ЧЕТВЕРТАЯ СТУПЕНЬ
ЭПИФАНИЯ • АДЕПТ • ПОСВЯЩЕННЫЕ ЖЕНЩИНЫ • ЛЮБОВЬ И БРАК
С Пифагором мы достигли высоты древнего посвящения. С этой вершины земля представляется тонущей во мраке, подобно умирающему светилу. Отсюда открываются звездные перспективы и развертывается, как чудное целое, Эпифания вселенной1. Но целью учения не было погружение человека в созерцание или экстаз. Учитель заставлял странствовать своих учеников в неизмеримых пространствах космоса и погружал их в бездны невидимого. Истинные посвященные возвращались на землю после устрашающего странствования, более сильными, более совершенными и закаленными для жизненных испытаний.
За посвящением разума должно было следовать посвящение воли, самое трудное из всех. Оно заключалось в том, что ученик должен был низвести истину в глубину своего существа и применить ее ко всем подробностям своей жизни. Чтобы достигнуть этого идеала, по учению Пифагора, следовало достигнуть трех совершенств: осуществить истину в разуме, добродетель в душе, чистоту в теле.
Мудрая гигиена и разумная воздержанность должны были поддерживать телесную чистоту. И чистота эта требовалась не как цель, а как средство. Всякое телесное излишество оставляет следы и как бы загрязняет астральное тело, живой организм души, а, следовательно, страдает и дух. Ибо астральное тело содействует всем процессам материального тела: в сущности, астральное тело и производит их, так как физическое тело без него — одна лишь инертная масса. Следовательно, для чистой души необходимо и чистое тело. Кроме того, необходимо, чтобы душа, постоянно освещаемая разумом, приобретала мужество, способность самоотречения, преданность и веру, чтобы она достигла праведности и победила навсегда высшую природу. И, наконец, для интеллекта необходимо достижение мудрости, чтобы он мог во всем различать добро и видеть Бога, как в самих существах, так и в мировом целом. На этой высоте человек становится адептом, и если он обладает достаточной энергией, он вступает во владение новыми способностями и силами. Внутренние чувства души раскрываются и воля становится творческой. Его телесный магнетизм, проникнутый астральными истечениями, наэлектризованный его волей, приобретает сверхъестественное с виду могущество. Иногда он исцеляет больных возложением рук или одним своим присутствием. Часто лишь взглядывая на людей, он уже проникает в их мысли. По временам он видит наяву события, происходящие на далеком расстоянии. Он действует на расстоянии, сосредоточив мысли и волю на людях, которые соединены с ним узами личной симпатии, он может являться им, причем астральное тело его может переноситься вне его материального тела.
Появление умирающих или умерших перед друзьями принадлежит к этому же разряду явлений, но с той разницей, что появление образа умирающего или души умершего вызывается обыкновенно бессознательным желанием, в агонии, тогда как адепт в состоянии вызвать то же явление в полном здравии и сознательно. Обыкновенно адепт чувствует себя как бы окруженным и охраняемым невидимыми, светлыми, высшими существами, дающими ему силу и помогающими ему в его миссии.
Очень редки адепты, достигающие полного могущества. Греция знала только трех: Орфея на заре эллинизма, Пифагора в его апогее и Аполлония Тианского во время его окончательного упадка. Орфей был великим вдохновленным основателем религии эллинов; Пифагор — организатором эзотерической науки и философии своей школы; Аполлоний — магом, стоиком и проповедником нравственности в период упадка. Но от всех них, несмотря на их различия, исходил божественный свет: дух, пламенно стремившийся к спасению душ, и непобедимая энергия, облеченная благостью и ясностью. Но спокойствие таких великих душ только кажущееся: под ним чувствуется горнило пламенной, но всегда сдерживаемой воли.
Пифагор представляет собой адепта высшей ступени и, притом, с научным умозрением и философской формулой, которая более всего подходит к современному уму. Но сам он не мог и не надеялся сделать совершенных адептов из своих учеников. Начало великой эпохи всегда имеет своего великого вдохновителя. Его последователи и ученики его последователей составляют намагниченную цепь, которая распространяет его мысль по всему миру. На четвертой ступени посвящения Пифагор довольствовался передачей своим ученикам способов применения его учения к жизни. Ибо «Эпифания», обозрение с высоты, оставляло в душе глубокие и животворящие идеи относительно земной жизни.
