Окончание. Начало см. "Чайка" #3(19), 2001
Я спорю с Вано из-за слова, строчки. Он обижается: я упрямлюсь, а он не в силах переубедить, и вот чувствую, ещё чуть - и поссоримся. Отступаю - как же он радуется! Да Бог с ним, с этим словом, сберегу до другого раза, в другую строфу вставлю... "Дружба и братство/ Дороже богатства..." да уж конечно, дружба с Мурадели - в этом разливе мелодий, глубине чувства, куда тебя приглашают жить не ради праздности и ветреного транжирства... его фантазия по-детски непостижима, его планы реальны и грандиозны - и так было всегда. Вот фрагмент из книги Вано Ильича "Из моей жизни":
"В 1913-м году, в день окончания гимназии, мой старший брат Гиго пригласил своих товарищей по учёбе. За дружеским столом он предложил им послушать "Серенаду Дон-Жуана" Чайковского".
- И знаете, кто исполнит? - обратился он к друзьям. - Наш Ванечка.
Друзья удивлённо переглянулись. Ведь все знали, что младшему брату всего лишь пять лет. А Гиго продолжал:
- Хотя Ванечка говорит только по-грузински, он будет петь "Серенаду" на русском языке. И если в его русском произношении не всегда будет соблюдена точность, пусть дорогие слушатели будут снисходительны к юному певцу.
Гиго взял мандолину. Он превосходно играл на ней, хотя и по слуху.
Когда дебют маленького певца закончился, один из гостей спросил его:
- Слушай, кем бы ты хотел стать, когда вырастешь?
- А как называется тот человек, который придумал эту песню?
- Композитор.
- Вот я и хочу быть композитором!
Все рассмеялись.
Этот эпизод, героем которого, как вы уже догадались, был я, не раз рассказывала мне моя мать..."
А вот еще цитата - из предисловия Т.Н.Хренникова к книге воспоминаний и статей:
"Мурадели... Имя - значительное не только для истории, но и для сегодняшнего дня советской музыки. Все, кто знал Вано Ильича, помнят: с юных лет этот пылкий музыкант был одержим искусством. Для этого композитора не существовало "избранных жанров". С равным увлечением он мог работать над симфонической партитурой, помогать режиссёру ставить свою оперу, дискутировать с поэтом-соавтором, какое слово лучше подобрать к данной песне..."
Тихон Николаевич, несомненно, прав, но, наблюдая Вано, могу сказать, что под конец жизни во всяком случае, он больше всего думал об опере.
Выкраивая крохи времени на творчество, он всё время возвращался - и мысленно, и в попытках, начать работу над новой оперой: мечтал завершить оперную трилогию.
"... В 1940 году я задумал написать оперу "Чрезвычайный комиссар". Первая картина была сочинена в том же году, она передавалась по радио", - писал Мурадели в своей книге... А дальше была война, Ансамбль Военно-Морского Флота, демобилизация в сорок четвёртом, сочинение Второй симфонии... В сорок шестом опера была, наконец, завершена и в сорок седьмом представлена публике в Большом театре под названием "Великая дружба". Что было потом - известно: постановление ЦК, ставшее знаменитым, где вместе с Мурадели громили Шостаковича и Прокофьева. А дальше... покаяние композитора не спасло бы его (все каялись - куда денешься), его спас талант, крестьянская сметка, интуиция - он написал песню "Москва-Пекин": тогда ещё в самом разгаре была игра в великую дружбу с Китаем, написал - и попал в десятку: песня понравилась главному вождю...
Я не биограф Мурадели, и рассказываю об общеизвестном, чтобы было понятно малоизвестное, чему был свидетелем, и не известное вовсе, о чём знали только он и я.
В начале пятидесятых главный дирижёр Большого театра Самуил Самосуд завёл с Мурадели разговор об ещё одной опере. И эта тоже создавалась долго, с перерывами и откладываниями - в основном из-за трудностей с либретто, и готова была только в 1960-м, а на сцене Большого появилась в 1964-м году. Опера "Октябрь" по хронологии событий шла впереди "Великой дружбы". И, после двух таких огромных полотен, Мурадели почувствовал, что ему необходимо третье, в котором будет жизнь страны в сороковые, потом война, Победа... Вано стал искать либреттиста-соавтора. Он обращался ко многим, и, очевидно, в этот-то момент появилась новая кандидатура - не могу достоверно изложить ход его рассуждений, могу только предположить: молодой поэт, стихи нравятся, на них уже сочинял, вдохновлю, помогу с сюжетными ходами... что-то вроде этого...
У Вано была замечательная способность доступно и просто излагать свои мысли, даже самые сложные замыслы, он был нетерпелив, но упорен, и видимо чувствовал что-то, что заставляло его спешить...
