда на улицах зажигались огни, я покупал мороженое и не спеша съедал его, сидя где-нибудь на ограде сквера, наблюдая шумную вечернюю толпу. Рядом сидели бездомные эфиопы, разложившие на асфальте свой товар: африканские маски, бусы из красного и черного дерева и огромные черно-белые фотографии с видами городов Италии. То была обычная продукция туристских фирм, но, разложенные на асфальте и подсвеченные огнями реклам, эти фотографии выглядели необычайно эффектно, даже мистически…
Но однажды я вдруг понял, что хочу домой, в Москву.
Утром я купил на вокзале билет. Еще раз не спеша обошел весь город. Взял в дорогу хлеба, яблок и воды. А в полдень явился на пьяцца Мадонна.
Фабрицио, как всегда, был на своем месте. Улыбаясь, кивнул мне. Сев на каменную плиту, я достал из бумажного пакета золотистых каргопольских птиц. Одну, самую большую, с зубчатой короной, преподнес Фабрицио. Он прижал птицу к груди.
Остальных я положил на плиту, показывая — берите, кто хочет. Мгновенно образовалась толпа, из которой звучало: “Куанто косто?” Тогда я взял самую маленькую, изящную, с бусинками глаз, и вручил ее девушке в белоснежном платье, которая с радостным любопытством смотрела на меня. Птиц брали в руки, нежно поглаживая гладкое брюшко и ажурные щепные крылья. А девушка в белом, усевшись рядом со мной, порылась в сумочке и протянула мне миниатюрную зажигалку. Я прикурил от ее зажигалки и спросил:
— От кого подарок?
— От Флавии, — рассмеялась она. — Жаль, что разовая. Недолго будете помнить меня.
— Я буду помнить вас всегда.
С этими словами я вручил ей свой “НЗ”, очаровательную дымковскую скульптурку — даму с кавалером. Она засмеялась.
Я говорил с ней, как говорят во сне, не понимая — откуда берутся мои итальянские и французские слова. И удивляясь, что так ясно понимаю ее. Внезапно она показала на Фабрицио.
— Смотрите, он играет для вас!
Я взглянул на Фабрицио, который повернувшись в нашу сторону играл свой “Вальс Падуи”. Какие-то студенты, кажется, друзья Флавии, хлопали в ладоши и смеялись.
Пора было прощаться.
Я встал и подошел к Фабрицио. Он протянул мне кассету со своей музыкой: “Ариведерчи!”
Я повернулся к Флавии. Она поднялась мне навстречу, обняла и поцеловала.
Фабрицио играл бетховенскую “К Элизе” — мелодию, которая привела меня на пьяцца Мадонна. А теперь провожала домой. Я уходил, прощаясь со всеми, кто в эти дни с такой щедростью дарил мне Италию.
Добавить комментарий