[продолжение, начало в № 3 от 06 февраля 2003]
Mного ярких ритуалов исполняли самураи, которые должны были бы поднять их и так высочайший боевой дух на совсем уж на невиданную высоту и обрушить его оттуда на врагов, сокрушая их в полное ничтожество. Например — обряд кимотори, поедание печени пленных офицеров. Особенно этим прославились нынешние самураи в лагерях американских летчиков-военнопленных на Суматре. Дорого же им потом пришлось заплатить за эти трапезы. В целом же Япония терпела страшные поражения. Но вот почему? Прежде, чем ответить, я все же остановлюсь на доблестях самураев.
Воин-буси должен был воспитать в себе отрешенность от личного блага. Далее следовало претворить эту отрешенность в дух сознательного самопожертвования ради интересов долга. Личность, проникнутая духом самопожертвования и усвоившая закон чести должна была направить все силы на достижение всеобщего блага в рамках своего рода, клана и т.д.
“Молодым людям следует совершенствовать свои качества воина так, чтобы у каждого была твердая уверенность: “Я лучший в Японии!” В то же время юный самурай должен ежедневно здраво оценивать свои занятия и быстро ликвидировать обнаруженные пробелы и недостатки. Кто не будет именно в таком смысле понимать самурайскую доблесть, ничего не сможет добиться”, — учит бусидо.
Гордость и самоуважение самурая должны были проявляться не только в храбрости на поле боя, но и в стойкости, столь необходимой каждому в повседневной жизни: “Даже в случайном разговоре самурай не имеет права жаловаться. Он должен постоянно контролировать себя, чтобы случайно не проронить словечка, уличающего в слабости. По случайному замечанию, произнесённому невзначай, можно догадаться об истинной природе человека”, — пишет Ямамото Цунэтомо.
Не приходится удивляться, что в феодальной клановой системе, где благополучие буси и его рода целиком зависело от расположения сюзерена, главной раз и навсегда стала связь между господином и слугой. Хотя самураи воспитывались на дидактических конфуцианских хрестоматиях вроде “Двадцати четырёх почтительных сыновей Китая”, верность господину часто брала верх над сыновней почтительностью и постоянно — над родительской любовью, относящейся к сфере “чувствительности”. Предания о знаменитых самураях и литературные произведения, в которых правда переплетается с вымыслом, изобилуют примерами торжества вассального долга над узами родства и дружбы.
Сюжет заклания собственного сына (дочери, внука) ради спасения жизни или чести членов семьи сюзерена получил повсеместное распространение. И никогда ангел не останавливал руку японского Авраама.
В японском языке долг, чувство (сознание) долга обозначается словом “гири” (букв.: “справедливый принцип”), которое произошло от “гиси” — “верный вассал, человек чести и долга, человек благородства”. Первоначально это слово означало простую и естественную обязанность по отношению к родителям, старшим, обществу, близким и т.д. Со временем термин “гири” распространился и на обязанность по отношению к господину. В силу этого слово “гири” стало объяснять такие поступки, как жертвование самураями своей жизнью ради феодала, жертвование родителей детьми и т.д. Выбор между долгом (гири) и чувствами (ниндзё) всегда должен был разрешаться в пользу долга. Нечего и говорить о том, с какой радостью самурай приносил свою жизнь на алтарь служения великому закону гири.
Обучение самураев в клановых школах начиналось обычно с восьми лет и продолжалось до 15. После чего он считался готовым к подвигам. Педагогические требования бусидо добавляли к овладению искусствами еще и изучение литературы, истории, географии и т.д. Однако самураи не слишком себя утруждали посторонними для военного дела дисциплинами. Специальные школы, в которых преподавались классическая китайская литература, изящные искусства и т.д., считались необходимым приличием только из подражания императорскому двору, где император находился в почетной ссылке (ссылка затянулась почти на все время сегунатов), но не более.