Происхождение добра и зла остается непонятной тайной для того, кто не дает себе отчета в происхождении и в конце вещей. Мораль, которая не имеет в виду высших судеб человека, будет только утилитарной и навсегда несовершенной. Более того, человеческая свобода не существует в действительности для тех, кто чувствует себя рабами своих страстей, и она, по праву, не существует для тех, кто не верит ни в душу, ни в Бога, для кого жизнь есть вспышка сознания между двумя безднами небытия. Первые живут в рабстве у души, скованные страстями; вторые — в рабстве у разума, ограниченного физическим миром. Не то для человека религиозного и для истинного философа, а тем более для теософа, который осуществляет истину в троичности своего существа и в единстве своей воли. Чтобы понять происхождение добра и зла, посвященный смотрит духовным взором и видит три мира, а не один. Он видит темный мир материи и животного начала, где властвует неизбежная Судьба. Он видит светлый мир Духа, невидимый для нас мир, огромную иерархию освобожденных душ, где царствует божественный закон, где действует Провидение. Между обоими мирами он видит в полутьме человечество, основанием своим погруженное в мир естественный, а вершинами касающееся божественного мира. Его гений — Свобода. Ибо в тот момент, когда человек познает истину и заблуждение, он свободен избирать между Провидением, которое требует исполнения истины, и роком, который является уделом заблуждающихся.
Акт воли, присоединенный к действию разума, есть лишь математическая точка, но из этой точки исходит духовная вселенная. Каждая душа чувствует инстинктивно то, что теософ понимает разумом, то есть, что Зло есть то, что приводит человека в роковые условия материи. Добро же есть то, что побуждает его подниматься к божественному закону Духа. Его истинная судьба состоит в том, чтобы подниматься все выше и выше своими собственными усилиями. Но для этого он должен сохранить и свободу падения. Круг свободы расширяется до бесконечности по мере того, как человек поднимается вверх, и тот же круг сужается до бесконечно малой величины по мере того, как человек опускается вниз. Чем выше подъем, тем больше свободы, ибо чем полнее человек вступает в область света, тем больше он приобретает сил для добра. И, наоборот, чем ниже спуск, тем больше рабство, ибо каждое падение в область зла уменьшает понимание истины и ограничивает способность к добру. Таким образом, над прошлым господствует Рок, над будущим — Свобода, а над обоими — Провидение, то есть над настоящим, вечно сущим, которое можно назвать вечностью. Из совокупного действия Судьбы, Свободы и Провидения возникают бесчисленные судьбы, — и ад, и рай, — для человеческих душ. Зло, являясь разногласием с божественным законом, не есть дело Бога, а человека, и потому зло существует лишь относительно и временно. Добро, состоящее в согласии с божественным законом, существует реально и вечно. Ни дельфийские, ни элевсинские жрецы, ни посвященные философы не имели намерения открывать эти глубокие идеи народу, который мог понять их превратно и злоупотребить ими. В мистериях это учение изображалось символически разрыванием на куски Дионисия, но при этом прикрывалось непроницаемым покровом то, что можно назвать страданиями Бога.
Самые значительные религиозные и философские споры вращаются вокруг вопроса о происхождении добра и зла. Мы видели, что эзотерическое учение обладает ключом к нему. Существует еще другой важный вопрос, от которого зависит социальная и политическая проблема: неравенство условий существования людей. Зрелище зла и печали кроет в себе нечто ужасное. К этому следует добавить, что распределение всевозможных бедствий, кажущееся произвольным и несправедливым, есть источник всякой ненависти, всех возмущений и отрицаний. И здесь также эзотерическое учение вносит в наш земной мрак свой верховный свет мира и надежды. Различие душ, условий и судеб может получить свое определение лишь в множественности существом ваий и в учении о перевоплощении. Если человек рождается в земном мире в первый раз, как объяснить бесчисленные страдания, падающие на него как бы случайно? Как допустить, что есть вечная справедливость, когда одни рождаются в условиях, влекущих за собой роковым образом нищету и унижение, в то время как другие родятся в богатстве и живут счастливо и благополучно? Если верно, что мы уже прожили иные жизни и будем снова жить на земле, если верно, что во всех существованиях проявляется закон чередования и отражения — тогда различия душ, условий и судеб предстанут перед нами как результаты прошедших жизней и как многообразные применения упомянутого закона. Различные условия индивидуальных жизней происходят от неравного употребления свободы в предшествующих существованиях, а различные ступени интеллектуальности от того, что люди, живущие одновременно, принадлежат к различным ступеням эволюции, поднимающейся от полуживотного состояния отсталых рас до праведности святых и до царственного величия гения. Учение о перевоплощении объясняет высшей справедливостью и последовательностью, как самые ужасные страдания, так и самое завидное счастье. Нам становится понятной даже жизнь идиота, когда мы знаем, что его тупость, от которой он страдает, есть наказание за преступное употребление разума в предшествующей жизни. Все оттенки физических и моральных страданий, счастья и несчастья со всеми бесчисленными видоизменениями предстанут перед нами как естественные, мудро распределенные результаты инстинктов и действий, ибо душа сохраняет в своих тайных глубинах все то, что она собрала в течение своих разнообразных существований. Смотря по времени и по обстоятельствам, прежние наслоения выступают наружу или исчезают; и судьба, то есть направляющие ее духовные Сущности соразмеряют род перевоплощения со степенью развития и с качествами воплощающейся души. Лизис выражает эту истину в «Золотых стихах Пифагора» так:
«Ты увидишь, что муки, пожирающие людей,
Суть плоды их же выбора; и что несчастные
Ищут далеко от себя тех благ,
Источник которых находится в них же самих».
