Шум города

“Так и брели они сквозь века, эти таборы цыган с загадочными лицами,
шарлатаны, по глазам угадывавшие, что вас ждет:
они никогда не ошибались, если речь шла о любви или смерти”.
Ромен Гари “Европа”

— Для меня секс — какое-то непостижимое понятие, я не понимаю, что такое секс, зачем он нужен и кому может приносить удовольствие…

Вообще-то не очень ясно, был ли у нее секс в принципе, и трое детей — далеко не показатель богатой чувственной жизни. Она так просто говорит об этом, и не только об этом — буквально обо всем, говорит с той легкостью, с какой великие актеры играют свои роли — так, что неискушенному зрителю незаметно, сколько усилий и старания вложено в эту простоту.

Она приходит ко мне в мастерскую, полная безразличия ко всему, что ее окружает, и что ей встретилось по дороге. Садится в кресло и всем своим видом показывает: ей все это абсолютно не нужно — ни моя мастерская, ни я сам, ни портрет, хотя он уже почти готов. Не нужно потому, что не она его заказывала, а ее муж.

О ее муже я уже знаю дикие подробности, и подобным знанием — я убежден — не сможет похвастаться ни один уролог, проктолог или дантист — из тех, что его обслуживают. Она выложила мне все детали их интимной жизни — “и это, по-вашему, можно назвать сексом!” — она рассказала, сколько у него вставных зубов — “а ведь он продолжает выдавать их за свои!”, и о том, что в его сердце давно стучит искусственный клапан, и вероятно жить ему осталось не так уж долго, если он не прекратит вести тот образ жизни, к какому привык.

Она знает меня ровно с тех пор, когда я начал писать ее портрет, а рассказывать начала с первого же дня, как только попала ко мне в мастерскую. Иногда я ловлю себя на мысли, что она мне нравится, и о том, что такое секс, я объяснил бы ей с огромным удовольствием. Но у меня старый принцип — никогда не спать со своими моделями! Это закон жизни, это обет, данный мной моей профессии.

Мой друг и компаньон Николас — примерный семьянин, он верный муж и любящий отец. За долгие годы супружеской жизни он никогда не изменял своей жене. Ему даже в голову это не приходило. Мы с ним превосходно понимаем друг друга — Николас верен своей жене, а я никогда не изменяю своим принципам. Хотя можно себе представить, сколько соблазнов встречалось на пути за время нашей жизни в этом городе. Были и весьма недвусмысленные предложения, и уговоры, и попытки шантажа, и даже слезы. Но мы с Николасом всегда оставались верны себе — в нашем деле репутация занимает не последнее место.

Глядя на Нелли, я стараюсь не думать о человеческой природе. Женщина, пришедшая ко мне в мастерскую, — это всего лишь объект для изображения на холсте или на бумаге. Ведь невозможно даже вообразить себе, чтобы художник вожделел натюрморт или пейзаж! Я подобного случая не припомню, хотя это любопытная тема для философской беседы с Николасом в ближайшую пятницу, за стаканом виски и сигарой.

Нелли ничего не знает о моих мыслях, да и если бы знала, это ровным счетом ничего бы не изменило в наших отношениях. Ей главное, чтобы ее слушали. Нелли обо всем говорит с легкостью, словно в том, что она говорит, нет ничего особенного, будто она передает мне сводку погоды или расписание сеансов в ближайшем кинотеатре. Как о сексе, так и о том, что муж когда-то изнасиловал ее, когда ей было всего тринадцать, не найдя лучшего аргумента для того, чтобы ее мать согласилась выдать за него свою малолетнюю дочь. Даже об этом она говорит монотонно, без выражения, и эта странная ее особенность совершенно сбивает с толку.

Через мою мастерскую проходят десятки людей, кого здесь только не было за долгие годы — тайные любовники и любовницы, “звезды” и члены кабинета министров, официальные жены, мужья и дети, короли, принцессы, бизнесмены — и все они, как один, по неизвестным причинам всегда торопятся раскрыть мне как можно больше разных тайн. Стоит мне взяться за кисти и краски, как они на дикой скорости начинают выбалтывать такие детали, что хочется заткнуть уши и зажмуриться, потому что порой, наслушавшись, я начинаю беспокоиться о собственной безопасности. Если бы я был подонком, то продал бы всю эту информацию за безумные деньги. Но я не сволочь, о чем бесконечно сожалею, поэтому никто и никогда — во всяком случае от меня — не узнает, зачем любовник принцессы Штефани поставил шапито на берегу Цюрихского озера.

Мой добрый друг, мой старый сумасшедший попугай Илидор, он старше меня наверно на девяносто девять лет, его макушка совсем облысела, и теперь он похож на монаха-капуцина, Илидор целыми днями сидит в своей клетке и панически боится выходить наружу. Бедный Илидор, он наслушался таких безумных россказней разных важных персон, что теперь страдает агорафобией. Он сидит молча, притаившись, и лишь когда за гостем захлопывается дверь, высказывает свое мнение:

— Кретины! Кретины! Не боятся Судного дня! — и мне остается с ним только согласиться.

Последнее время Илидор совсем постарел и слегка тронулся: теперь он периодически затевает странную игру — повисает на жердочке вниз головой, держась одной лапкой, а второй расчесывает свою макушку капуцина. Он чешется так часами, а когда ему надоедает, выпускает жердочку из лапы. Он падает, с громким стуком ударяясь головой об пол клетки, потом встает и отряхивается:

— Что вы делаете, уроды!

Еще одна живая душа, посвященная в государственные и дворцовые тайны, которые превращаются в светскую болтовню в стенах моей мастерской — это Николас. И своим благополучием я обязан Николасу, ведь это ему пришла в голову идея: к живописному портрету прилагать портрет астрологический.

Николас не только безукоризненно знает тайны небесной геометрии, но и наделен фантастической интуицией, и это позволяет нам вместе зарабатывать неплохие деньги. Не то, чтобы мы имели с ним банковский счет, подобно мадам Бетанкур, заполонившей мировые прилавки дешевой косметикой, но и наших заработков вполне хватает на жизнь.

Николас не стар, ему чуть за сорок, хотя любовь к жареным на сливочном масле пампушкам сделала его грузным, и — как ни странно — это пошло на пользу нашему делу, я заметил, что клиенты охотнее верят крупным людям. Очевидно, они думают, что настоящая правда выступает исключительно в тяжелом весе. Когда Николас, шумно отдуваясь в густые усы после крутой лестницы, которая ведет к моей мастерской, валится в кресло, вытирает платком взмокший лоб и, почти не глядя на очередную посетительницу, тихим голосом произносит:

— Ну что ж, мадам, вчера был не ваш день… Надо было хотя бы одним глазком заглянуть в гороскоп прежде, чем идти на такой опрометчивый шаг… — он поднимает взгляд на клиентку, которая во все глаза смотрит на него, она уже дрожит от предвкушения единственно верного совета.

О его способностях среди парижской элиты ходят легенды, слава его распространилась за пределами Франции, и благодаря этому мы имеем немало клиентов. Часть из них использует возможность познакомиться с Николасом, заказывая у меня свой портрет. Но Николас — честный компаньон, он всегда говорит, что астрологический портрет прилагается исключительно к портрету живописному. Так Николас зарабатывает свой авторитет, и, кроме авторитета, он зарабатывает деньги на то, чтобы переехать в Базель, где живут его жена и двое сыновей. К своей семье он относится с поразительной нежностью, и это делает ему честь.

У меня нет семьи и, похоже, не будет. Я — признаюсь — не умею хранить верность, часто увлекаюсь и очень быстро теряю интерес. Я где-то слышал, что непостоянство — признак таланта. И могу с этим только согласиться. В любви я люблю саму любовь — умопомрачительное чувство легкого волнения, которое приятно теребит нервную систему. Я назвал бы это ощущение состоянием “первизны”. Видимо поэтому я почти всегда чувствую влюбленность в свои модели, и это помогает мне изображать их во сто крат одухотвореннее, чем они есть на самом деле. Но эта влюбленность моментально проходит, как только я заканчиваю портрет. И многих это оставляет в полнейшем недоумении. Некоторые даже делают попытки продолжить со мной задушевные разговоры, но я перестаю понимать, о чем и как с ними разговаривать. А еще чаще — прекращаю подходить к телефону. Ведь мои модели не должны вызывать у меня никаких желаний и никаких чувств, кроме единственного — перенести неповторимый образ на холст, затем получить слова благодарности и конверт с деньгами.

В Нелли чувствуется какая-то странная жестокость, и это проскальзывает во всем — не только когда она о чем-то рассказывает, но и когда молча скользит взглядом по моим картинам, безучастно, просто так — и я абсолютно убежден, что она ничего не понимает в живописи.

— Мне так странно, — ее монотонный голос снова звучит в моей мастерской.

Притих Илидор, но я точно знаю, что он прислушивается.

— Это совершенно непостижимо, что человек может полностью сгореть, и останется какая-то черная неузнаваемая мумия, сухая и бессловесная. Возьми ее в руки, и она рассыплется…

Меня передергивает, и я уверен — передергивает и старого Илидора, я слышу шорох его крыльев из клетки. Нелли тоже слышит.

— Кто у тебя там?

— Попугай.

— А почему под тряпкой?

— Он боится открытого пространства.

Нелли несколько секунд смотрит на черную тряпку.

— А давай его выпустим?

— Зачем? — ужасаюсь я ее детской глупости и представляя панику несчастного Илидора, если он окажется вне клетки.

— Посмотрим, что будет, — безучастно отвечает она и тут же забывает о чем говорила.

Мне ненавистна даже сама мысль о жестокости, меня передергивает от любого натурализма. Наверное поэтому в моей мастерской нет телевизора, я не покупаю газет. О том, что происходит в мире, я узнаю от своих клиентов, потому что, на самом деле, этот мир происходит в моей мастерской. Именно здесь совершаются государственные перевороты, падает и взлетает курс евро, разоряются крупные кампании, здесь намечаются маршруты ядерных ракет, а это значит — именно в моей мастерской решается судьба земного шара.

Я сотни раз объяснял Нелли, что не нуждаюсь в лишней информации, тем более что в телевизоре она недостоверна, так как я — возможно единственный человек на свете — который узнает правду из первых рук, сразу, как только она появляется на свет, еще не в деформированном виде. Но Нелли кажется, что отсутствие телевизора — это брешь, которую она постоянно старается заполнить, рассказывая мне жуткие истории. Страшно смотреть, как ее нежный рот с полнейшим безразличием изрыгает чернуху. Мне в такие моменты вспоминается прекрасная царевна, изо рта которой выпрыгивали лягушки.

— Вчера один коммерсант, — нежно и равнодушно вещает Нелли, — выпал из окна двенадцатого этажа. Разбился насмерть, — она усмехается каким-то своим мыслям. — А его мозги разметало по асфальту так, что дворники лопатами не могли отскрести.

Омерзительная лягушка сделала свое дело — она выпрыгнула изо рта и, сделав несколько кругов по комнате, попала в мои уши, а дальше поползла по капиллярам, венам и артериям, и закипела в моем воспаленном мозгу дикой картиной случившегося, которая теперь нескоро выйдет из памяти.

Портрет Нелли заказал ее муж, тот самый, который изнасиловал ее в тринадцатилетнем возрасте. Я видел его только однажды, когда он пришел договориться со мной о работе. Он стремительно вошел в мастерскую, разом окинул висящие на стенах работы, кивнул и быстро сказал:

— Мне бы хотелось, чтобы вы написали портрет молодой леди. О деньгах не беспокойтесь. Сколько это займет времени?

— Я должен хотя бы взглянуть на леди, — сказал я.

— Думаю, ее внешность не оставит вас равнодушным, — усмехнулся он, — пару месяцев хватит?

— Надеюсь, — кивнул я.

Он коротко попрощался и ушел. Когда я вспоминаю этого сухого, убеленного сединами человека, в моей голове что-то замыкает: я никак не могу свести два образа — насильника и солидного господина — в единый портрет мужа Нелли. И меня не волнует вопрос морали или законного наказания, которое должно было бы последовать. Просто муж Нелли раздваивается, его длинное тело разваливается, и эти две половинки не в состоянии сойтись, они тянутся друг к другу, но между ними всегда остается неодолимое расстояние, и они распадаются на моих глазах, при этом почему-то растекаются мозги по асфальту, которые дворники соскребают деревянными лопатами.

Я трясу головой, потому что понимаю, что устал, переутомился, мне надо отдохнуть, так как нереально писать портреты по шестнадцать часов в сутки. Даже если эти портреты заказывают такие достойные и уважаемые люди, как муж Нелли.

“О деньгах не беспокойтесь!” Хотел бы я не беспокоиться о деньгах!

Я ложусь на диван и думаю о Нелли. Она появилась у меня и казалась слишком скованной. Похоже, она сама себе была неинтересна. Сначала я почему-то подумал, что она очень счастливая и уверенная в себе женщина. Я ненавижу слово “счастливая”, но иногда оно очень помогает точнее сформулировать нужную мысль. Оно заменяет многие слова — пресыщенная, безразличная, равнодушная, капризная. Да, мне казалось, что она — банально счастлива: богатый муж, сытые дети и она сама — еще слишком молодая и безмерно красивая, красивая до неприличия. Она никогда не говорила о своих детях, однажды объяснив это тем, что у всех эти рассказы одинаковы, и зачем рассказывать то, что и так каждому известно. Это потрясло меня — на свете нет женщины, которая не любит говорить о своих детях.