Само собой разумеется, что, будучи воинами, самураи должны были основное внимание уделять военному ремеслу и признавать только его единственным занятием, достойным “благородного” человека, т.е. буси.
Отличительной особенностью всех японских видов военных искусств (бугай) являлось то, что основной акцент при овладении ими делался прежде всего на нравственно-моральную сторону и развитие “духовных способностей самурая”, т.е. психической уравновешенности воина, а затем уже на формирование физически развитой личности.
Моральное содержание таких дисциплин, как кэндо (фехтование на самурайских мечах), кюдо (стрельба из лука) и т.д., показывается иероглифом, который в сочетании с другими звучал как “до”, являясь основой этих слов, говорящей о нравственном принципе и имеющей также глубокую связь с религиозными аспектами жизни военного сословия.
Меч — это символ воинской доблести самурая. Дар богини солнца Аматэрасу. В нем — его душа. Потому самураи имели право на ношение двух мечей, что символизировало как бы двойную одушевленность буси. И меч самурая стоил целое состояние — мастера изготавливали каждый меч (в производстве находились сразу несколько мечей) иногда до десяти лет, сваривая проковкой тонкие полосы из стали с разным содержанием углерода в лезвие и доводя число этих тончайших полос до десятков тысяч (в научном фильме о Японии говорилось даже о миллионе, но это уж чересчур! Японские самурайские мечи не уступали дамасским клинкам и бодрый самурай на тренировках перерубал сразу три трупа. Или одного живого превращал в труп от плеча до седалища.
Японский источник так описывает стрельбу из лука.
Искусство стрельбы из лука (кюдо) включало в себя ряд религиозных элементов, было пропитано мистицизмом, что делает кюдо не похожим на стрельбу из лука в Европе видом военного мастерства. Многое в кюдо, по японским понятиям, выходило за рамки человеческого разума и не было доступно пониманию. Даже японскому. Считалось, что стрелку в этом полумистическом искусстве принадлежала лишь второстепенная роль, роль посредника и исполнителя “идеи”, при которой выстрел осуществлялся как бы без его участия. Действия стрелка здесь имеют двуединый характер: он как бы стреляет и попадает но, с другой стороны, это обусловлено не его волей и желанием, а влиянием сверхъестественных сил. Стреляет “оно”, “дух” или “сам Будда”. Самурай не должен был думать в процессе стрельбы ни о цели, ни о попадании в нее — только: “оно” хочет стрелять, “оно” стреляет, и “оно” попадает.
Во время выстрела воин должен был обладать совершенным спокойствием, достигавшимся посредством медитации “Все приходит после достижения полного спокойствия”, — говорили японские мастера стрельбы из лука. В дзэновском смысле это значило, что стреляющий погружал себя в беспредметный, несуществующий мир, стремясь к сатори (просветление при медитации). Просветление, по японским представлениям, означало одновременно “бытие в небытии, или положительное небытие”. Только уйдя в состояние “вне себя”, при котором самурай отказывался от всех мыслей и желаний, производилась “связь с небытием”, из которого стрелок “возвращался снова в бытие” лишь после отлета стрелы к цели. Таким образом, единственным средством, ведущим к просветлению, являлись в данном случае лук и стрела, что делало бесполезными всякие усилия человека в работе над самим собой без этих двух элементов.
Презрение к смерти самураи черпали в дзен-буддизме. Бытие в существующем мире признавалось дзэн лишь видимостью, а не действительностью. Внешний мир по буддийским представлениям, иллюзорен и эфемерен, он проявление всеобщего “ничто”, из которого все рождается и куда все уходит, а жизнь в нем дана людям на время и подлежит возвращению, причем это может случиться в любой момент. Поэтому дзэн-буддизм учил человека не цепляться за жизнь и не бояться смерти. Концепция непостоянства всего существующего и призрачности жизни (мудзё-кан), выработанная под непосредственным влиянием буддизма, связывала все кратковременное с понятием прекрасного.