Далекое от того, чтобы ослабить чувство братства и человеческой солидарности, это учение может только укрепить его. Мы должны оказывать всем помощь, сочувствие и милость, потому что мы все из одной и той же человеческой расы, хотя и стоим на разных ступенях развития. Всякое страдание священно, ибо страдание есть испытание души. Всякое сочувствие божественно, ибо оно заставляет нас ощутить невидимую цель, соединяющую все миры. Добродетель в страдании является источником гения. Да, мудрецы, святые и благодетели человечества сияют еще более захватывающей красотой для тех, кто знает, что святость — результат всемирной эволюции. Сколько нужно было жизней, страданий и побед, чтобы овладеть этой поражающей нас силой? И этот врожденный свет гения, из каких уже пройденных им небес исходит он? Но эти жизни были и эти небеса существуют. Сознание народное, следовательно, не ошибалось, и пророки не лгали, называя этих людей сынами Божьими, посланными с далекого неба. Так как их миссия — служить Вечной Истине, невидимые легионы покровительствуют им, и живой Глагол говорит в них.
Различие, которое мы видим в людях, происходит или от первоначальной сущности индивидов, или же от ступени достигнутой ими духовной эволюции. С этой последней точки зрения всех людей можно распределить на четыре класса, которые заключают в себе бесчисленные подразделения и отличия.
1. У огромного большинства людей воля побуждается преимущественно телесными требованиями. Их можно называть действующими по инстинкту. Они способны не только на физические работы, но и на творческую деятельность разума в пределах физического мира, как например, в области торговли и промышленности.
2. На второй ступени человеческого развития воля, а следовательно, и сознание, сосредоточены на душевном мире, то есть в области чувства, воздействующего на интеллект. Люди этой категории действуют под влиянием одушевленной страсти. По своему темпераменту они способны стать воинами, артистами или поэтами. Большинство литераторов и ученых также принадлежат к этому разряду, ибо они живут в условных идеях, видоизмененных страстями или ограниченных узким кругозором и не поднимаются до чистой Идеи, до универсальности.
3. Третий, несравненно более редкий разряд людей, воля которых привыкла действовать главным образом в чистом разуме, привыкла освобождать деятельность разума от влияния страстей и от границ материи, что и придает понятиям этих людей характер всемирный. Это люди, действующие под влиянием интеллекта. Из их рядов выходят герои-мученики за родину, великие поэты и в особенности истинные философы и мудрецы, те, которые по Пифагору и Платону, должны бы управлять человечеством. В этих людях страсть не погасла, так как без нее ничто не совершается на земле, и она представляет собой огонь и электричество в нравственном мире. Но страсти у них превратились в слуг разума, между тем, как в предшествующей категории разум бывает, по большей части, слугою страстей.
4. Самый высший человеческий идеал осуществляется в четвертом разряде, где к господству разума над душой и интеллекта над инстинктом присоединяется господство воли над всем существом человека. Покорив всю свою природу и овладев всеми способностями своими, человек приобретает великое могущество. Благодаря могучей силе сосредоточения, воля такого победившего человека, действуя на других, приобретает почти безграничную власть. Такие люди носили разные имена в истории. Это адепты, великие посвященные, высшие гении, которые содействовали преображению человечества. Они рождаются редко, их — единицы.
Очевидно, что последняя категория не подлежит обычной нравственной мерке. Но тот общественный строй, который не принимает во внимание три первые человеческие категории и не предоставляет каждой из них право на ее нормальную деятельность, а также и необходимые средства для дальнейшего развития, — такой строй является лишь внешним, а никак не органическим. Ясно, что в первоначальную эпоху, относящуюся, по всей вероятности, к ведическим временам, руководители Индии основали разделение общества на касты, основываясь на внутренних качествах человека. Но со временем это разделение, вполне обоснованное и плодотворное, извратилось в жреческие и аристократические привилегии. Начало призвания и посвящения уступило место праву наследования. Замкнутые касты кончили тем, что основательно окостенели, последствием чего было их неизбежное вырождение в Индии. Египет, сохранивший при всех фараонах тройной общественный строй, с открытыми и подвижными кастами, принцип посвящения для жречества и экзамены для всех военных и гражданских должностей, просуществовал от пяти до шести тысяч лет, не меняя структуры своих учреждений. Что касается Греции, то ее непостоянный характер заставлял ее быстро переходить от аристократии к демократии, а от последней к тирании. Она вращалась в этом безвыходном кругу, как больной, переходящий от горячки к летаргии, чтобы снова вернуться к горячке. Может быть, она нуждалась в этом возбуждении, чтобы произвести свою беспримерную работу: перевод глубокой, но туманной восточной мудрости на ясный доступный язык; творчество Красоты посредством искусства и основание открытой и опирающейся на земной разум науки, заменившей тайное и интуитивное посвящение. Тем не менее, и Греция обязана своей религиозной организацией и своими высочайшими вдохновениями началу посвящения. С точки зрения общественной и политической можно сказать, что Греция всегда жила в состоянии незаконченном и напряженном. В качестве адепта Пифагор с высоты посвящения понимал те вечные начала, которые управляют обществом, и создал план великой реформы, согласованной с этими вечными началами. Мы увидим сейчас, как и он сам, и его школа были сокрушены в водовороте демократических бурь.