Интересно, приходило ли ей когда-нибудь в голову поставить над ними какой-нибудь дикий эксперимент, типа того, что она хотела устроить со стариком Илидором?

Я смотрел на портрет молодой женщины в нежно-голубом платье. Я всегда вывешиваю на самое видное место именно тот портрет, который плохо получился. Хотя как я могу повесить удачную работу? Ее же немедленно заберет заказчик. Этот портрет заказал мне известный певец-гомосексуалист. Я не знаю, кто эта женщина, потому что писал по фотографии. Певец заплатил за портрет пять тысяч евро, авансом, и сказал, что она сама должна прийти за портретом, но никто не пришел, и портрет остался у меня. Он висит на стене в качестве примера — никогда не писать в такой манере, словно это ледяная скульптура.

Как-то, глядя на портрет, Нелли долго молчала, потом сказала:

— Мне кажется, что это утопленница. Я четко вижу, как волной ее прибивает к берегу, волосы разметало водой.

— Какая жестокая романтика, — вздохнул я, — надо его выбросить.

— Только знаешь, — вдруг добавила Нелли, — ее сначала убили, а потом бросили в воду.

— Господи! — воскликнул я. — Откуда такие кровавые подробности?

— Потому что, если бы она просто утонула, то была бы распухшей, воды бы наглоталась. А раз она целехонькая, значит, в воде она уже не дышала! — и Нелли победно посмотрела на меня.

— Да кто тебе сказал, что она вообще утонула! — заорал я. — С чего ты взяла такую чушь!

— Но ведь ты сам говорил, что никогда не видел ее живой.

Действительно, подумалось мне, ведь я никогда не видел живой эту женщину. Может, стоит написать заявление в полицию и указать телефон того гомосексуалиста, который принес мне фотографию?

— Это любовь, — объяснил я, — безответная любовь. Это ее образ.

— Я ничего не знаю о любви, — вздохнула Нелли, — я чувствую себя ущербной.

— Мне кажется, ты преувеличиваешь, — осторожно предположил я.

— Я не преувеличиваю, — невозмутимо ответила Нелли, — но ты же обо мне ничего не знаешь. Я живу с параноиком и садистом. Он издевался надо мной всю мою жизнь.

— Зачем же ты вышла за него замуж?

— А я и не выходила. Он изнасиловал меня. А потом он купил мою маму, подарив ей виллу. Мы переехали сюда из Латвии, а когда я была маленькая, мама танцевала в стриптизе. Мы жили по подвалам или в гримерных, а мама всю жизнь мечтала о вилле! Вилла — это мечта всей ее жизни! И все потому, что какой-то кретин вбил ей в голову, что она настолько красива, что окажись она в Европе, на ней немедленно женится швейцарский банкир. Но мы переезжали из города в город, а банкир так и не попадался. Затем появился мой будущий муж, сначала он был маминым… другом. Как-то увидел меня, мне было тринадцать. И он воспользовался моей беззащитностью. А потом все еще проще — обнаружилось, что я беременна! И что мне было делать? С мамой они договорились, он подарил ей одно из своих шале в горах. И мама растаяла, она оформила документы о том, что я старше на несколько лет. И дело было сделано.

— А второй ребенок? А третий?

— Муж забивал мою волю. Все годы он приставлял ко мне то охрану, то врачей. Они не давали мне сделать ни одного самостоятельного шага, без конца контролировали мои действия, постоянно внушали, что я самая счастливая. А на самом деле я всю жизнь прожила в аду!

— Ты могла убежать от него! — воскликнул я, поражаясь подобному средневековью.

— И танцевать в стриптизе? — удивилась она. — Нет, он — отец моих детей, и этого достаточно, чтобы уважать его. А потом я всегда жила обеспеченно, как за каменной стеной.

— А где твой отец, Нелли? Как он относится ко всему этому?

Нелли удивленно подняла глаза.

— У меня никогда не было отца, — уверенно ответила она.

Странное ощущение, иногда мне кажется, что все мои персонажи, оказавшись в роли моделей, стараются, как можно сильнее потрясти мое воображение, мужчины пытаются выдавить слезу и вызвать сочувствие, или наоборот — кичатся своими возможностями, рассказывая какое влияние они оказывают на президентов и королей, а женщины стараются посильнее шокировать, рассказывая об ужасах, которые им пришлось пережить в жизни, причем все эти ужасы они терпели от тех же самых королей и тех же самых президентов.

Никто не знал и никто не мог проверить, что из этих рассказов — правда, а что ложь. Я выслушивал каждого и каждую с большим сомнением, ведь это особенность человеческой натуры: если человек выступает инкогнито, то его тянет наговорить на себя лишнего, а скучную правду он прячет вместе со своими реальными документами.

Наверное, это происходит потому, что реальная жизнь так же скучна как подлинные удостоверения личности, ведь в них ничего не приукрашено — эту мысль подсказал мне Николас. Но Нелли я верил безоговорочно. Правда, при этом я часто не верил собственным ушам.

— А чем занимается твой муж?

— Лучше не спрашивай, — отмахнулась Нелли, — по сути, он — игрок. И первые свои крупные деньги выиграл в казино. И, по-моему, здорово смухлевал. Когда был моложе, рисковал головой ежедневно, сейчас постарел, ведет себя тише. Но я точно знаю: ему гореть в аду! Хотя мы все не без греха, но его уж точно ждет раскаленная сковородка. С кипящим маслом.

— Кретины! Кретины! Не боятся Судного дня! — проснулся под своей тряпкой Илидор.

— Покажи мне его, — попросила Нелли.

Я подошел к клетке и приподнял тряпку. Илидор висел головой вниз и чесал макушку, держась одной лапой за жердочку. Увидев нас, он прекратил свое занятие и замер.

— Он похож на летучую мышь, — сообщила Нелли.

Илидор вопросительно посмотрел на меня и, расслабив лапу, полетел вниз и шмякнулся головой об пол клетки. Нелли оторопела. Илидор встал и отряхнулся.

— Папа, дай водички, — проскрипел он.

— Вот придурок! — изумилась Нелли.

Я часто удивляюсь, почему многие люди думают, что они сблизились со мной? Причем сблизились до такой степени, чтобы оскорблять моего попугая! Никогда я не терпел критики в его адрес, а уж тем более оскорблений. Он — редкое создание, чистое, непорочное, бескорыстное! Я не переношу, когда кто-то приходит в мой дом и начинает смеяться над Илидором или — того хуже — отпускает идиотские реплики, вроде “какой уродец!” или “лысое чучело!”. Никто не дает права посторонним людям насмехаться над нашими близкими, и неважно, кто это — член семьи, собака, попугай или таракан.

Мой дом — это моя территория, и я ненавижу, когда кто-то вторгается в мое пространство, тем более — таким образом. Мне часто хочется, обратившись ко всем в мире, вежливо сказать:

— Господа, если вам что-то не нравится в моей жизни, вы имеете полное право не иметь к ней никакого отношения!

На самом деле люди чаще раздражают меня, чем радуют, и я никак не могу перебороть это раздражение. Мне хочется побыстрее остаться одному, чтобы успокоиться, но раздражение не дает мне сделать этого. Даже мысли о людях чаще раздражают, чем увлекают.

Вот и сейчас — во мне словно что-то сломалось, замкнули какие-то проводки — дали искру, подымили и погасли, оставив после себя только не очень приятный запах. Я смотрю на Нелли и думаю, что портрет получается слишком оберточным, будто я пишу его по заказу кондитерской фабрики и в ближайшее время он украсит новый шоколад, посвященный женскому совершенству. В нем нет ни жизни, ни характера, ни той злобной монотонности, с которой Нелли рассказывает мне о своем муже, нет того страдания, с которым она желает ему побыстрее разориться и умереть в бесславии или сесть в тюрьму.

Одна из моих наилюбимейших вещей — это кресло-качалка. Я разжигаю огонь в камине и сажусь в кресло. Открываю окно, распахиваю его настежь, чтобы в мастерской были слышны гудки автомобилей и голоса торговцев. Шум города действует умиротворяюще, я не понимаю тех, кто стремится жить в тишине. Мне кажется, я не смогу заснуть, не слыша звуков автомобилей, а без звона трамваев быстро зачахну и умру. Николас — наоборот — мечтает жить на природе и поэтому торопится переехать в Базель, на окраине которого, почти на границе с Германией, он в кредит приобрел двухэтажный дом. Он мечтает засыпать под журчание воды в Рейне, а просыпаться от пения птиц. Я бы в такой “идиллии” не выдержал и двух дней. Николас называет меня “урбанистический неврастеник”, он уверен, что без шума города я сойду с ума намного быстрее, чем сделала это моя тетушка Саля, переехав в Париж из-под Киева и заглянув в ближайший супермаркет.

Помню, она окинула взглядом огромное пространство, заполненное сырами, колбасами, свежим мясом, живой рыбой, овощами и фруктами, и медленно пошла по залу, держась за сердце. Она шла, словно член траурной процессии на похоронах собственных иллюзий и потрясенно говорила:

— Миня, что это? Миня, скажи мне, за что погиб твой дед? Миня, ты помнишь, за что погиб твой дед? Ты не помнишь этого. Ты был слишком мал, чтобы помнить, за что погибали люди! Миня, это что, кто-то все покупает? И как же это можно все съесть?!

Она так и не сказала, за что погиб мой дед, и так и не смогла привыкнуть к парижскому изобилию и разнообразию. Для покупок она выбрала маленькую лавку, где нужные продукты бывали далеко не всегда. Возвращаясь домой, и не купив того, что ей было нужно, она умиротворенно говорит:

— Ну вот, сыра сегодня не было. Может быть, завтра завезут.

Ей никогда не приходило в голову — начать ходить в другую лавку, ощущение дефицита действует на нее как успокоительное.

— Смотри, — довольным тоном говорит она, — мне продали зеленоватую дыню! И персики сегодня жестковаты. Не дозрели, — и в ее голосе чувствуется торжество социализма.

Я всегда завидовал тетушке Сале, потому что ее до сих пор можно удивить, и всегда завидовал спокойствию Николаса. Это даже не спокойствие, а умиротворенность. Оно сидит у него внутри и выходит наружу мягкой ухмылкой в усы, его не может вывести из себя абсолютно ничего, никакие мировые катаклизмы, никакие надоедливые людишки. Его не в состоянии вывести из себя даже моя тетушка, надоедающая старческими глупостями и влезающая абсолютно во все дела.

Тетушка Саля с божественным именем Саломея — моя единственная родственница на этой планете, других родственников у меня нет, они умерли настолько давно, что забылись полностью, до такой степени, что вызывает сомнение, были ли они вообще. Я пытался написать портрет родителей по памяти, но памяти совсем не осталось. Получились расплывчатые, серые фигуры, уходящие в безликое небытие. Только Николас понял, что это родители, все остальные полагают, что это слабое подражание импрессионистам.

Нелли уже битый час сидела в кресле, склонив голову так, как я ей велел, а я мазал кистью по холсту, делая вид, что пишу. На самом деле я клал какие-то немыслимые разводы, похожие на грязный асфальт, и ничего не мог с собой поделать. Она уже целый час что-то говорила, а я что-то отвечал ей. Хотел бы я знать, что я отвечал и не успел ли наговорить ей глупостей! По выражению лица Нелли я понял, что успел и поэтому, отложив кисти, сел в кресло напротив нее и спросил:

— На чем мы остановились?

— На том, что ты любишь человечину, — просто ответила Нелли.

— Я?!

— Да, ты.

— Слишком увлекся работой, — смутился я, — напомни подробнее.

— Я рассказала тебе, что по Парижу разгуливает маньяк, он каждую среду душит по молодой женщине.

— Так, — кивнул я, понимая, что надо что-то делать и больше я не вынесу подобных разговоров.

— По интересному стечению обстоятельств свежее мясо появляется в лавке Марии-Филиппа по четвергам.

Я смотрел на нее ледяным взглядом и начинал тихо ненавидеть.

— Ты сказал, что всегда покупаешь свежее мясо по четвергам в лавке у Марии-Филиппа.

— Не совсем, — я едва сдержался, чтобы не запустить в нее чем-нибудь, да хотя бы чайником, — моя тетушка обычно делает покупки. Чаще она делает их по четвергам, но по единственной причине: в этот день никогда не бывает сыра в лавке у Армена, и ей приятно осознавать, что она что-то не может купить, а вовсе не потому, что у Марии-Филиппа в этот день бывает свежее мясо.

— Возможно это и так, — задумчиво произнесла Нелли, — но ты мне говорил, что у Марии-Филиппа лучшее мясо в городе.

— Безусловно, — согласился я, — и вряд ли кто-то сможет меня в этом переубедить.

— А что если это он — маньяк-душитель, и тебе нравится мясо его несчастных жертв?

Подобного поворота я боялся больше всего, и ругал себя за то, что дал ей договорить, ведь о финале можно было легко догадаться.

Я пошел в наступление:

— Я абсолютно убежден в порядочности старого испанца. Ты знаешь, кто именно поставляет ему свежее мясо?

— О! — восхищенно воскликнула Нелли, — ты знаешь поставщика?

— Да, — ответил я, думая, кого бы отдать ей на растерзание. С меня было достаточно, она мне надоела. — Один мой знакомый, — загадочно сказал я, — тоже эмигрант. Он бывает у меня каждую пятницу. Мы пьем с ним виски и выкуриваем по сигаре.

— А чем он занимается, кроме того, что душит молодых женщин?

— Разделывает человеческие души, словно мясные туши, — я неожиданно заговорил стихами, — он точно знает, какая часть пойдет на котлеты, а какую можно скормить бродячим собакам.