Смерть во имя исполнения долга считалась не только прекрасной, но и “настоящей жизнью”. Ведь согласно буддизму жизнь вечна и смерть — лишь звено в вечной цепи перерождений, при которых каждое живое существо возрождается к жизни через определенный промежуток времени. Смерть индивидуума не означала конца существования его в будущих жизнях. Поэтому человек должен был безропотно подчиняться великому закону возмездия, своей карме (го), то есть, судьбе. По словам Томомацу Энтая, этим объясняется гибель многих воинов на полях сражений с улыбкой и словами буддийской молитвы на губах.
По указанию Токугава Иэясу в первые же годы после его прихода к власти было составлено “Уложение о самурайских родах” (“Букэ сё хатто”), определявшее нормы поведения самурая на службе и в личной жизни. Вторым сочинением, посвящённым воспеванию догматов бусидо, было житийное описание подвигов князя Такэда Сингэна в двадцати томах, авторство которого разделили Косака Дандзё Нобумаса и Обата Кагэнори. Несколько позднее появился труд Дайдодзи Юдзана (1639-1730) “Начальные основы воинских искусств” (“Будо сёсин сю”). И наконец, в 1716 г. вышли 11 томов книги “Сокрытое в листве” (“Хагакурэ”), ставшей “священным писанием” буси. Это любопытное произведение принадлежало Ямамото Цунетомо, монаху, а в прошлом самураю клана Сага на южном острове Кюсю. После смерти своего господина, даймё Набэсима Наосигэ, которому он верно служил десять лет, Ямамото принял постриг и всю оставшуюся жизнь посвятил обобщению догматов самурайской чести. Требования Бусидо сформулированы в “Начальных основах воинских искусств” Дайдодзи Юдзана:
“Истинная храбрость заключается в том, чтобы жить, когда правомерно жить, и умереть, когда правомерно умереть.
К смерти следует идти с ясным сознанием того, что надлежит делать самураю и что унижает его достоинство.
...На войне верность самурая проявляется в том, чтобы без страха идти на вражеские стрелы и копья, жертвуя жизнью, если того требует долг.
Если на войне самураю случится проиграть бой и он должен будет сложить голову, ему следует гордо назвать своё имя и умереть с улыбкой без унизительной поспешности. Будучи смертельно ранен, так что никакие средства уже не могут его спасти, самурай должен почтительно обратиться со словами прощания к старшим по положению и спокойно испустить дух, подчиняясь неизбежному”.
У добротного самурая имелись три ценности: меч, драгоценный камень (да и не такой уж драгоценный — яшма или нефрит) и зеркальце. Это зеркальце... Ну, чисто как у папуасов. Хотя и тут была своя мистика, недоступная незамутненной папуасской детской радости детей природы, связанная с синто и все той же богиней Аматэрасу. Зеркальце было нужно самураю для того, чтобы контролировать глубину своей отрешенности, периодически в него посматривая.
То, чего недоставало самураям в канонах буддизма и конфуцианства, в изобилии давало воинам синто. Наиболее важными доктринами, которые бусидо почерпнуло из синтоизма — древней религии японцев, представлявшей собой сочетание культа природы, предков, веры в магию, существование души и духов, были любовь к природе, предкам, духам природы и предков, к стране и государю. В непосредственной связи с бусидо стояла также медитация дзэн, вырабатывавшая у самурая уверенность и хладнокровие перед лицом смерти, которые рассматривались как нечто положительное и великое, как мужественное вхождение в “му” — небытие.
Личный героизм самураев, жажда подвига и славы не должны были служить, по буси, самоцелью. Только — ради беззаветной верности своему дайме-сюзерену.