С чистых высот эзотерического учения жизнь миров развертывается согласно ритму Вечности. Но при магических лучах разоблаченного неба — земля, человечество и его жизнь раскрывают перед нами также и свои скрытые глубины. Надо отыскать бесконечно великое в бесконечно малом, чтобы почувствовать присутствие Бога. Это присутствие испытывали ученики Пифагора, когда учитель передавал им, как венец, свое учение о том, что вечная Истина проявляется в союзе Мужчины и Женщины. Красоту священных чисел, которую они созерцали сперва в Бесконечном, они находили и в самом сердце жизни, и божественное отражалось для них в великой мистерии Пола и Любви.
Древний мир понял ту важную истину, которую последующие века совсем не признавали. Чтобы хорошо исполнять свои обязанности супруги и матери, женщина нуждается в образовании и в особом посвящении.
Отсюда женское посвящение, предоставленное одним только женщинам. Оно существовало в Индии в ведические времена, когда женщина была жрицей у домашнего алтаря. В Египте оно происходит из мистерий Изиды. Орфей учредил такое же посвящение в Греции. Пока не угасло само язычество, мы видим его расцветающим в мистериях Диониса, а также и в храмах Юноны, Дианы, Цереры. Оно заключалось в символических обрядах и церемониях, в ночных празднествах, а затем и в особых поучениях, которые давались старшими жрецами или первосвященником, и которые касались самых интимных сторон супружеской жизни.
Давались советы и правила, касающиеся отношений полов, времен года и месяцев, которые благоприятствуют счастливому зачатию. Самое большое значение придавалось физической и нравственной гигиене женщины во время беременности, чтобы священное дело творчества нового человека совершалось по божественным законам. Таким образом, в женских мистериях преподавалась наука супружеской жизни и искусство материнства. Применение последнего начиналось задолго до рождения ребенка. До семилетнего возраста дети оставались в гинекее, куда муж не имел доступа, под исключительным надзором матери. Мудрая древность полагала, что дитя, как нежное растение, нуждается в теплой материнской атмосфере. Отец не может дать того, что необходимо в этом возрасте, для его расцвета нужны нежность и ласка матери, необходима сильная и охраняющая любовь женщины, чтобы защитить от внешних влияний чуткую душу ребенка.
Благодаря тому, что женщина с полным сознанием исполняла высокие обязанности супруги и матери, на которые в древности смотрели как на божественные, она действительно была жрицей семьи, хранительницей священного жизненного огня, Вестой очага. Посвящение женщины в античном мире являлось истинной причиной красоты расы, сильных поколений и долговечности семьи в древней Греции и в древнем Риме.
Учредив в своем ордене отделение для женщин, Пифагор, следовательно, только усовершенствовал и развил то, что существовало до него. Женщины, посвященные им, принимали вместе с обрядами и заповедями и высшие принципы своих женских обязанностей. Он давал им, таким образом, сознание их высокой задачи. Он раскрывал им преображение Любви в совершенном браке, которое представляет взаимное проникновение двух душ в самом средоточии жизни и Истины. Разве мужчина — в своей силе — не представляет начало творческого духа? — А женщина — во всем своем могуществе — разве не олицетворяет природу в ее пластической силе, в ее чудесных существованиях, как земных, так и божественных? И если эти два существа способны достигнуть полного взаимного проникновения, телесного, душевного и духовного, они вдвоем составят целую вселенную. Но чтобы верить в Бога, женщина должна видеть его пребывающим в мужчине, а для этого необходимо, чтобы и мужчина был посвященным. Его задача — своим более глубоким знанием жизни, своей творческой волей оплодотворить женскую душу и преобразить ее с помощью божественного идеала. Любимая женщина возвратит ему этот идеал обогащенным ее утонченными мыслями, ее нежными чувствованиями, ее глубокими проникновениями. Она отдает ему взамен свой преображенный энтузиазмом образ, она становится его идеалом, ибо он осуществляется в ней могуществом ее любви. Через нее идеал становится живым и видимым, облекается в кровь и плоть. Ибо если мужчина творит благодаря желанию и воле, — женщина, и физически, и духовно, творит любовью.
В своей роли возлюбленной, супруги, матери или вдохновительницы, она не менее значительна и даже более божественна, чем мужчина, ибо любить — значит забывать себя. Женщина, отдающая себя в своей любви, находит в этом уничтожении высшее возрождение, свой венец и свое бессмертие.