Нелли заинтересованно смотрела на меня.

— Ты правду говоришь?

— Всегда говорю только правду, — кивнул я, не понимая, почему я раньше не натравил на нее Николаса.

Наверное, поначалу увлекшись задушевными разговорами с Нелли, мне от ревности не хотелось ни с кем ей делиться, даже с близким другом. Ведь художники — страшные собственники! Но сейчас я чувствовал легкое жжение в районе солнечного сплетения, это был признак нарастающего раздражения, с этим уже ничего не поделаешь. Я подошел к окну и распахнул его настежь, мастерская наполнилась шумом дождя и запахом мокрого горячего асфальта. Я глубоко вздохнул и немного успокоился. Я больше не слышал голоса Нелли, он потонул в городском шуме.

— Ты уже упоминал о ней, — заметил Николас, когда я заговорил о Нелли, — это было на прошлой неделе. Причем дважды.

— Не помню, — сказал я, — но мне кажется, что это нестандартный случай. Я бы покопался в ее психике, но мне не хватает мастерства психиатра и виртуозности астролога.

Николас усмехнулся в усы.

— Нет сомнения, что ты бы покопался. В ее психике. — Он подошел к недописанному портрету Нелли и затянулся сигарой.

— Хороша, — восхищенно глядя на Нелли, сказал он, — а какого ты ждешь результата от моего копания?

— Я уверен, что это будет более чем интересно. Если история ее жизни — реальна, то ей необходима помощь. А если она все придумала, то помощь необходима вдвойне.

— Если женщина говорит мужчине, что она ничего не смыслит ни в сексе, ни в любви, это кое-что означает.

— Что же? — напрягся я.

— Кретины! Кретины! — проснулся Илидор. — Не боятся Судного дня!

— Да, да, — согласился Николас, — именно так! Ты как всегда прав, Илидор.

— Так что же это означает?

— Возможно, что ты ей нравишься, — просто ответил Николас, вставая и подходя к клетке, — если только ей никто не внушает того, что она ничего не смыслит в сексе.

— Кто может ей это внушать?

— Муж, например.

— Зачем?

— Чтобы оправдаться за свою старость, — ответил Николас невозмутимо, — и за то, что приходит вместе со старостью.

— Что же приходит вместе со старостью, кроме безумия?

— Еще бессилие, — ответил Николас, снимая черную тряпку с клетки.

— Папа, дай водички! — истошно завопил Илидор, повиснув вниз головой и держась лапкой за жердочку.

— Для этого тебе придется вылезти из клетки, — спокойно ответил ему Николас.

Илидор задумался, продолжая висеть и чесаться, потом отпустил лапу и грохнулся лысиной о пол клетки.

— Кретины! — прохрипел попугай.

— Вот тебе — ответ, — усмехнулся Николас, — а ведь это ты внушил Илидору, что он боится вылезать из клетки. Нет у него никакой агорафобии.

Я удивился.

— В данном случае, — кивнул Николас, — это твоя боязнь потерять попугая. Ты боишься, что он улетит, и ты останешься один.

— Я не боюсь остаться один. Хотя потерять Илидора я бы, конечно, не хотел.

Николас осторожно отворил клетку и отошел, оставив дверцу открытой. Илидор подозрительно смотрел в образовавшееся отверстие.

— Иди сюда, — позвал Николас.

Илидор отряхнулся и сделал шаг назад — подальше от дверцы.

— Он слишком стар для экспериментов, — сказал я и прикрыл дверцу.

— Что вы делаете, уроды, — сокрушенно проворчал Илидор.

Нелли весь вечер просидела в кресле, молча и безучастно слушая наши разговоры с Николасом. Я был в растерянности, ведь это я убедил Николаса, что Нелли не дает никому слова сказать и тараторит без умолку разные глупости — то переходя на жалобы о своей неудавшейся жизни, то рассказывая натуралистичные кровавые кошмары, вычитанные в бульварных газетенках, при этом от души снабжая их ошеломительными подробностями. Я специально затрагивал темы убийств и изнасилований, но Нелли на них не реагировала и разговоров не поддерживала, так и просидела в кресле, не проронив ни слова. Только вежливо поблагодарила тетушку Салю, когда та принесла и поставила на стол свежее печенье и кофе.

— Вот, возвращалась из магазина, — как нельзя кстати поведала тетушка Саля, — автомобиль переехал бездомного араба. Я слышала, как хрустнули его кости.

— Это хрустнула рама автомобиля, — усмехнулся я, — ведь переехать бездомного араба не так просто, как кажется.

— Я думаю, что американцам надо было голосовать за Гора, — гордо блеснула политическими знаниями тетушка, — тогда бы арабы не разбегались в разные стороны и не попадали бы под французские автомобили.

— Под французские автомобили попадают только французские арабы, — объяснил я тетушке. — И Америка не имеет к этому ни малейшего отношения.

— Хоть к этому она не имеет отношения, — немного успокоилась тетушка.

Нелли поднялась со своего места, поднялся и Николас — он всегда был истинным джентльменом. Вернее, таким его сделала наша общая жизнь, это были издержки общего дела — быть максимально галантным с клиентами, особенно с дамами, ведь совершенно не исключено, что перед нами коронованная особа.

Нелли подошла к Николасу.

— Вы проводите меня до такси? — спросила она.

— Да, с огромным удовольствием, — ответил Николас. — Я сейчас вернусь, — сказал он, обращаясь ко мне, — минут через десять.

А я подумал, почему Нелли не попросила меня проводить ее, а предложила сделать это Николасу, ведь она видит его впервые в жизни! Как хорошо, что я совершенно свободен и у меня не бывает привязанностей. Или почти не бывает.

— Хорошая девочка, — высказала свое мнение тетушка Саля, убирая со стола стаканы и чашки, — воспитанная. А ты — идиот, запугал ее своими жуткими историями — какие-то оторванные руки, отрезанные ноги. Я все слышала, хоть и сидела на балконе.

— А твой хрустнувший араб тебе кажется веселее? — усмехнулся я.

— Но это же чистая правда! — воскликнула тетушка Салли безапелляционным тоном, словно правда имеет право звучать в любом месте и в любое время.

Тетушка села в кресло и пристально посмотрела на меня.

— Внуки продлевают жизнь, — сообщила она, — у меня никогда не было детей, но был племянник. Это ты. Я всегда любила тебя как родного сына.

— Спасибо, — я поцеловал ее в щеку.

— Я не жду от тебя благодарности, — отмахнулась тетушка, — я жду внуков.

Я вздохнул.

— Не вздыхай, пожалуйста, — сказала тетушка Саля, — я ждала внуков, но теперь понимаю, что не дождусь. Хотя внуки — это тоже материнство. Ты — эгоист, ты занят только зарабатыванием денег. Вот Николас…

— Николас тоже занят только зарабатыванием денег, — перебил я.

— Но он это делает ради семьи. А ты ради чего?

Действительно, подумал я, ради чего люди зарабатывают деньги? Вполне можно жить и без денег, можно нагрузить тележку мусором и ночевать по подворотням, как делают клошары, можно ходить вечером по центру города и клянчить монеты на жизнь, а можно быть уличным художником и рисовать портреты в кафе по двадцать франков за портрет. Как делал я в первые годы своей жизни в Париже, пока не познакомился с Николасом, который в то время выгуливал чужих собак по десять франков за час, но был полон уверенности в себе и надежд на будущее.

Это он предложил мне пройтись ночью по Сен-Жермен, туда, где собирается богемная публика — актеры, певцы, дорогостоящие шлюхи, модельеры, кинорежиссеры — все те, ради которых существуют в этом мире деньги. Они съезжаются на шикарных кабриолетах, “феррари” и “ломборджини”, они пьют гляссе и едят мороженое, не покидая своих автомобилей, они приезжают сюда в вечерних туалетах и смокингах. От них пахнет очень дорогим парфюмом и еще более дорогим табаком. Они ведут легкие беседы — ни о чем, делятся сплетнями и договариваются следующим утром выпить кофе в Монпелье или в Ницце.

Мне самому никогда не пришло бы в голову даже близко подойти к этой публике, ее можно наблюдать только на экране телевизора, как экзотических рыб в аквариуме. Но, я уже говорил, что не имею телевизора и никогда не имел. Только поэтому я согласился поехать.

Николас был с двумя русскими борзыми, он держал их на золотых цепочках. Борзые давали возможность принять нас за миллионеров. И они выполнили свою роль — мы с Николасом по сей день ставим свечи за их хозяйку, которая уехала на те выходные в гости и оставила собак на попечение Николаса на целые сутки. Борзые привлекли внимание, на нас стали оглядываться, несколько человек приветствовали нас кивками. Нас просто не могли не заметить. И не имели права не поприветствовать, потому что здесь все знали друг друга. Нас не имели права не знать.

— Они будут кофе? — приветливо улыбнулась поразительно тощая, высушенная до состояния пергамента, дама с тростью.

— Только латте, — усмехнулся Николас, — а здесь его не подают.

— Да, — кивнула дама с тростью, — это их недоработка. Эй, гарсон! — крикнула она официанту, — чтобы к завтрашнему вечеру здесь готовили латте, а то ты больше не увидишь наших друзей!

Официант растерянно кивнул.

— Я должен согласовать с хозяином.

— Можешь начинать, — усмехнулась дама с тростью, — у тебя не так много времени.

— Боюсь, что он уже спит.

— Так разбуди! — пожала плечами дама и, обращаясь уже к борзым, ласково сказала, — потерпите до завтра, будет вам ваш любимый кофе, — и, уже уходя, проворчала. — Как все-таки в Париже испортился сервис!

— Привет, — к нам подошел молодой человек с внешностью кинозвезды, — чем сейчас занимаешься? — спросил он непонятно у кого, то ли у Николаса, то ли у меня.

Я пожал плечами, не зная, что ему ответить.

— По-прежнему, — спокойно ответил Николас, — препарирую души и исправляю судьбы.

И пока молодой человек думал, как ему отреагировать, Николас осторожно дернул меня за рукав и тихо сказал:

— Можем уходить.

Странно, думал я, на нас только что обратили внимание. Мы попрощались и медленно пошли по бульвару. Это был строгий расчет и — безусловно — умение Николаса разбираться в людях.

— Подождите! — крикнул кто-то нам вслед.

Мы оглянулись. Нас догоняла красивая дама, лет сорока. Кажется, я видел ее однажды на обложке популярного журнала.

— Простите, — смущенно сказала дама, — я потеряла вашу визитку. А вы мне все так здорово рассказали в прошлом году. Вы помните, ведь я была у вас... кажется, в марте.

— Конечно, — любезно кивнул Николас, — как я мог это забыть. — И он протянул ей визитку, — только теперь я работаю несколько иначе.

— Деньги не проблема, — отреагировала дама.

— Причем тут деньги? — недовольно поморщился Николас. — Теперь мы работаем вдвоем. И делаем два портрета — один астрологический, а другой — живописный. Так проще прийти к результату — и понять суть характера, и попытаться его отобразить, и как следствие — правильный выбор в судьбе.

— Это гениально, — поразилась дама, — это как раз то, чего мне не хватало. Я вам обязательно позвоню.

— Примем вас с удовольствием, — раскланялся Николас.

— Она была у тебя в марте прошлого года? — удивленно спросил я, отлично зная, что прошлой весной Николас занимался тем, что торговал на блошином рынке фарфоровыми фигурками — тайничками для хранения кокаина. Подозреваю, что и самим кокаином, но, к счастью, вовремя ушел от этого занятия. Надеюсь, что окончательно.

— Впервые вижу, — невозмутимо ответил Николас и подмигнул, — надо знать особенности психологии каждой группы человеческих индивидуумов.

Он шел по бульвару, весело насвистывая.

— Ну что ж, — радостно сказал он, — сегодня мы имеем право выпить пива в честь первого клиента. Но завтра ты должен иметь мастерскую. Можно не в очень дорогом месте, например, на бульваре Родена… Место не очень популярное, но этим оно и привлекает... У меня есть кое-что на примете. У нас скоро будет полно клиентов! — воскликнул он и завернул в дешевый пивной бар.

Мы скинулись на кружку пива, разлили ее содержимое по двум стаканам и чокнулись.

— Не пройдет и полугода, — торжественно сообщил Николас, — как мы будем сидеть в “Прокопе”, под портретом Вольтера, в компании парочки миллиардеров из южной Италии, а возможно и с кем-то из английской королевской фамилии.

Мой друг оказался, как всегда прав: ровно через полгода мы завалились в “Прокоп” в сопровождении двух дорогих проституток из Милана — в то время мы с Николасом еще не очень пеклись о своей репутации — но в течение нескольких месяцев девицы исправно работали на нас в качестве наших агентов, поставляя нам клиентов.

Тетушка Саля потянулась за сигаретами и закурила. Она редко курила, но иногда позволяла себе расслабиться, несмотря на то, что врачи строго запретили ей это занятие. Тетушка Саля страдала от астмы, вернее астма страдала от тетушки Сали, так как тетушка Саля испробовала на ней все существующие на свете лекарственные препараты. Ведь каждому человеку кажется, что именно его заболевание самое опасное и самое тяжелое. А тетушка Саля, уже дожившая до восьмидесяти трех лет, больше всего на свете боялась умереть преждевременной смертью. При этом тетушка ежедневно по несколько раз в день поднималась на третий этаж по крутой лестнице, где даже мы с Николасом с трудом могли отдышаться.