- Хочу завершить трилогию, - сообщил он мне, - понимаешь, провести человека через все трудности и вывести в космос. - (Он восхищался космическими идеями, космонавтами, - недаром же написал такие песни, как "Я- Земля", "И на Марсе будут яблони цвести")
Я молчал, слушая, и нисколько не принимая это на свой счёт...
- Почему молчишь? - удивился Вано. - Не хочешь?!
- Я?.. - моему удивлению не было предела.
- Слушай! Понимаешь, - будет опера о космонавтах... мы её так и назовём: "Космонавты"... а концовка вот: они перед полётом приходят на Красную площадь... такая традиция, понимаешь?.. - и он уже буйно, крупными мазками рисует картины, требует записывать идеи и эпизоды, и просит сценарный план, и...
Но я не хочу писать оперу о космонавтах! Не по душе мне участвовать в этом. Да и не готов я писать оперное либретто. Не умею. Боюсь браться даже... И - бурное объяснение:
- Вано Ильич, ну, зачем я вам нужен...
- Это как понимать?!
- Я не писал никогда оперных либретто - я только всё испорчу!..
- Слушай! Работать надо! При чём тут - не умею, не писал!..
- Давайте хоть кого-нибудь на помощь позовём!..
- Какую помощь?! Что ты говоришь!..
- У вас столько соавторов - Винников, Крахт, Мдивани...
- Знаешь, что я тебе скажу (уже сердится): ты мне поэтический максимум, а я тебе - прожиточный минимум! Понял? Поэтический максимум!.. - он возбуждён и обижен... - Мой пирог на три части не делится!..
...Он не успел - и готовый сценарный план остался у меня в папке. Я ждал его к себе в гости в подмосковном посёлке. Моя мама была в ужасе, как можно принимать такого гостя в загаженном скотом дворе, а Вано просил не беспокоиться и "не создавать уюта", напоминая, что вырос в крестьянской семье, в деревне, и ещё не забыл, как держат вилы в руках, и мы договорились, что после дома творчества, куда он выбрался отдохнуть в кои веки, - прямо к нам в Биссерово, расставить все точки в готовом сценарном плане и... "Работать надо!"
8 августа я позвонил в Москву, и услышал, что приезд откладывается - надо слетать в Сибирь, очень просили... "На недельку, дорогой! И сразу к тебе. Не надо встречать. План дороги есть. Машина есть. Корзину еды наберу - жди!"
Я ждал. 14 августа вечером сидел у воды и слушал по "Спидоле" вражеский "Голос": "... сегодня ночью в Томске скончался знаменитый..." - сердце сжалось в предчувствии беды... так и не отпустило до сих пор...
...На сердце его врачи обнаружили огромный рубец от перенесенного инфаркта - плата за перенесенные унижения, за то, что он, поднявшийся из неграмотной крестьянской семьи до вершин власти, боготворил эту власть и ненавидел её представителей. "Нам, малым народам, надо крепко друг за друга держаться, не то они (он поднимал палец вверх) нас сожрут! - говорил он мне. - А меня скоро разоблачат: посмотри, у меня в штате одни евреи работают. Одна не еврейка, так и та Флора Арамовна...
Когда он умер, были поминки - за тем самым огромным столом, где он обычно переписывал свои клавиры, выводя ноты таким каллиграфическим почерком, что невозможно было понять: это напечатано или написано чёрной тушью обычным пером, которое он обмакивал в бутылочку, каждый раз вытирая огромной, белоснежной, лежащей тут же простыней...
Когда он умер, в Малом зале Дома композиторов, в галерее портретов, поперёк лица Вано кто-то написал матерный неприличный эпитет - набрался смелости... А один мой друг, композитор, сказал вскоре после его кончины: "Я всегда не любил его, а теперь вспоминаю - он мне столько добра сделал..."
Когда он умер, многие из тех, кто подобострастно уверяли в дружбе и публично это демонстрировали, перестали здороваться; уже через месяц по радио и телевидению перестали исполнять его песни, но они до сих пор не забыты, а значит,- был прав он, а не сводившие с ним счёты... Создали "Всесоюзную комиссию по творческому наследию", и меня включили в её состав, - но она ни разу не собралась... Когда он умер, обозначилось совершенно очевидно его место в ряду выдающихся талантов... и долго пустовал его кабинет, по-моему, две зимы, - замены не было...
Когда он умер, я так ничего и не взял себе на память, как предлагала по традиции Наталья Павловна, только пошёл в его кабинет, сел на его стул у рояля с открытой клавиатурой и долго сидел. Долго. На пюпитре стояли нотные листы с намётками мелодии, а на крышке две фотографии: слева в серебряной рамке портрет его мамы, справа - снимок двух моих дочек...
Когда он умер, осталась непреходящая за столько лет тяжесть утраты... И чувство обязанности рассказать о нём правду. Что и делаю - в очередной раз...
Фото из личного архива автора
Добавить комментарий