Проблема любви господствует в современной литературе уже более двух веков. Это не чисто чувственная любовь, возбуждаемая красотой тела, как у древних поэтов; это также и не приторный культ отвлеченного и условного идеала, господствовавшего в средние века; нет, это любовь одновременно и чувственная и психическая, любовь, предоставленная полной свободе индивидуальной фантазии и вырвавшаяся на полный простор. По большей части оба пола воюют друг с другом даже и в любви. Возмущение женщины против эгоизма и грубости мужчины; презрение мужчины к лживости и тщеславию женщины; победа плоти и бессильный гнев жертв сладострастия... И среди всего этого глубокие страсти, влечения страшные и тем более могущественные, что им ставят препятствия и светские условности, и общественные постановления. Отсюда, любовь, полная бурь, нравственных крушений и трагических катастроф, около которых почти исключительно вращаются современные романы и современные драмы. Можно бы подумать, что утомленный человек, не находя Бога ни в науке, ни в религии, безумно ищет Его в женщине. И он прав; но лишь путем посвящения в великие истины найдет он Его в ней, а она найдет Бога в нем. Между мужской и женской душой, которые нередко не понимают друг друга и даже не понимают себя и расстаются с проклятиями, чувствуется как бы огромная жажда проникновения и стремления найти в этом слиянии недостижимое счастье. Несмотря на различные уклонения и излишества, вытекающие отсюда, в этих отчаянных поисках таится скрытое божественное начало, стремление это станет жизненным средоточием для воссоздания будущего. Ибо когда мужчина и женщина найдут себя и найдут друг друга путем глубокой любви и посвящения, тогда их слияние превратится в величайшую творческую силу.
Любовь психическая, любовь — страсть души вошла в литературу, а через нее и в сознание сравнительно с недавнего времени. Но источник ее очень древен, он берет свое начало в античном посвящении. И если древнегреческая литература едва позволяет подозревать об этом, то лишь потому, что подобная страсть души являлась тогда редким исключением, а также и вследствие глубокой тайны мистерий. Между тем, в религиозном и философском предании сохранились следы женского посвящения. И в официальной поэзии, и в философии появляется несколько женских образов, хотя и неясных и покрытых тайной, но, тем не менее, сияющих красотой. Мы уже познакомились с Пифией Феоклеей, вдохновлявшей Пифагора; позднее является жрица Коринна, с успехом соперничавшая с Ниндаром, который, в свою очередь, был наиболее посвященным из всех греческих лириков; затем таинственная Диотима, появляющаяся у Платона, чтобы дать высшее откровение о Любви. Наряду с этой исключительной ролью женщина древней Греции исполняла свое истинное жречество у очага и в гинекее. Те герои, художники и поэты, которыми мы восхищаемся, и все чудные мраморные скульптуры, и высокие подвиги, удивляющие нас в античном мире, — все это было ее созданием. Это она их зачала в мистерии любви, она вызвала их расцвет, прикрывая их своими материнскими крыльями.
Прибавим, что для мужчины и женщины действительно посвященных, создание ребенка имеет бесконечно более прекрасный смысл и большее значение, чем для нас. Для отца и матери, знающих, что душа ребенка существует до своего земного рождения, зачатие становится священнодействием, призывом души к воплощению. Между воплощаемой душой и матерью существует почти всегда большое сходство. Поэтому плохие и развращенные матери привлекают к себе души темных и злых, тогда как нежные матери притягивают к себе светлые души. Эта невидимая душа, ожидаемая и долженствующая прийти — так таинственно и неизбежно — не представляет ли она собой нечто поистине божественное? Ее рождение, ее заключение в тело неизбежно должно быть мучительно. Ибо хотя между нею и ее покинутым небом и протянется грубый покров, и она перестанет помнить свою родину — все же она будет страдать! Свята и прекрасна задача матери, создающей новое жилище для этой души, облегчающей ее заключение в плотскую ограниченность и смягчающей предстоящее ей испытание...
Таким образом, учение Пифагора, исходя из глубин Абсолютного, началось с божественной Троицы, и завершалось в самом центре жизни посредством человеческой триады. В Отце, Матери и Ребенке посвященный научался узнавать Разум, Душу и Сердце живой вселенной. Это последнее посвящение строило в его сознании фундамент общественности, задуманной по идеальным линиям, идею того величественного здания человеческой жизни, для которого каждый посвященный должен принести свой камень.
СЕМЬЯ ПИФАГОРА. ШКОЛА И ЕЕ УЧАСТЬ.