— Мне мало осталось, — выпуская колечки дыма, сообщила тетушка, — ты не думаешь о том, что когда-нибудь меня не станет, — ее взгляд поскучнел, словно она заглянула в безликое будущее, где только серая пустота и больше ничего нет. — Ты не думаешь о том, что в любой момент все это, — она окинула взглядом мастерскую, — может кончиться. Я имею в виду для меня.

— Тетя, дорогая! Давай выпьем за здравие, — предложил я.

— Не перебивай меня, ты и так уже достаточно выпил сегодня. Так вот я не сказала тебе, но я вчера была у врача… У меня плохие новости, — хрипло сказала тетушка.

Хотел бы я получить плохие новости в восемьдесят три года, но никак не раньше!

— У меня обнаружили… — тетушка Саля перевела дыхание и, взяв себя в руки, наконец произнесла, — у меня обнаружили геморрой, — она обречено посмотрела мне в глаза.

— Что? — не понял я.

— То, что слышал, — трагическим тоном сказала тетушка, — это очень серьезно. Мне предстоит операция.

— Тетя! Любимая! Но это же не операция! Это пшик! Пять минут и ты свободна. Спроси у Николаса, у него тоже геморрой!

— У Николаса геморрой? — недоверчиво переспросила тетушка.

— Ну да! Он каждые полгода вправляет какие-то узлы и что-то там еще.

— Не какие-то там, — одернула тетушка, — а геморроидальные! — Она требовала уважения к своей болезни и, как я понял, уже начиталась соответствующей литературы. — И что? Как он себя чувствует? — Тетушка не хотела верить в благоприятный исход.

— Как видишь! Бодр, весел и здоров! Ест все подряд, курит, пьет, работает!

— Он плохо выглядит.

— Он плохо выглядит, потому что курит, как слон.

— Что-то я не припомню, чтобы слон курил, — задумалась тетушка, — но все равно, — не унималась она, — мне немного осталось.

Я не знал, соглашаться или не соглашаться с тетушкой. И промолчал.

— Я прошу тебя только об одном. Я уже давно думаю об этом. Ты достаточно зарабатываешь, чтобы мы могли об этом поговорить. И я надеюсь, что ты мне не откажешь.

— Я тоже надеюсь, — миролюбиво согласился я.

— Давай купим землю, — сказала тетушка.

— О, господи! — воскликнул я, — что за наполеоновские планы! Откуда у нас такие деньги! Я еще не заработал столько, чтобы купить землю!

— Ты еще не заработал на землю? — поразилась тетушка.

— Ты знаешь, какая дорогая во Франции земля! Если тебе приспичило, могу узнать в Польше. Там дешевле. Но тогда тебе придется переехать туда. И жить там.

— Я не собираюсь жить в Польше, — поморщилась тетушка, — мне нужно где-то умереть.

— И тогда зачем тебе земля, если ты собираешься умереть?

— А ты что, собираешься мой прах развеять над Сеной? Я тебе что, Индира Ганди? Или Джордж Хариссон!

— Нет, ты не Ганди, и не Хариссон, тетя.

— Тогда купи мне землю! Мне нужен квадратный метр земли! И не обязательно на этом фуа-гра, можно где-нибудь в другом месте, подешевле.

— Не фуа-гра, а Сен-Женевьев де Буа, — поправил я.

— Неважно, — сказала тетушка, — можно что-нибудь попроще. Но я должна быть спокойна! Я должна быть уверена, что когда умру, не останусь на улице, как какой-нибудь лошак.

Я засмеялся:

— Клошар, тетя, а не лошак!

— Ничего смешного я не вижу, — обиделась тетушка. — Со смертью не шутят, — мрачно добавила она.

Николас не вернулся ни через десять минут, ни через час. Он позвонил мне только под утро и сказал, что гулял с Нелли всю ночь, и прошло всего полчаса, как он проводил ее до дома. Он пообещал выспаться и прийти ко мне. Я подошел к подрамнику, на котором стоял недописанный портрет Нелли и накрыл его тряпкой.

— Что вы делаете, уроды! — прокомментировал Илидор.

— Это называется — жизнь, — объяснил я Илидору, — и радуйся, что тебе так мало о ней известно.

— Кретины, — прохрипел Илидор.

— Я тоже так думал, — вздохнул я, — но быстро понял, что ошибался.

У них, конечно же, началась интрижка, раздраженно думал я. И как я упустил из виду такое количество флюидов, которое они распространяли по моей мастерской, бросая друг на друга многозначительные взгляды! Старый лицемер, ругал я Николаса. Рассказывает мне о беззаветной любви к жене, а сам увязывается за первой попавшейся девицей! И как я мог ему поверить, что он столько лет хранит супружескую верность! Мужчины для того и женятся, чтобы рассказывать всем вокруг, что думают только о женах! На самом деле, это все сказки про белого бычка! А ведь есть ли у Николаса эта жена, о которой он так любит часами рассказывать. Кто ее видел? Кто с ней знаком? Я уже много лет считаюсь его ближайшим другом, но он ни разу не показывал мне фотографий — ни детей, ни жены я в глаза не видел.

Ревность — плохая штука, она может наделать много лишнего, с чем уже невозможно существовать. Мне было необходимо успокоиться, надо было прекратить думать о Нелли с Николасом — выкинуть эту интрижку из головы. В принципе, что такого в том, если Николас проводил ее и погулял немного по ночному городу. Наверняка она наговорила ему столько, что даже Николас с его спокойствием не смог всего переварить. Все пройдет, думал я, все успокоится и станет на свои места. В конце концов, вопрос супружеской верности Николаса — это проблема его жены, а не моя — если, конечно, эта жена вообще существует. Мне пришла в голову провокационная мысль разыскать в Базеле семью Николаса, чтобы убедиться в ее существовании. Но я не сделал этого… И правильно! Я бы через минуту раз сто пожалел об этом. Я и так все узнаю, когда появится Николас, он мне все расскажет — что было и чего не было этой ночью между ним и Нелли. Ведь Николас — мой самый ближайший и преданный друг.

Через окно я увидел, что пошел дождь, а я люблю гулять под дождем и всегда выхожу без зонта, совершенно не понимая, почему многие люди боятся этих божественных потоков. Я вышел на воздух, прошел несколько улиц и добрел до ювелирного магазина Розы. Я люблю смотреть на драгоценности, даже если они мне не по карману. Я могу часами торчать у витрин, полных золотых украшений и бриллиантовых колье. Однажды я засмотрелся так, что не заметил, как ко мне подошел охранник магазина в компании с полицейским — им показалось подозрительным, что я уже который час пялился на витрину. В магазине у Розы я могу без проблем находиться часами, моя персона ни у кого не вызовет подозрений.

Розу я знаю несколько лет, она любит поговорить о том, какие во Франции несовершенные законы, и о том, что она мечтает куда-нибудь переехать. Последний раз при нашей встрече она уверяла, что в России зарплаты уже настолько высоки, что никакая Европа не угонится за их уровнем жизни. Это было явной чушью, потому что в России у меня остались знакомые, которые иногда пишут мне письма. И нет никаких надежд на то, что что-то может измениться в их жизни в ближайшие пятьдесят лет.

Я не знаю, откуда Роза получает информацию, также, как не имею ни малейшего представления, где она берет такое количество драгоценностей, но — сколько я ее помню — у нее всегда был магазин в самом центре Парижа. Точнее магазином это назвать трудно — прилавок, но он всегда был полон драгоценностей. Сначала это место называлось “Сокровища Юденича”, а перед входом Роза прилепила красиво оформленную бумажку с историей о том, как сокровища попали в ее заботливые руки. Название просуществовало два месяца, но слишком частая поставка нового товара заставила кого-то из дотошных посетителей покопаться в истории и позволить себе выразить сомнения. Тогда Роза выбрала неизвестную фамилию, и еще несколько месяцев лавка просуществовала как “Тайники Корлякова”. Но в конце концов, дело чуть было не кончилось судом, так как у некоего Корлякова — как оказалось реально существовавшего царского генерала — нашлись наследники. Роза едва отбилась и переименовала лавку в “Золото Кремля”, но через короткое время одумалась и наконец выбрала постоянное название — “Золотая Роза”.

Звякнул колокольчик на входной двери, я вошел внутрь.

— Привет, — кивнула Роза, она уже собиралась закрывать лавку, — тебя давно не было видно.

— Работал, — объяснил я, облокачиваясь на прилавок и разглядывая красивые вещицы. — У тебя скидки?

— Да, — вздохнула Роза, — третью неделю ничего не покупают. Пришлось сбросить цены. Ты слышал, — она тоже облокотилась о прилавок с другой стороны, — в Москве каждый день открывается по новому ресторану.

— Нет, — безразлично ответил я, рассматривая подвески с сапфирами, — это что, триста евро?

— Не бери, — сказала Роза, — тебе что, сапфиры нужны?

— Да нет, я так. На цену отреагировал.

— Когда будут нужны, скажи. Я для тебя настоящие возьму, — шепнула Роза, — и в моде, оказывается, французские рестораны! Москвичи поедают устриц и улиток!

— Я ничего не слышал об этом, — ответил я.

— А вот я думаю, может быть начать поставлять туда эскарго? Сколько они там стоят, не знаешь?

— Не знаю, к сожалению. А это тоже подделка? — спросил я, обратив внимание на перстень с печаткой и небольшим бриллиантом посередине.

— Что? — Роза отвлеклась. — Нет, это настоящее. Хорошая проба. Бери, не бойся. А можешь узнать мне про Москву?

— Две тысячи евро… — присвистнул я, посмотрев на ценник. — Не сейчас. Я постараюсь, хотя не уверен, что те, с кем я продолжаю иногда общаться, едят улиток.

— Я тебе скину, — сказала Роза, — за двести двадцать возьмешь? Дешевле не могу, я брала его за сто пятьдесят. Я тебя прошу, попробуй узнать.

— Попробую, — ответил я, отсчитывая деньги.

— Мне предлагали там открыть ресторан, но я боюсь вкладываться. Вложу деньги, а его через полгода национализируют.

— Не думаю. Кто его национализирует?

— Ну как кто? — удивилась Роза, — есть кому… Придут в буденовках, с ружьями, и — только отстреливайся. Никуда уже не убежишь. Уж лучше здесь сидеть, а туда продавать что-нибудь ценное. Но эта ювелирка ничего не приносит, одна головная боль. Французы — снобы, им известные фирмы подавай, а тут только наши туристы толкутся и какие-то искатели сокровищ. Боюсь, так я долго не протяну.

— Постараюсь, — ответил я, надевая на палец перстень. — Ну что, солиднее выгляжу?

— Да. Круто смотрится. Оно реально хорошее, — подбодрила Роза, — не сомневайся.

Я вышел из ее лавки на свежий воздух, дождь кончился, в городе приятно пахло мокрой пылью и травой. Я сел за столик в кафе и заказал стакан гляссе. Я думал, как странно устроен мир, мы все стараемся убежать от ненадежности, и один из давно известных способов — сменить место жительства. Но, попав даже в самую надежную страну, наше положение становится еще более ненадежным и еще более зыбким. Мы вываливаемся из общей толпы, для которой открыт весь мир, и оставляем за собой свое право — отличаться. Более того, мы настаиваем на этом праве.

Я знаю много русских в Париже, и они упорно ищут здесь свой Ижевск, Новгород или Петербург, они не хотят расставаться ни с привычками, ни с прежним укладом. Они проклинают все то, что осталось позади, и прилагают все силы, чтобы воскресить то же самое здесь. И не важно, хорошо они устроены или остались не у дел. При этом привычки их порой кажутся более чем странными — им словно доставляет удовольствие украсть в кафе кусочек сахара или никому ненужную вилку, проскочить без билета в метро, а, к примеру, мой знакомый — Серж постоянно писает в лифте, хотя ему повезло, и он отлично устроен. Но по каким-то тайным причинам он не может обойтись без того, чтобы не обмочить парижский лифт. Я подумал, что сейчас мне не хватает Николаса, он бы объяснил мне про историческое назначение каждого народа. Но Николаса рядом не было. И в моей мастерской он не появлялся уже несколько дней.

Я вернулся домой и сел перед камином. Однажды мой камин наглядно объяснил мне, как выглядит одиночество. Это было осенью, я услышал шорох в трубе — по ней проскользнул и упал вниз осенний лист, он влетел через дымоход и плавно спланировал на черные холодные угли. Мне казалось, что в тот день я понял смысл жизни.

Скрипнул телефон, и я снял трубку. Это была Нелли.

— У меня к тебе просьба, — произнесла она немного нервно, — я сказала мужу, что буду у тебя сегодня, позировать. Подтверди, если он позвонит.

— Хорошо, — ответил я, — а если явится?

— Он не явится, — уверенно сказала Нелли, — у него… больные ноги.

— У него? — воскликнул я удивленно, вспоминая, как бодро он передвигался по мастерской.

— Да, — ответила Нелли, — это не всегда заметно, но он не любит выходить на улицу. Подтвердишь?

— Да, конечно… если ты так уверена, что у него больные ноги, и он не придет.

— Не придет.

— А когда, позволь спросить, мы закончим твой портрет?

— На следующей неделе. Обязательно, — пообещала Нелли. — У меня просто дела кое-какие накопились.

— Хорошо, — ответил я, — а ты случайно не знаешь, где сейчас мой добрый друг Николас и чем он занимается всю эту неделю?

— Твой друг… — растерялась Нелли, — кто такой?

— Не помнишь, — усмехнулся я, — тот усатый господин, который провожал тебя до такси, когда ты решила ехать домой.