Среди женщин, обучавшихся у Пифагора, находилась молодая девушка большой красоты. Ее отец, кротонец, носил имя Бронтинос, она называлась Феано. Пифагору было около 60 лет. Но полная власть над страстями и чистая жизнь, всецело посвященная идее, сохранили весь огонь его сердца нетронутым. Молодость души, то бессмертное пламя, которое великий посвященный черпал в своей духовной жизни, светилась в нем и подчиняла ему всех окружающих. Он находился в это время в апогее своего могущества. Феано была привлечена к Пифагору светом, который источала вся его личность. Природа ее была глубокая и сдержанная, и ее тянула к учителю возможность получить объяснение всех мучительных загадок жизни. Но когда, помимо света истины, она почувствовала свое сердце загоревшимся от того огня, который исходит от его духовной красоты и от пламенной силы его слова, — она отдалась учителю с безграничным энтузиазмом и пламенной страстью. Пифагор не делал ничего, чтобы привлечь ее. Он любил всех своих учеников. Все его внимание было сосредоточено на школе, на Греции и на будущем всего мира. Как многие великие адепты, он отказался от любви к женщине, чтобы отдать всего себя служению. Магия его воли, духовное обладание столькими душами, которые он сам сформировал и которые были привязаны к нему, как к обожаемому отцу, мистический фимиам всей этой напряженной, поднимавшейся к нему любви, тонкий аромат человеческой симпатии, соединявший всех пифагорейцев — все это заменяло ему личное счастье и личную любовь. Но однажды, когда он оставался один в пещере Прозерпины, погруженный в глубокие размышления, он увидел приближающуюся к нему молодую красавицу, с которой до этих пор он никогда не беседовал наедине. Она преклонила перед ним колени и, не поднимая глубокосклоненной головы, начала умолять учителя — ведь его власть безгранична! — освободить ее от невозможной любви, сжигающей ее тело и душу. Пифагор спросил имя того, кого она любит. После тяжелой борьбы Феано призналась, что любит его, но была готова беспрекословно подчиниться его воле. Пифагор не отвечал ничего. Ободренная его молчанием, она подняла голову, бросив на него молящий взгляд, предлагая ему весь цвет молодой жизни и весь аромат любящей женской души.Мудрец был потрясен. Он умел побеждать свои чувства, он владел вполне своим воображением, но молния этой души проникла в его душу. В этом девственном сердце, созревшем в огне страсти, в этой женщине, преображенной безграничной преданностью, он нашел достойную подругу, которая могла содействовать еще более полному осуществлению дела его жизни. Пифагор с глубоким волнением поднял молодую девушку, и Феано могла прочесть в глазах учителя, что отныне их две судьбы слились в одну.
Браком своим с Феано Пифагор наложил печать осуществления на свое дело. Слияние этих двух жизней оказалось совершенным. Однажды, когда Феано была спрошена, сколько времени требуется, чтобы женщина, имевшая сношение с мужчиной, могла считать себя чистой, она ответила: «Если сношения эти были с мужем, она постоянно чиста, если с другим — она не очистится никогда». Чтобы произнести такие слова, нужно было быть женою Пифагора и любить его так, как любила Феано. Ибо не брак освящает любовь, а любовь оправдывает брак. Феано прониклась так полно идеями своего мужа, что после его смерти была центром пифагорейского ордена, и один из греческих авторов приводит как авторитет ее мнение относительно учения Чисел. Она дала Пифагору двух сыновей, Аримнеста и Телавгеса, и дочь Дамо. Телавгес стал впоследствии учителем Эмпедокла и передал ему тайны пифагорейской доктрины.
Семья Пифагора представляла собой истинный образец для всего ордена, их дом называли храмом Цереры, а двор — храмом Муз. Во время домашних и религиозных празднеств мать руководила хором женщин, а Дамо — хором молодых девушек. Дамо была во всех отношениях достойна отца и матери, Пифагор доверил ей свои манускрипты с запрещением передавать их кому бы то ни было вне своей семьи. После того как пифагорейцы рассеялись, дочери Пифагора пришлось жить в величайшей бедности. Ей предлагали большие суммы за манускрипты, но, верная воле отца, она отказалась дать их посторонним.
Пифагор прожил в Кротоне 30 лет. За это время он достиг такого величия, что все, считавшие его полубогом, имели на это право. Власть его над людьми была безгранична; ни один философ не достигал ничего подобного. Влияние его распространилось не только на кротонскую школу и ее разветвления в других городах итальянского побережья, но и на политику всех ближайших государств. Пифагор был реформатором в полном смысле слова. В Кротоне, который был Ахейской колонией, существовала аристократическая конституция.
Совет Тысячи, состоявший из родовитых семей, пользовался законодательной властью и наблюдал за исполнительным органом. Народные собрания существовали, но их полномочия были весьма ограниченны. Пифагору, государственный идеал которого состоял в порядке и гармонии, был одинаково чужд и гнет олигархии, и хаос демагогии. Принимая дорийскую конституцию, как таковую, он стремился внести в нее новое устройство. Мысль его была очень смелой: создать поверх политической власти — власть науки с совещательным и решающим голосом во всех коренных вопросах, которая представляла бы высший регулятор государственной жизни. Сверх Совета Тысячи он организовал Совет Трехсот, избиравшийся первым советом, но пополнявшийся исключительно из числа посвященных. Порфирий рассказывает, что две тысячи кротонских граждан отреклись от обыкновенной жизни, от права собственности и соединились в одну общину. Таким образом, Пифагор поставил во главе государства правителей, опирающихся на высшее сознание, так же высоко поставленных, как древнее египетское жречество. То, что ему удалось осуществить на короткое время, осталось мечтой всех посвященных, имевших соприкосновение с политикой: внести начало посвящения и соответствующих экзаменов для правителей государства, соединив в этом высшем синтезе и выборное демократическое начало, и управление общественными делами, предоставленное избранникам ума и добродетели. Совет Трехсот образовал, таким образом, нечто вроде научного, политического и религиозного ордена, главой которого признан был сам Пифагор. Вступление в этот орден сопровождалось клятвой сохранить абсолютную тайну, как это было в мистериях.
Общества эти, или гетерии распространились из Кротона, где действовал Пифагор, почти во все города великой Греции, где они оказывали большое политическое влияние. Пифагорейский орден становился, таким образом, во главе государств всей Южной Италии. Он имел свои разветвления в Таренте, Метапонте, Региуме, Катане, Агригенте, Сибарисе, а если доверять Аристоксесу, то и в этрусских городах. Что касается влияния Пифагора на правительственный строй этих больших богатых городов, то трудно себе представить что-либо более возвышенное, либеральное и умиротворяющее.
Всюду, где он показывался, он устанавливал порядок, справедливость и единодушие. Призванный одним из тиранов острова Сицилия, он одною силою своего красноречия убедил его отказаться от дурно приобретенных богатств и сложить с себя незаконно захваченную власть. Что касается городов, он сделал их независимыми и свободными, тогда как ранее они были в зависимости один от другого. Так велико было его благое влияние, что когда он появлялся в каком–либо городе, по этому поводу говорили: «Он не только поучает, но и исцеляет людей».
Верховное влияние великого ума и великого характера вызывает тем большую зависть и ненависть, чем эта магическая власть сильнее проявляется. Владычество Пифагора длилось уже четверть века, неутомимый адепт приближался к своему восьмидесятому году, когда возникла реакция. Искра пожара появилась из Сибариса, соперника Кротона; там произошел народный мятеж, и аристократическая партия была побеждена. Пятьсот эмигрантов просили приюта у кротонцев, но правители Сибариса требовали их выдачи. Опасаясь мести враждебного города, городские власти Кротона собирались выполнить это требование, когда вмешался Пифагор. По его настоянию выдача перепуганных беглецов была отменена. Вслед за отказом Сибарис объявил войну Кротону. Армия кротонцев, предводительствуемая одним из учеников Пифагора, знаменитым атлетом Милоном, нанесла решительное поражение сибаритянам. Вслед за тем город был взят, разорен и превращен в пустыню. Невозможно допустить, чтобы Пифагор мог дать согласие на такие поступки. Они противоречат всем его принципам и мыслям всех посвященных. Но ни он, ни Милон не могли удержать разнузданные страсти победоносного войска, разжигаемые старинной враждой, доведенной несправедливым нападением до высочайшего возбуждения. Всякая мстительность, откуда бы она ни исходила, — от индивидуумов или от целых народов — вызывает Ответный взрыв. Немезида была на этот раз очень сурова; последствия пали на Пифагора и на весь его орден. После взятия Сибариса народ потребовал раздела земель. Недовольная и этим, демократическая партия предложила изменить конституцию, отнять все привилегии у Совета Тысячи, упразднить Совет Трехсот и водворить народное единовластие (всеобщее голосование).
Естественно, что пифагорейцы, принимавшие участие в Совете Трехсот, воспротивились реформе, противоречившей всем их принципам и разрушавшей в корне все труды их учителя. Нужно прибавить к этому, что пифагорейцы еще ранее сделались предметом глухого раздражения, которое высшие натуры вызывают всегда в толпе. Их политические идеи вызвали против них взрыв ненависти у демагогов, а личная месть против учителя навлекла на них страшный удар.
Один из жителей Кротона, некто Килон, искал в свое время доступа в школу, но вследствие своего дурного и властного характера был отвергнут Пифагором. Результатом была мстительная ненависть Килона. Когда общественное мнение начало склоняться не в пользу Пифагора, Килон организовал клуб, враждебный пифагорейцам, с широким доступом для всех. Ему удалось привлечь к себе главных вожаков народа и подготовить революцию, которая должна была начаться с изгнания пифагорейцев.