— Откуда мне знать? — удивилась Нелли, — или ты думаешь, что он так и ходит за мной все эти дни?

— Кто знает, — я пожал плечами и неожиданно понял, что сморозил полнейшую глупость. Какого ответа я мог ожидать на подобный вопрос? И вообще, имел ли я право его задавать. — Не беспокойся, я сделаю, как ты просишь, — сказал я.

— Спасибо, — поблагодарила Нелли и повесила трубку.

Я сидел перед камином и разглядывал купленный у Розы перстень, мыслей не было, работать я был не в состоянии. Музыка тоже раздражала, и я менял диск за диском, пока не остановился на Альбинони. Классика редко раздражает, но в этот день она была едва терпима.

Тетушка Саля вернулась из магазина, и я слышал, как на кухне она звенит посудой, собираясь приготовить обед. Судя по тому, что она не захотела зайти ко мне, сегодня ей не очень повезло — наверняка купила все самое свежее и спелое.

В дверь мастерской тихо постучали. Я оставил перстень на каминной полке и поднялся.

— Войдите! — крикнул я, думая, кто это может быть. Тетушка Саля дома, Нелли недавно звонила, а Николас не имеет обыкновения стучать, он просто входит и садится в кресло. Ни с кем из клиентов я на сегодня не договаривался.

Дверь открылась, и он вошел. Я не сразу узнал его, так как вид у него был упавший. Это был муж Нелли.

Я приготовился к скандалу.

— Извините, — смущаясь, сказал он, — пришел без предупреждения.

— Ничего страшного, — я старался быть как можно любезнее. Но при этом боялся, что сейчас он начнет рушить мою мастерскую или достанет пистолет и пристрелит меня.

Он огляделся по сторонам. Потом неловко сказал:

— Я так и думал. Напрасно ехал сюда.

— О чем вы?

— Да вот, подумал, что Нелли у вас. Но у вас ее, конечно же, не может быть, — он засмеялся. — Она же не может гостить здесь почти неделю, правда?

Он ждал, чтобы я его в этом убедил. За стеной тетушка Саля уронила что-то звонкое. Гость прислушался.

— Это моя тетя. Если хотите, с удовольствием вас познакомлю.

— Нет, нет, что вы! — еще больше смутился он. — Мне неудобно.

— Ну почему же, это нормально. Тетя! — заорал я так громко, словно звал на помощь.

Мой гость вздрогнул.

Тетушка Саля немедленно появилась в проеме двери:

— Что случилось?

— Познакомься, — сказал я приветливо, — это муж той самой дамы, которая была у нас неделю назад.

— Очень приятно.

— Мне также, — муж Нелли поцеловал ее руку.

Тетушка растаяла:

— У вас очень красивая жена.

— Да, — кротко согласился муж Нелли и густо покраснел.

— Очень молодая, — и понимая, что ляпнула бестактность, тетушка добавила, — и воспитанная.

— Да, — снова согласился муж Нелли.

— Жаль, что она бывает у нас так редко!

Тетушка попала в цель. Муж Нелли успокоился. Он стоял, глупо улыбаясь, кивал головой и жалел о том, что пришел. Но тетушку неожиданно понесло:

— Этот паршивец, Николас, своего не упустит, — заявила она, — тут же вызвался проводить.

— Да, — по-идиотски улыбнулся муж Нелли и задумался, — кого проводить?

— Вашу жену, — любезно продолжала тетушка, не замечая моего угрожающего взгляда.

— Куда проводить? — уточнил муж Нелли.

— Домой.

— Ах, домой. Да! — муж Нелли снова успокоился.

— С тех пор неделю сюда носа не показывает! — тетушка стрельнула на меня победным взглядом и вышла. Она не могла смириться с тем, что Нелли никогда не подарит ей внуков.

Муж Нелли посмотрел на меня в упор:

— А где я могу найти вашего друга?

Хотел бы я знать, где его найти!

— Кажется в Швейцарии, — нашелся я, — у него новый дом, и там его жена и дети.

— Которых он годами не видит, — тетушка плотно закрыла за собой дверь.

Я стоял ни жив, ни мертв.

Муж Нелли обвел взглядом мастерскую, его взгляд остановился на каминной полке. Он подошел к камину.

— Это ваш? — небрежно поинтересовался он.

— Да, — ответил я, пожав плечами и думая: вот люди, даже сходя с ума от ревности, реагируют на чужое благополучие!

— Давно он у вас? — спросил он.

— Сколько себя помню, — ответил я, не собираясь ему рассказывать свою жизнь.

— Вот как, — кивнул он.

Он еще раз посмотрел на перстень, попрощался и ушел.

Я перевел дыхание и отправился на кухню. Тетушка стояла у плиты и что-то размешивала в кастрюле.

— Ну, и что ты сделала? — как можно сдержаннее поинтересовался я.

— Сварила щи, — невозмутимо ответила тетушка Саля и повернулась ко мне, — Полин подарила нам почти кило квашеной капусты. Ей кто-то прислал из Брюсселя целых два килограмма! И она отложила нам почти половину! Какой прекрасный подарок! Миня, ты помнишь вкус квашеной капусты?

— Не могу сказать, чтобы я ей сильно увлекался.

— Не могу сказать, что бы я сильно ей увлекался, — передразнила меня тетушка Саля, — а кем ты вообще когда-нибудь сильно увлекался? — и тетушка снова вернулась к обсуждению капусты. — А я уже думала, что навсегда забыла этот прекрасный вкус! Садись, сейчас мы будем обедать.

— Пожалуй, это единственно правильное решение, — согласился я и сел за стол.

Я не мог объяснить тетушке Сале, какая серьезная опасность нависла над нами. Не мог же я рассказать ей, что в этом помещении, где она живет и которое справедливо считает своим домом, бывают не только воспитанные леди и важные чины, но и мошенники, и бандиты. И теперь, из-за тетиных эмоций я имею шанс быть найденным в канаве с застывшим взглядом, глядящим в небо. А возможно, что эта участь ждет моего единственного и лучшего друга Николаса.

Самым удивительным было то, что пока я мучился, пытался ревновать, сочиняя кровавые детективы и терялся в догадках, Николас навещал жену и детей. Он посвятил им всю неделю, развлекая их и гуляя с ними по альпийским лугам. Сидя в моем кресле-качалке перед камином, Николас рассказывал об удивительном базельском зоопарке, в котором провел полдня, угощая жирафов принесенными гостинцами.

— Они совсем ручные! — Николас напоминал ребенка. — Протягиваешь жирафу руку, и он наклоняется со своей бесконечной высоты и берет конфету мягкими теплыми губами. А потом кивает головой, благодарит. Это вызывает такие приятные чувства! А после я возил детей в горы, и, поднимаясь на фуникулере, сверху любовался великолепными пейзажами и думал о том, что если Господь Бог ежедневно видит сверху такие дивные картины, то непонятно вообще, почему он так недоволен тем, что происходит на Земле.

Я слушал его и стыдился своих мыслей о возможной интрижке между ним и Нелли.

Николас подошел ко мне и обнял за плечи:

— У тебя усталый вид. Похоже, тебя что-то удручает?

И тогда я рассказал ему все — о своих подозрениях, о визите мужа Нелли. Мне стало заметно легче.

— В тот вечер я действительно проводил ее до такси, но пока мы шли, она начала рассказывать историю своей жизни, и я поймал ее на нескольких несоответствиях, — объяснил Николас, — поэтому предложил ей немного прогуляться. Очень хотелось кое-что разложить по полочкам в ее очаровательной головке. Так мы проговорили всю ночь, до утра. Потом я проводил ее до дома, а сам вернулся к себе. Я хотел выспаться, но мне не дали — позвонила жена и сказала, что у младшего сына температура. И я немедленно отправился в Базель. Но все быстро и благополучно разрешилось, и мы приятно провели время, о чем я тебе уже рассказывал.

— А что Нелли? — спросил я. — Как она тебе показалась?

— Ну что ж, — задумался Николас, — это не простая история. Прежде всего, она — живая душа. А живую душу всегда хочется спасти.

— По-твоему, она гибнет?

— Отчасти. Скорее, не гибнет, но может погибнуть. Один неверный шаг — и она полетит в пропасть.

— Это очень страшно, — поморщился я, — может быть ты преувеличиваешь?

— Скорее преуменьшаю, — возразил Николас, — она неплохой человек, но очень израненный. А израненные люди способны наделать много бед. Чаще — необдуманных, но тем оно и страшнее. Половина из того, что она здесь плела, — правда.

— А вторая?

— Это сложно понять, но она живет в мире своих фантазий, это не так уж странно на самом деле. Все мы все врем, когда чувствуем, что нам чего-то не хватило в этой жизни — кто-то врет, преувеличивая собственные успехи, кто-то накручивает ужасы, которых не было. Тем более — Нелли, она начала жить не совсем так, как все. Муж действительно совратил ее. Правда не в тринадцать, а в шестнадцать лет, и первого ребенка она родила во вполне подходящем для этого возрасте. Но обиду не так просто выбросить из сердца. Обида на мать, на мужа! На весь мир — в результате. И эту обиду она всю свою жизнь тащит на себе, вспоминая то, чего у нее никогда не было.

— А чего у нее никогда не было? — поинтересовался я.

— Пока не знаю, но любви у нее точно не было, как я полагаю, — ответил Николас, — но это не гиблый случай. Я думаю, что смогу кое в чем ей помочь. Ведь человек славен добрыми делами, — улыбнулся он.

— Главное не перепутать добрые дела с благими намерениями, — само собой вырвалось у меня.

— Ого! — удивился Николас, — да ты, я вижу, успел стать философом.

Я вспомнил милое лицо Нелли. За всю мою жизнь — художника — я видел многие лица, они были очень интересны и необычны. Я люблю лица, иначе я не был бы портретистом. И писал многих красавиц. Но я никогда не видел такого лица, как у Нелли. Она была единственной в мире. Никогда не смогу описать ее словами, потому что ни цвет ее волос, ни цвет глаз не имеет значения, и неважно, какой у нее нос — длинный или короткий, а губы — пухлые или тонкие. Нелли — сама красота. И муж Нелли это понимал, когда придумал подлость, чтобы получить ее. Он готов был заплатить за нее любую цену, лишь бы на всю жизнь привязать к себе. Я уверен, что он — кроме всего прочего коллекционер, наверняка в его доме полно редких красивых диковинок. Подлец с эстетскими замашками. Только, кажется, Николас слегка переоценивает свои возможности. Так думал я, отправляясь с тетушкой Салей на рынок.

Дела наши, между тем, шли не так уж плохо: мы продолжали знакомиться со знатными людьми и обедать с ними в дорогих ресторанах. Правда, далеко не каждый раз удавалось убедить их в необходимости двойного портрета, а тем более — вызвать желание заплатить за нашу работу. Увы, но далеко не все доверяют астрологии.

— Мы должны за этот год сколотить приличное состояние, — сказал как-то Николас, — но для этого, кроме твоей мастерской, нужны офис и секретарь-агент. Красивая представительная девушка, очень женственная и сексуальная, но с мужской логикой.

— Нелли, — предложил я.

Николас покачал головой.

— Она не захочет. Да и не подойдет. У нее нет хватки. К тому же она — твоя модель. И ты должен закончить ее портрет. Нельзя терять такие деньги! Мы не в том положении.

— Что-то не идет у меня портрет, — признался я.

— Чего тебе не хватает?

— Чувства, — ответил я.

— Какого же?

— Может быть, мне необходимо хотеть ее, как я хотел в самом начале… Пока… — я чуть было не сказал “пока она не оскорбила Илидора”. Но не стал этого произносить, так как только рассмешил бы Николаса. — Пока она не исчезла, — продолжил я. — В то же время, когда я думал, что вы сбежали вместе, во мне родилось что-то вроде ревности, и я даже немного поработал над ее портретом. Но чтобы закончить, необходима новая волна свежего чувства.

— Я тоже часто увлекаюсь своими реципиентами, — Николас похлопал меня по плечу, — это нормально.

На роль секретаря-агента мы нашли подходящую кандидатуру — блондинку Николь, которую я встретил на Монмартре. Николь стояла у кафе и громко ругалась с каким-то художником. Николь напирала, художник беспомощно оправдывался. Было видно, что деваться ему некуда. Я смотрел на Николь и думал, что лучшей кандидатуры найти невозможно, в ней было все, что нужно, — умопомрачительная женственность и суровая мужская логика.

— Привет, — радостно воскликнула она, заметив меня.

Я подошел. Художник, обрадовавшись, что от него отстали, быстренько пошел прочь.

— Не думай, что я все так оставлю! — крикнула Николь ему вслед.

Но художник только шагу прибавил.

— Чем он тебе не угодил? — спросил я, когда мы присели за столик и заказали по гляссе.

— У меня новое дело. Масса обеспеченных людей, — объяснила Николь, — хотят иметь свои портреты. Но не знают, где их взять, этих художников. Уличных они, как правило, боятся. А я выбираю поприличнее и свожу их нос к носу. Получаю свои проценты. А этот гад уже два месяца не может расплатиться со мной!

— Ты моя судьба! — воскликнул я и поцеловал Николь в щеку.

Николь хороша, как июльский полдень, но мне никогда не приходило в голову поцеловать ее, даже в щеку. Ведь еще не так давно сексапильная блондинка Николь была вполне обычным Николаем, который приехал из Пскова, имея в штанах один доллар и кучу сексуальных комплексов. Неизвестно на что рассчитывая, он болтался по Европе без дела, добывал деньги на завтраки и никак не мог сообразить, чем ему заняться. Случайно в газете ему попалось объявление о том, что парижское шоу трансвеститов набирает труппу. Это объявление совершенно сбило его с толку. Вот почему я никогда не читаю газет! И Николай, чудом заняв нужную сумму, в короткое время превратился в пышногрудую Николь. В шоу его, точнее — уже ее — не приняли, и Николь жила случайными заработками, по-прежнему бегая от долга. Зато избавилась от сексуальных комплексов. Ходили слухи, что она вышла замуж и собиралась усыновить ребенка. Но не всегда надо доверять слухам.

— Ты будешь работать с нами, — сообщил я Николь, — создавать двойной портрет!

И я ей все рассказал.

Наши дела с Николасом заметно улучшились. Для Николь мы подобрали приличный офис и оснастили его телефонами и компьютером, она находила заказчиков и вела бухгалтерию. Кроме этого, она сумела договориться с газетой, которая включила нашу с Николасом жизнь в светскую хронику, и теперь читатели узнавали, в каком ресторане и в какой день мы с Николасом отведали свежих лангустинов или поужинали лягушачьими лапками.

Постепенно я вернулся к портрету Нелли и, когда она однажды снова появилась в мастерской, мне не составило труда продолжить работу. Мне показалось, что в Нелли что-то изменилось. Она почти не говорила о кровавых расправах, не вспоминала мужа и, казалось, часто бывала чем-то удручена. Я сообщил о новой Нелли Николасу, и он пришел поставить диагноз.

Нелли сидела в кресле умиротворенная, она разглядывала обои и болтала ногой. Я ненавижу, когда кто-то болтает ногой, но решил не портить ей настроение. Ей было скучно, и она всем своим видом это показывала. Возможно, думал я, женщины рассказывают о себе ужасы тому, кто им нравится, чтобы произвести впечатление, но это не имеет отношения ко мне и Нелли. Ничто в ее поведении не выдавало того, что я могу ей нравиться. И это, в какой-то степени, удовлетворяло меня, зачем мне отношения, от которых только проблемы? К тому же тетушка Саля, как нельзя кстати, изрекла мудрость. “Сбивать с толку замужнюю даму — тоже самое, что ложиться спать с грязными ногами”, — сказала она. А кроме всего прочего — Нужно закончить работу и получить гонорар, который обещал муж Нелли.

— Что у тебя в жизни нового? — приветливо спросил Николас.

Он взял ее руку.

— Пожалуй, ничего, — безразлично ответила Нелли.

Николас повернул руку ладонью вверх.

— Какие линии, — восхитился он, — редко встретишь такие. У тебя очень длинная линия жизни. Ты будешь долго жить, Нелли.

— Не хотела бы, — поморщилась Нелли.

— Почему это? — удивленно спросил Николас.

Тетушка Саля вошла в мастерскую, из сумки у нее торчал пучок свежей спаржи, и я с удовольствием подумал, что пока я допишу у Нелли нос, тетушка уже сварит прекрасный суп, и мы будем иметь полное право на достойный перерыв на обед.

— Старость уродлива, — ответила за Нелли тетушка Саля, — она слепа, глуха и неповоротлива. Более того, она никому не нужна. Как никому не нужны сами старики.

— Ну, кое-какие старики кое-кому очень нужны, — попытался я отшутиться.

— Кое-какие кое-кому — возможно, — тетушка была не в духе, — но, во-первых, только что я не услышала мотоцикл и чуть под него не попала. А во-вторых, я встретила Клару. И она сказала, что купила землю еще три года назад. А поскольку она еще жива, то засадила участок смородиной. Каждое лето эти четыре куста смородины дают столько ягод, что варенья хватает на всю зиму. А это витамин С!

— Что за бред — разводить огород на собственной могиле! — воскликнул я.

— А что такого? — не поняла тетушка, — по-твоему, лучше, если земля простаивает без толку, или тебе интереснее, когда люди занимают свои могилы, будучи еще живыми?

— Я этого не говорил. — ответил я.

Мечта о супе из спаржи, похоже, становилась несбыточной.

— Меня не устраивает только одно, — подключился к разговору Николас, — я не люблю, когда губят природу.

— А кто губит природу? — не поняла тетушка.

— Пока никто, — ответил Николас, — но, простите, когда ваша подруга… в смысле владелица могилы решит занять свое законное место, смородиновые кусты придется вырубить…

— Ничего подобного, — возразила тетушка, — их выкопают, положат в могилу Клару, а кусты посадят на прежнее место. Говорят, что смородина от этого будет только лучше.

— Бедная Клара, ее скормят смородине, — вздохнула Нелли.

Ситуация разрядилась.

— Сейчас я сварю вам прекрасный суп из спаржи, — объявила, смилостивившись, тетушка и удалилась в кухню.

— Хотелось бы знать, где ее выращивали, — пошутил я, но тетушка только отмахнулась.

— Я немного устала, — сказала Нелли, — очень надоедливое занятие — сиднем сидеть перед художником и не иметь ни малейшего представления, во что он собирается тебя превратить.

— Скоро я покажу, Нелли, — пообещал я. — Если бы ты не исчезала так надолго, я бы давно закончил его. Кстати, не расскажешь, где пропадала?

Николас стоял у окна и смотрел на улицу.

— Мотоциклистов действительно стало слишком много, — сказал он задумчиво.

— Это неинтересно, — ответила Нелли.

Я продолжил работу. Нелли легонько зевнула.

— Я так давно не была на море, — вдруг сообщила она.

— Можно поехать, — неожиданно предложил Николас, отворачиваясь от окна.

Нелли удивилась.

— А что? Можно собраться и поехать в Италию. Ты была в Италии, Нелли?

— В Италии? Нет, не была.

— Можно взять хорошую машину и ехать на машине.

— Здорово! — оживилась Нелли. — Я люблю ездить на машине.

— Ну вот, — кивнул Николас, — закончим портрет и поедем. Ты поедешь с нами, Мишель?

— Конечно, — кивнул я, — как только закончу работу.

— А я, пожалуй, возьму с собой сына, — сообщил Николас.

— У тебя есть сын? — поинтересовалась Нелли.

— Да, — ответил Николас.

— А где он?

— В Швейцарии.

— Учится там?

— И живет, и учится.

— А с кем он живет? — небрежно спросила Нелли.

— С нянькой, — неожиданно ответил Николас, — с кем ему еще жить! Я же в Париже.

Я поразился: что за игры?! С какой еще нянькой? Я отлично знал, что, во-первых, у Николаса два сына, а во-вторых, живут они не с нянькой, а с родной матерью, то есть — с женой Николаса. Или он врал мне о жене? Я пристально посмотрел на Николаса.

Он стоял, как ни в чем, ни бывало. И тут то, что я увидел, точнее — то, что я заметил, произвело на меня неизгладимое впечатление. Я замер и, кажется, онемел. Я превратился в соляной столб, но не мог явно отреагировать на увиденное, так как не имел никакого права замечать то, что заметил. Проходя мимо Нелли, Николас слегка провел ладонью по ее щеке. Мало этого, Нелли чуть заметно ответила на этот жест. У меня перехватило дыхание.

— Мы можем отправиться в кругосветное путешествие. И посетить все страны, где есть море, — продолжал мечтать Николас.

Нелли подняла голову и внимательно слушала.

— Предлагаю маршрут, — бодро объявил Николас. — Сначала Италия и Греция, потом северные страны, затем Австралия и обязательно — остров Фиджи.

— Почему Фиджи?

— Это удивительный остров, — мечтательно ответил Николас, — неописуемой красоты. И он находится так далеко, что мы вполне можем остаться там жить. В полном одиночестве. Точнее, не совсем в полном, так как мы там будем втроем. Как тебе идея, Мишель?

— Подходит, — кивнул я, — и до конца своих дней я буду писать портрет Нелли. Но не потому, что там кроме нее никого нет, а потому что ты опять отвернулась от меня и смотришь в сторону! — закричал я на Нелли. — А я не могу рисовать твой затылок!

— Не кричи, пожалуйста, на меня! — вспыхнула Нелли. — Какое ты имеешь право на меня кричать?!

— Вот не возьмем тебя на Фиджи, будешь знать, — смеясь, сказал Николас, пытаясь разрядить обстановку.

Но я отбросил кисти в сторону.

— Перерыв, — сообщил я.

Мы сели обедать, но спаржевый суп не лез мне в горло, я сидел за столом и давился тетиным прекрасным супом. Николас доедал вторую тарелку. А Нелли обсуждала с тетушкой рецепты смородинового варенья.

Мы встречались каждый день. Это был портрет втроем. Не могу сказать, чтобы Николас много занимался ее гороскопом, скорее, он просто развлекал ее, постоянно одаривая незаметными — как ему казалось — знаками внимания. Он то брал ее руку в свою, то дотрагивался до ее лица, а она смущалась и краснела. Однажды он обнял ее за плечи, и я заметил, что Нелли нежно прижалась к нему.

Ее взгляд изменился. Приходя в мастерскую, она ждала Николаса. Если тот опаздывал, она заметно нервничала и без конца смотрела на часы. И каждый раз, когда он приходил, она словно светилась.

Николас рассказывал ей о нашей будущей счастливой жизни. Мы переезжали из страны в страну, из города в город, жили то в пятизвездочных отелях, то в шалашах, ужинали то в лучших ресторанах мира, то добывали пищу в лесу, стреляя преимущественно из лука. Мы то в модных костюмах выступали в роли приглашенных в самых известных домах, то в набедренных повязках танцевали вокруг костра дикарские танцы. По его рассказам наша жизнь стала путешествием, безмятежным как само счастье. Хотя, как я уже говорил, я не люблю слово “счастье”, но оно помогает сформулировать нужную мысль.

Так, за две недели я наконец-то закончил портрет. Правда, не совсем. Я почти закончил. И это “почти” не давало мне покоя! Я не понимал, в чем загадка — в портрете или в самой Нелли. Я хотел уже посоветоваться с Николасом, но неприятный случай сбил меня с толку.

Однажды задержавшись на прогулке, я немного опоздал. Я бежал в мастерскую и знал, что Нелли уже ждет. Взлетел по лестнице, но что-то заставило задержаться на пороге. Подслушивать нехорошо, но я все же остановился.

— Когда же ты уезжаешь? — услышал я голос Нелли.

— Через неделю, может быть раньше, — ответил Николас.

— А что делать мне?

Николас засмеялся.

— Это же не Фиджи, это всего лишь Швейцария. Несколько часов.

— А что, можно к тебе приехать? — немного оживилась Нелли.

— Договоримся, — ответил Николас, — что за фатальное настроение? И я буду приезжать, у меня здесь дело! И друг.

Ага, подумал я, вспомнил, что я существую! Его отъезд был для меня новостью.

— Что же я буду делать, когда тебя не будет? — тихо спросила Нелли.

— Ждать.

Я вошел и уставился на них. Оба они стояли, как ни в чем, ни бывало.

— Очень красивый, — сказала Нелли.

Почему-то, грешным делом, я подумал, что она говорит обо мне. Но она разглядывала свою ладонь.

— Откуда он у тебя? — она держала перстень с печаткой, который я купил у Розы, — какой красивый! Никогда таких не видела!

— Купил, — ответил я, — если хочешь, возьми себе.

— Он же мужской, — удивился Николас.

— Нравится, пусть берет.

— Я возьму, — решилась Нелли, — на память.

— На добрую память, — язвительно уточнил я.

— Спасибо, — спокойно поблагодарила Нелли.

— Сегодня я не в состоянии работать, — заявил я, — давайте в следующий раз.

Я демонстративно отступил от двери, показывая Нелли, что она должна уйти.

— Хорошо, — послушно кивнула Нелли, — тогда до следующего раза.

Я заметил, что Николас и Нелли обменялись взглядами.

— Ты мне объяснишь, в чем дело? — набросился я на Николаса, когда Нелли ушла.

— Это ты должен объяснить мне, в чем дело! — возмутился Николас, — почему ты опять не стал работать! Тебе деньги не нужны?

— Ничего, потерпит! — крикнул я, — по ее вине мы сто раз откладывали работу.

— А что это ты такой психованный? — спросил Николас. — Кто тебя укусил?

— Я — художник! — заорал я. — И у меня прекрасно развито боковое зрение! И отличный слух!

— Рад за тебя, — искренне поздравил Николас.

— А я за тебя! — огрызнулся я. — Ты думаешь, я — полный идиот и ничего не понимаю?

— В данном случае я ничего не понимаю, — спокойно произнес Николас.

— Не крути! Между вами что-то есть! И уже достаточно давно!

— Ты имеешь в виду Нелли? — спокойно спросил Николас.

— Нет! Тетушку Салю! — съязвил я.

— Между нами ничего нет, — ответил Николас, глядя мне в глаза.

— А что это было?

— Когда?

— Только что!

— Ничего не было, успокойся, — усмехнулся Николас.

— А тогда? Ведь ты наврал ей! Ты наврал ей, что у тебя один сын! Или — мне, что у тебя два сына? Ты наврал ей, что он живет с нянькой или мне, что они живут с твоей женой?

— Не помню, — задумался Николас.

— Но ты это сделал!

— Не знаю зачем, — растерялся Николас.

— Так кому из нас ты врал? — закричал я.

— Скорее ей, чем тебе, — ответил Николас, посмотрев на меня отсутствующим взглядом.

— А точнее ты сказать не можешь?!

— Ей.

— Зачем? — я даже перестал кричать.

— Наверное, и меня в чем-то не удовлетворяет моя реальная жизнь. И мне понадобилась компенсация.