Перед бурной толпой, с общественной трибуны, Килон читает выкраденные отрывки из тайной книги Пифагора, озаглавленной «Священное Слово». Их искажают, им придают совершенно иной смысл. Несколько ораторов пробуют защитить «молчаливых братьев», которые не причиняют вреда даже животным. Эта защита встречается взрывом хохота. Килон с трибуны доказывает, что религиозный свод законов пифагорейцев посягает на народную свободу, и «этого мало, — прибавляет трибун, — кто этот учитель, этот воображаемый полубог, которому все до того слепо подчиняются, что стоит ему отдать приказание, как все братья уже кричат: «Учитель сказал!» Кто он, как не тиран Кротона, да к тому еще «сокровенный», следовательно, самый худший из тиранов? Откуда происходит эта неразрывная дружба между членами пифагорейских гетерий, как не из глубокого презрения к народу? У них вечно на языке изречение Гомера, что «властитель должен быть пастырем своего народа». Не следует ли из этого, что для них народ не более, как презренное стадо животных? И даже самое существование ордена есть непрестанный заговор против народных прав! Пока он не будет уничтожен, невозможна свобода в Кротоне. Один из членов народного собрания под влиянием честного чувства, воскликнул: «Но пусть будет дозволено Пифагору и пифагорейцам прийти сюда и оправдаться, прежде чем мы приговорим их». Но Килон закричал с надменностью: «Разве эти пифагорейцы не отняли у вас права судить и решать общественные дела? По какому же праву могут они требовать, чтобы вы выслушали их? Они не призывали вас к совету, когда лишали народ законодательного права, и вы точно так же должны поразить их, не справляясь с их мнением». Гром рукоплесканий раздался в ответ на эти речи, и умы воспламенялись все более и более.
Однажды вечером, когда сорок главных членов ордена собрались у Милона, Килон спешно созвал своих сторонников. Дом Милона был окружен. Пифагорейцы, среди которых был сам учитель, заперли двери. Рассвирепевшая толпа подожгла здание. Тридцать восемь пифагорейцев, ближайшие ученики, весь цвет ордена и сам Пифагор погибли, одни — в пламени пожара, а другие — пораженные насмерть народом. Архип и Лизис одни избежали гибели.
Так умер этот великий мудрец, пытавшийся внести свою мудрость в государственное правление. Убийство пифагорейцев явилось сигналом демократической революции в Кротоне и по всему Тарентскому заливу. Итальянские города изгнали преследуемых учеников Пифагора. Весь орден рассеялся и лишь остатки его сохранились в Сицилии и Греции, продолжая распространять идеи Учителя. Лизис сделался учителем Эпаминонда. После новых революций пифагорейцы могли вернуться в Италию с условием — не вмешиваться в политику. Трогательный братский союз по-прежнему соединял их, они смотрели на себя как на одну семью. Пифагорейский орден существовал в течение пятидесяти лет; что касается идей Учителя — они живут и до наших дней.
Благое влияние Пифагора на Грецию было неизмеримо; оно действовало таинственно, но верно через те храмы, которые он посещал. Мы видели его в Дельфах, возрождающим науку прорицания, утверждающим духовный авторитет и подготовляющим образцовую пифию. Благодаря этой внутренней реформе, которая возродила энтузиазм в самом святилище и в душе посвященных, Дельфы сделались нравственным центром Греции.
Еще одно слово относительно влияния Учителя на философию.
До него мы встречаем, с одной стороны, физиков, с другой стороны — моралистов. Пифагор внес и мораль, и науку, и религию в свою широкую синтетическую систему. Этот синтез не что иное, как та эзотерическая доктрина, которую мы стремились восстановить в самой основе пифагорейского посвящения. Кротонский философ не был творцом, но лишь просветленным восстановителем этих первичных истин в стройном, научном порядке. Вот почему мы выбрали его систему, как наиболее подходящую для систематического изложения основ доктрины мистерий и истинной теософии.
Все, следившие за духовной работой Учителя вместе с нами, должны были заметить, что в основе этой доктрины сияет свет единой истины. Разрозненные лучи этого света можно найти во всех философиях и религиях, но центр их — здесь.
Что же требуется, чтобы достичь его? Наблюдения и рассуждения здесь недостаточны. Наряду с ними необходима еще и интуиция. Пифагор был адептом, посвященным первой степени; он обладал непосредственным восприятием духа и ключом к оккультным знаниям и к духовному миру.
Таким образом, он черпал из первоисточника Истины, и так как к его способностям, интуиции и к его высокой духовности присоединялась большая наблюдательность, знакомство с физической природой и высокоразвитое философское мышление, никто не мог лучше его построить здание истинной науки о Космосе.
Строго говоря, здание это никогда не было разрушено. Платон, принявший от Пифагора всю его метафизику, владел всеми идеями Учителя, хотя и передавал их не с такой строгой ясностью. Александрийская школа занимала первый этаж этого здания, современная наука занимает его нижний этаж и содействует укреплению фундамента. Многие философские школы, а также мистические и религиозные, обитали в различных отделах величественного здания. Но ни одна философия не охватывала его в целом. На размеры и на гармонию этого целого мы и стремились указать в этой книге.
Добавить комментарий