— Его не удовлетворяет реальная жизнь?! — возмутился я. — Я всегда верил тебе как самому себе! Если между вами что-то есть, скажи честно. Ненавижу, когда за моей спиной идут какие-то игры! И почему ты не сообщил мне, что уезжаешь?

— Не успел, — ответил Николас, — только утром пришла бумага, что я получил наконец-то право работать в Швейцарии. Я ждал этого несколько лет, ты же знаешь. Наконец-то я буду вместе с женой и детьми. Я так соскучился!

— Да уж, — усмехнулся я.

Через неделю Николас уехал в Базель. А я сообщил мужу Нелли, что портрет закончен, но попросил, чтобы некоторое время я имел возможность еще подумать над ним. Мне не хватало маленькой детали, какой именно, я никак не мог понять.

Муж Нелли внимательно выслушал меня и разрешил еще поработать.

— Я многие годы пытаюсь разгадать ее загадку, и у меня ничего не выходит, — признался он. — И я отлично понимаю, как вам трудно. Не буду торопить, закончите — сообщите, — и он любезно попрощался.

Прошло довольно долгое время с тех пор, как Нелли была у меня в последний раз. Николас, переселившись в Базель, почему-то ни разу не дал о себе знать. Сначала я удивлялся, но потом успокоился и постепенно, вошел в рабочий ритм. Теперь я постоянно работал с Николь, она стала моим верным компаньоном. Мы часто говорим “по душам”, но где она достает богатых клиентов, не имею ни малейшего представления. Да это и неважно, главное, мы в полном порядке.

Не так давно мы ездили с ней в Люцерн, к очередному клиенту, который заказал портрет любимой собаки. После встречи мы с Николь сидели в кафе под мостом Каппельбрюкке и пили “перье”. И там она призналась мне, что всю жизнь мечтала иметь свой портрет. Николь почему-то вбила себе в голову, что хочет быть изображенной у английского трона.

— И быть одетой в горностаевую мантию! — заявила она.

— Это же нонсенс! — воскликнул я. — Светское общество никогда не простит подобного подхода к вопросу о наследовании престола.

— А кто тебе сказал, что я не имею к нему никакого отношения? — поинтересовалась Николь. — Между прочим, у королей тоже бывают внебрачные связи!

Вот и Николь, оказывается, королевских кровей! Никогда не знаешь, с кем сведет тебя судьба в Париже! Странный город, он располагает к тому, чтобы придумать о себе что-нибудь несусветное, словно простому человеку — здесь не место. Сколько я видел их — наследников разнообразных престолов, потомков царей, князей и даже рыцарей. Я писал правнучку Нефертити, делал портреты внучатого племянника Тутанхамона, дочери Ленина, внука Папы Римского. Я знаком с сыном Юрия Гагарина, который старше самого Гагарина лет на десять. Я знаю их десятками — наследных принцев и коронованных персон. Они болтаются по улицам, живут в долг, но никогда не бросят Париж. Потому что Париж их никогда не отпустит, они стали частью этого города.

Все же я убедил Николь сменить английский трон на скульптуру умирающего льва. Пусть те, кто увидят портрет, гадают, что это может означать. Николь подхватила идею и немедленно приняла очень неожиданное решение — когда портрет будет готов, она подарит его владельцу того кафе, в котором мы только что пили “перье”. Мне показалось это диким бредом, ведь это совсем незаметное кафе, где подают только жареные сосиски и пиво, но в конце концов, не мое дело, куда она денет свой портрет, когда он будет закончен.

Мы покидали Люцерн, окрыленные грядущим гонораром. Владелец собаки с превеликой гордостью сообщил нам, что родословная его любимицы ведет к Людовику XVI. Что ж, Люцерн тоже болен, но формы проявления его болезни еще более изысканны, чем парижские. Главное — мы получили аванс, и Николь сказала, что теперь мне пора подумать о хорошем автомобиле.

— Действительно, — согласился я.

В Париже такое безобразное движение, что мне даже не приходило в голову иметь собственный автомобиль. Но поскольку мы теперь часто выезжаем в соседние страны, то пора бы и обзавестись. Вагон первого класса — это неплохо, однако экспресс движется так медленно, что непонятно за что его называют экспрессом. И я прикрыл глаза, мечтая о “мерседесе” последнего выпуска.

Вернувшись домой, я поцеловал тетушку Салю и принялся рассказывать им с Илидором о нашей будущей жизни.

— Во-первых, — сообщил я, — мы переедем в место поприличнее этого. Меня смущает вид из окна. Трубы теплоцентрали — не лучший пейзаж для художника. Взять, к примеру, Достоевского, насмотрелся на серую стену дома напротив и нагнал полное собрание чернухи! Мне в жизни хочется чего-то более радостного.

— Кретины, кретины! — шелестел крыльями Илидор.

— А мне хочется иметь два квадратных метра земли, — добавила тетушка.

— Да, тетя, еще одним важным делом, которое мы совершим, будет покупка земли, у нас будет фамильное место. Туда ляжешь и ты, и я, и старик Илидор, и все наши родственники, если когда-нибудь они у нас появятся.

— Слабо верится, — вздохнула тетушка, — но нельзя ли где-нибудь подальше от города? Я бы все-таки посадила там смородину. Или хотя бы малину. Она так хорошо помогает при простуде…

Ее мечты прервал стук в дверь, и моя мастерская наполнилась запахом Парижа. Ни для кого не секрет, что этот город имеет свой специфический чуть сладковатый запах. Несведущие люди считают, что так пахнут свежие круассаны, которые пекут булочники по утрам. Однако они ошибаются — Париж пахнет разгоряченным негритянским телом, и почему это происходит, мне совершенно непонятно.

— Анри Волар, — представился вошедший, — комиссар полиции Юго-западного округа.

Тетушка отшатнулась — она всегда панически боялась чернокожих, а я предложил ему присесть. Комиссар Волар достал из кармана фотографию и показал мне.

— Вы ведь знакомы, — скорее утвердительно поинтересовался он.

Тетушка тоже взглянула на фото.

— Да, — ответил я, — что-то случилось?

Комиссар поджал губы и обвел мастерскую взглядом.

— Насколько мне известно, вы писали ее портрет?

— Да, — кивнул я.

— Можно посмотреть?

— Он не совсем закончен, — не понимая, зачем я объясняю полицейскому секреты творческого процесса, ответил я и, сняв тряпку с портрета Нелли, повернул к нему подрамник.

— А что в нем незакончено? — удивился комиссар.

— Сам не знаю, — пожал я плечами, думая, зачем он пожаловал ко мне. У мужа Нелли я не брал аванса, поэтому он не мог заявить в полицию о своих претензиях. О том, что портрет задержится у меня, мы с ним договорились, правда не согласовали сроки. Но было бы логичнее, если муж Нелли просто позвонил или зашел. Визит комиссара полиции, который интересуется портретом Нелли, показался мне более чем странным.

— Ее тело нашли в четверг недалеко от Сент Луи, — сообщил комиссар.

— Какое тело? — не понял я.

— Бедная девочка! — тетушка Саля схватилась за сердце.

— Ее убили? — все еще не понимал я.

— Это мы и пытаемся выяснить, — сказал комиссар, — когда вы в последний раз видели ее?

Он задал огромное количество глупых вопросов, интересовался, знаком ли я с ее друзьями, знаю ли ее мужа, о чем мы говорили в последний раз. Он все время подчеркивал этот “последний раз”, а у меня никак не укладывалось в голове, что Нелли больше нет.

— А где сейчас тот астролог, ваш друг? — спросил комиссар.

Он знал и о Николасе!

— Он уехал из Франции, — сказал я.

— Куда? — поинтересовался комиссар.

— В Базель, — сообщил я и осекся, ведь Сент Луи находится прямо перед Базелем, если ехать туда из Парижа.

— В Базель? — комиссар поднял брови.

— В Базель, — растерянно кивнул я.

— Точного адреса вы, конечно же, не знаете? — снова с утвердительной интонацией спросил он.

Я в самом деле не знал точного адреса.

— А этот предмет вам знаком? — комиссар достал из полиэтиленового пакета мой перстень.

— Да, — ответил я, — я подарил ей этот перстень.

— Но он мужской, — удивился комиссар.

— Ей понравился, я отдал.

— Хорошо, — комиссар поднялся, — если возникнут вопросы, я вам позвоню.

— Скажите, а как она погибла? — решился я.

— Похоже, что ее сбросили с поезда, — спокойно объяснил Анри Волар. — Она пролетела под откос с десяток метров. Ее мозги разметало по асфальту.

— Господи, мой Боже! — ужаснулась тетушка Саля.

— Вы точно не можете помочь найти Николаса? — спросил комиссар.

— К сожалению, — ответил я.

Комиссар ушел. Тетушка Саля плакала.

— Бедная девочка, — утирала она слезы, — как же это возможно? Как такое могло случиться!

Я был потрясен. Единственное, что я сделал, — позвонил мужу Нелли. Комиссар побывал у него еще утром.

— Я ее не видел, — он с трудом выговаривал слова, — этот комиссар сказал, пока еще почему-то нельзя… Какая-то немыслимая история. Этот комиссар — проныра! Очень неприятный тип. Он побывал уже у Неллиной матери. Та совершенно убита горем. Простите, но мне трудно говорить. Я очень сильно любил ее… слишком сильно. Но вы хотели что-то спросить?

— Да, — ответил я, — поймите, я тоже потрясен... Но комиссар, почему этот комиссар осведомлен настолько, что кажется, он присутствовал при всех наших разговорах с Нелли?

— От полиции всегда такое ощущение, — горько усмехнулся муж Нелли, — но многое я рассказал ему сам.

— А о Николасе?

— Я рассказал ему все, что знал и о чем только мог догадываться.

— О чем вы догадывались? — спросил я.

— Она его любила, — сухо ответил муж Нелли, — она ездила к нему в Базель и получила отставку.

— С чего вы это взяли?

— Я следил за ней.

— А перстень? Почему этот комиссар предъявил его именно мне? Откуда он мог знать, что я подарил его?

— Это я видел его у вас, — спокойно объяснил муж Нелли, — но дело в том, что это мой перстень. Когда-то я выиграл его в карты. Она часто воровала у меня драгоценности и продавала за бесценок. Она вынесла почти все и где-то продала.

— Зачем она это делала?

— Ей были нужны наличные. Кстати, вы за сколько его у нее приобрели?

— Не у нее! Зачем мне было покупать его у нее, чтобы потом снова ей же его подарить?!

Он кашлянул.

— А где же вы его купили? Никак не могу найти место, куда она сбывает… — он осекся, — куда она сбывала золото. Хотя сейчас это уже неважно.

— На блошином рынке, — соврал я.

Не мог же я выдать Розу, ей и так непросто жилось.

— За сколько?

— За двести двадцать евро.

— Его цена двести тысяч, — спокойно сказал он.

Поговорив с мужем Нелли, я помчался к Розе. Но она ничего не знала — да и что она могла знать! Нелли периодически заходила к ней в лавку и сдавала золотые вещи. Их было много, и Нелли приходила довольно часто, но кто она и откуда берет драгоценности — спрашивать об этом не входило в привычку Розы. Роза была рада постоянному притоку вещей, но сама Нелли ее не интересовала. Я предупредил Розу, чтобы она подальше убрала все золото, полученное от Нелли.

— К тебе может явиться полиция, — предупредил я, — они обвинят тебя в скупке краденого!

— Ты знаешь, я вообще закрываю лавочку, — сообщила Роза.

— А чем ты будешь теперь заниматься?

— Мне предлагают купить бормашину.

— Зачем тебе бормашина? — поразился я.

— Переоборудую тут все в зубной кабинет, — объяснила Роза.

— Неплохая идея. Тем более что золота для коронок у тебя уже достаточно.

— Тем более что куда я его еще дену, если — ты говоришь — оно краденое, а Нелли погибла.

— Да, — реальность вернулась. — Нелли погибла.

Я бесцельно бродил по городу, в котором не было Нелли. Я смотрел на витрины бутиков, за которыми толпились модные, разодетые дамы, и думал о том, что Нелли среди них уже никогда не будет. Ее больше не будет нигде, думал я, заказывая себе еще одну порцию виски. Я сидел в “Леоне”.

— Вы заказали девятый стакан! — сообщил бармен.

Он умел считать!

— Знаю, — ответил я.

— Мы не можем продать вам девятую порцию.

— Тогда принесите бутылку!

— Мы не продаем бутылки.

Они не продают бутылки! Попробовал бы мне кто-нибудь в Москве или в Киеве заявить подобное! Проклятые лягушатники, думают, что они — короли. Мерзкий, вонючий городишко, который возомнил себя столицей мира!

— Тащи бутылку! — заорал я, кажется по-русски, — и не выступай!

— Вам вызвать полицию или вы предпочитаете на такси?

Не хватало мне еще полиции!

— Пошли все к чертям! — огрызнулся я и вышел из бара.

Я шлялся по улицам, нашел другое кафе, в котором пристал к японским туристам. Я сообщил им, что Париж — это не город, а обман, заблуждение. И почему всех так тянет в эту помойку, я лично не понимаю. Туристов я, похоже, здорово напугал. Я общался со всеми, кто мне попадался на пути, клял Париж и поносил французов. В основном в собеседники попадались клошары и уличные алкоголики. Один из них угостил меня водкой.

— Но все же лучше жить в Париже и побираться, чем преподавать в Саратове историю коммунистической партии, — он говорил на прекрасном французском.

— Этот город свернул шею не тебе одному, — ответил я ему по-русски, — и дело не в том, что мы из другого мира. На крючок попадаются все подряд, независимо от пола, национальной или сексуальной принадлежности. Он, как постаревшая кинозвезда, — создает вокруг себя слишком много шума, а на самом деле — у него все уже в прошлом!

Не помню, что мне ответил преподаватель истории из Саратова, потому что, в конце концов, я напился так, как не напивался никогда в своей жизни. Очнулся я в вагоне поезда. Таможенник тряс меня за плечо, требуя немедленно предъявить документы, а из репродуктора голос сообщил, что поезд подъезжает к Базелю. Так я узнал, что приехал к Николасу.

С тяжелой головой я вышел из вагона и побрел по перрону, сел в такси и объяснил водителю, что надо ехать к немецкой границе. Я знал адрес приблизительно, по описанию, так как у Николаса никогда не был. Вышел из такси и принялся искать его дом. Прошел пару темных кварталов — время было позднее, и в этом захолустье все уже спали. В одном из домов я заметил свет. Зная, что мой друг — полуночник, я с уверенностью заглянул в ворота — на ступеньках дома стояла миловидная молодая женщина и кормила собаку.

— Здравствуйте! — крикнул я, — я ищу Николаса…

Не успел я назвать его фамилию, как женщина приветливо кивнула и крикнула в дом:

— Николас! К тебе гости. Заходите, — пригласила она меня.

Мой добрый друг Николас! Он сидел перед телевизором, рядом с ним, прижавшись к нему с двух сторон, сидели оба его сына. У него был такой спокойный и ухоженный вид, что я узнал его не сразу. Мне показалось, что он даже чуть-чуть поправился. Мы обнялись.

— Мишель! — радостно воскликнул он, — какой сюрприз! Я так рад, заходи! Как ты догадался приехать?! Это моя жена, Тересия, это дети… Что с тобой? Ты сам не свой? Что-то случилось?

— Николас, — тихо сказал я, — Нелли погибла.

Я обратил внимание, что Тересия вздрогнула. Люди всегда нервно реагируют на чужую смерть. Николас подхватил меня за локоть и потащил на улицу.

— Мы прогуляемся, — бросил он жене, и мы вышли к Рейну. Время было к полуночи, луна просвечивала сквозь кроны вековых деревьев, и пейзаж выглядел достаточно зловеще, располагая к предстоящему разговору.

— Это ты убил ее? — спросил я сразу, не раздумывая.

— Я?!! — испуганно воскликнул Николас. — Как ты мог! Как тебе это в голову пришло!

— Это пришло в голову не только мне, но и комиссару полиции, который — я уверен — скоро явится и сюда. Он сто раз спрашивал о тебе. И, кстати, муж Нелли знает, что она ездила к тебе и, думаю, тоже подозревает тебя.

— Это он убил Нелли, — закричал Николас. — Может не сам, не лично, но кто-то из его людей. Тем более, он тебе сказал, что выследил ее.

— Хорошо, возможно, я и поверю, что это не ты! Но между вами что-то произошло, и я прошу тебя — расскажи! На правах старого друга, который верил тебе и преданно любил тебя! Мне это очень важно, понимаешь! Зачем она приезжала? И почему муж Нелли сказал, что она получила отставку? Видишь, я кое-что знаю!

И Николас рассказал. Он постоянно срывался на крик, но не замечал своего крика. Вокруг никого не было, и я позволил ему дать волю эмоциям.

Как я и догадывался, между ним и Нелли кое-что произошло. Это кое-что, по словам Николаса, случилось всего лишь однажды под действием шампанского, которое они вместе выпили в ту ночь, когда Николас провожал ее. После той ночи Николас действительно собирался ехать к семье, но так и не доехал. Нелли бросилась за ним следом. Она буквально настигла его и устроила безобразную сцену. Она требовала объяснений, обвиняла его.

— Создавалось впечатление, — рассказывал Николас, — будто до встречи со мной она была невинной девой. С тремя детьми! Возможно, всплыло трагическое воспоминание юности, возникла аналогия с мужем. Я пытался успокоить ее, но она не унималась и слов не понимала…

— И ты вернулся в Париж и рассказал мне красивую сказку о ручном жирафе, который ел у тебя с руки! Случайно, не я тот жираф?

Николас не отреагировал на язвительную реплику. Он был слишком возбужден.

Он рассказал, как, в конце концов, сумел сбежать от Нелли. А, вернувшись в Париж, понял, что мы с ним можем потерять хорошие деньги, если Нелли прекратит позировать. И тогда он принял решение, подобную глупость я мог ожидать от кого угодно, но только не от Николаса — он решил подогреть Нелли на период работы. Так обычно поступают с истеричками, но Нелли вовсе не была истеричкой, она была наивна и верила словам. Бедная Нелли! Она была просто влюбленной женщиной. Она не умела играть, и восприняла игры Николаса всерьез. Она верила в его рассказы, как мы втроем отправимся путешествовать. Но вместо этого Николас уехал к семье. И Нелли нашла его в Базеле.

— Она снова начала устраивать сцены? — поинтересовался я, так до конца и не доверяя своему бывшему другу.

Когда-то я думал, что Николаса невозможно смутить, а уж тем более вывести из себя! Я ошибался. Рассказывая о Нелли, Николас был очень бледен, он дрожал и курил сигарету за сигаретой.

— Она приехала, — продолжал Николас, — каким-то образом нашла мой телефон, позвонила с вокзала. Трубку сняла Тересия, мне пришлось объясняться еще и с женой. Она приехала тем же поездом, что и ты — ночью, и мне пришлось бежать на встречу, так как я боялся, что Нелли явится ко мне домой.

Я зачем-то купил цветы. Увидев меня с букетом, она ринулась ко мне, как бросаются женщины, ожидая, что окажутся в объятиях. Но я не двинулся с места, я стоял, как истукан. Я молчал. Она была очень растеряна и, наконец, начала понимать, что напрасно приехала. Обратный поезд уходил только через четыре часа, мне стало жаль ее — не оставлять же одну на улице — и я предложил выпить кофе.

Мы брели по городу в поисках кафе. В эту ночь все кафе были переполнены. Стояла убийственно душная ночь. Кажется, такой духоты Швейцария не знала никогда в жизни. Когда я посмотрел на уличный градусник, температура перевалила за сорок. И это в полночь!

Мы шли молча, у нас не было ни желания, ни сил разговаривать. Тем более что разговаривать было не о чем. Наконец мы нашли кафе, где был свободный столик.

Неожиданно поднялся страшный ветер. Это был какой-то безумный ветер, вдали сверкали молнии, приближалась гроза. Но, что самое удивительное, никто из посетителей кафе не уходил с улицы. Ветер сметал со стола салфетки, улетали салаты с тарелок, вилки, ножи, еще какие-то мелочи — все это носилось вокруг на бешеной скорости.

Мы сидели за столиком под старой акацией, и с нее на голову Нелли сыпались мелкие желтые цветы. И… — Николас перевел дыхание, — она была удивительно красива в тот момент. Начался проливной дождь, он хлестал нам по лицам, по столику. Я понял, что один мой неверный шаг, и вся моя привычная жизнь полетит к чертям. Но я сказал, что между нами ничего невозможно. Я сказал, что у меня двое детей, жена, и я очень люблю свою семью.

Она молча слушала. Потом гроза стихла, она заказала гляссе, и ей подали его в каком-то странном виде — это было огромное мороженое, пропитанное кофе. Она ела его маленькой ложечкой. Потом она сказала:

“Я очень люблю тебя”.

И я не выдержал, протянул руку к ее лицу, хотел прикоснуться к ней. И она… она поцеловала мою руку… Это было выше моих сил. И меня понесло. Я начал говорить ей, что на ней лежит родовое проклятие, что она погрязла в грехе. Я плел ей такую чушь, что мне до сих пор безумно стыдно, как я мог наговорить подобной ерунды молодой прекрасной женщине! Но я продолжал. Я сказал ей, что уже родился Антихрист, и скоро он будет править миром, и не ей решать — куда она попадет, в рай или в ад. Мы все под колпаком, каждый наш шаг становится немедленно известен. “Богу?” — спросила она. И я поразился ее чистоте. Она искренне полагала, что не существует никакой другой силы, кроме Божьей. “Нет, — ответил я, — это сила Антихриста”.

Я видел, что добился своего — она испугалась, что я сумасшедший. И я стал нужен ей чуть-чуть меньше. Она посмотрела на часы, ей было пора на обратный поезд. Я предложил отвезти ее, но она отказалась. Она поднялась и прошла несколько шагов. Потом остановилась. “Спасибо тебе”, — сказала она. “За что?” — удивился я. “За то, что ты избавил меня. От наваждения”, — ответила она и пошла в сторону вокзала. Она шла очень быстро, как ходят женщины, когда хотят опередить набегающие слезы.

Николас замолчал, я увидел, что и на его глазах блеснули слезы.

— И что теперь?

— Теперь ничего, — хрипло ответил он, — теперь приезжаешь ты и сообщаешь, что я убил Нелли.

Мы молча постояли несколько минут.

— Это было в четверг? — спросил я.

— В среду, ночью.

— А на следующий день ее нашли убитой.

— Ты все-таки подозреваешь меня?

— Я не комиссар полиции, — ответил я, — это его дело — подозревать. Мне только кажется, что мы оба отчасти виноваты.

— Я любил ее, — сказал Николас, — но мне не пятнадцать лет, чтобы ломая все, что построено, бросаться навстречу новому чувству. Но теперь… теперь я понимаю, что в моей жизни был только тот вечер, когда она шепнула, что любит меня. Наверное, только это и останется в моей памяти.

— Муж тоже любил ее, — сказал я, а про себя подумал: “Господи, какая дикая история!”.

Спустя полгода я переехал в просторную мастерскую на Монмартр. Николь нашла это помещение за очень сдержанную цену. Из окна теперь видна панорама всего города, другая сторона выходит на небольшой зеленый сквер, который пришелся по душе тетушке Сале.

Николь активно участвовала в переезде — она помогала распаковывать вещи, развешивала по стенам картины, раскладывала краски. Она достала портрет Нелли, долго смотрела на него и, наконец, сказала:

— Какой чудесный портрет! Только в нем чего-то не хватает.

— Ты права. Но если бы я знал — чего, давно получил бы деньги!

— Красивая девушка. А я ее недавно видела, — вдруг сообщила она.

— Ты не могла ее видеть, — ответил я, — ее не существует.

— Такие лица не повторяются, — возразила Николь.

— Ты не могла ее видеть!

— Ну как же, не могла! — разозлилась Николь, — у меня прекрасная память на лица! Это была она, точно!

— Где ты ее видела?

— Она стояла на улице и смотрела на окна твоей прежней мастерской, на бульваре Родена.

— Как стояла?

— Просто. Стояла и смотрела на окна.

— Живая?!

— Ну, а какая же еще?

— Почему ты мне сразу не сказала! — воскликнул я, — когда это было?

Но Николь только пожала плечами.

— О чем я сразу не сказала? О том, что видела красавицу на улице?

Я зачем-то собрался бежать на бульвар Родена и даже набросил на плечи куртку, но вовремя сообразил, что это глупость.

Вместо этого я додумался сделать следующее: позвонил в полицейский участок Юго-западного округа. То, что я услышал, меня уже совершенно не удивило: комиссар по имени Анри Волар никогда в жизни не работал не только на этом участке, но и вообще в парижской полиции.

А Николь только усмехнулась:

— Спросил бы у меня. Анри Волар — это не очень известный и не очень талантливый поэт девятнадцатого века.

В растерянности я опустился в кресло и уставился на Николь.

— Сколько же она заплатила тому придурку, который изображал комиссара полиции… — в ужасе воскликнул я, — неужели она отдала ему перстень!

Хотя оно того стоило…

Впервые после долгого перерыва я взял кисти и подошел к портрету Нелли. Я пририсовал мелкие желтые цветы, которые запутались в ее волосах, за спиной фоном — серый ствол старой акации. Где-то вдали мелькнули отблески молний, я приглушил немного общий тон и назвал картину “Шум города”.

Николь до сих пор считает, что это лучшая из моих работ.

Моей дражайшей тетушке Сале я не стал ничего говорить о том, что Нелли сыграла с нами жестокую шутку. Зачем? Она и так слишком переживала эту историю. Забыла, и ладно. Последнее время она очень занята своим огородом, ведь я купил ей целых два квадратных метра земли на кладбище Монрух. И теперь она выращивает там превосходный фенхель, который я люблю добавлять в рыбные блюда. Она отлично себя чувствует и по-прежнему боится преждевременной смерти.

А мы с Илидором совершили кругосветное путешествие. Он сопровождал меня, сидя в клетке, накрытой черной тряпкой. Я посетил каждую страну, в которой есть море, был сначала в Италии и Греции, потом отправился в северные страны, затем — в Австралию, слетал и на остров Фиджи. И почему-то каждый раз, стоило оказаться на берегу моря, мне виделась Нелли. Казалось, она тоже совершает путешествие по тому маршруту, который когда-то пообещал нам Николас.

Мы больше никогда не пересекались с Николасом, но я знаю от Николь, что он жив и здоров, по-прежнему занимается прогнозами, правда теперь он предсказывает погоду.

Николь — единственный человек, который знает эту историю во всех подробностях.

— Так вам и надо, идиотам! — она покачала головой. — Как же все-таки мужчины не совершенны!

— Кретины! Кретины! — поведал из-под черной тряпки старик Илидор и громко шмякнулся головой об пол.

Париж — Базель, 2003 г.