Верность по отношению к своему господину требовала от самурая полного отрешения от личных интересов. Однако верность вассала не подразумевала принесение ей в жертву совести самурая. Если верить бусидо, то оно не учило людей отказываться от своих убеждений даже для сюзерена, поэтому в случае, когда феодал требовал от вассала действий, идущих вразрез с убеждениями последнего, тот должен был всеми силами стараться убедить своего князя не совершать поступка, порочащего имя благородного человека.
Если это оканчивалось неудачей, самурай обязан был доказать искренность своих слов, прибегнув к самоубийству путём харакири. При всех других обстоятельствах бусидо призывало жертвовать всем ради верности. А если жертвовать уже было нечем, то всегда в запасе оставалось харакири — универсальная японская валюта.
Как видим, харакири было средством решения любых проблем. Тебя обидел начальник — ты в ответ делаешь себе харакири. Ты обидел — то же самое. Не выполнил слова — харакири. Тебя “подставили” — опять харакири. Вытащил ненароком меч — тут же харакири. Не вытащил (а надо бы), что истолковали как трусость — харакири без всяких разговоров. На самом же деле, конечно, самурай был человек и ничто человеческое ему было не чуждо. В том числе — инстинкт жизни. Так что к харакири он прибегал не всегда, когда того требовал кодекс чести. А то самураи быстро бы себя извели.
Множество рассказов феодальной Японии повествует о беспрекословном повиновении господину и военачальнику этих японских рыцарей. В одной старинной истории рассказывается о некоем дайме, который с остатками разбитой неприятелем дружины оказался в безвыходном положении — на краю высокой скалы, окруженный со всех сторон самураями врага. Не желая сдаваться на милость победителя, даймё решил погибнуть, как полагается всякому мужественному воину. “За мной” — вполголоса сказал князь и бросился в пропасть. Все самураи немедленно последовали примеру своего господина, ни на минуту не задумываясь над приказом военачальника. Если дайме умирал сам по себе, то все его верные самураи должны были бы покончить с жизнью через сэппуку прямо на могиле.
С чем же сравнить
тело твоё, человек?
Призрачна жизнь,
словно роса на траве,
словно мерцанье зарниц.
В этом стихотворении дзэнского мастера Роана отражён не субъективный взгляд на действительность, а универсальная истина, не требующих никаких подтверждений. Именно такое представление о смерти было присуще и самураям, которые видели своё предназначение в том, чтобы “уподобиться опадающим лепесткам сакуры”, погибнуть в бою, “словно яшма, разбивающаяся об утёс”.
Смерть во имя долга стала восприниматься в самурайской среде как довольно трудный, но не лишённый эстетического наслаждения этап самосовершенствования.
О смерти много и прочувствованно рассуждали, смертью восторгались, к красивой смерти стремились. В чем то даже превосходили заунывных мистиков из Блоковского “Балаганчика”. Хрестоматийными стали строки (если только эта история не миф) о самурае Уэсуги Кэнсин, который прежде, чем пасть от руки наёмного убийцы, успел продиктовать (как видно, убийце) такие строки:
Ни раем, ни адом
меня уже не смутить,
и в лунном сиянье
стою непоколебим —
ни облачка на душе…
Речь идёт даже не о презрении к смерти, а о равнодушном отношении к ней, о естественном принятии небытия, ожидающего “по ту сторону добра и зла”. Самураи превратили тривиальную религиозную догму в средство воспитания сверхчеловеческого бесстрашия.
Дайдодзи Юдзан писал:
“Для самурая наиболее существенной и жизненно важной является идея смерти — идея, которую он должен лелеять днём и ночью, с рассвета первого дня года и до последней минуты последнего дня. Когда понятие смерти прочно овладеет тобой, ты сможешь исполнять свой долг в наилучшем и наиполнейшем виде: ты будешь верен господину, почтителен к родителям и тем самым сможешь избежать всех невзгод. Таким образом ты не только сможешь продлить свою жизнь, но и поднимешь собственное достоинство в глазах окружающих. Подумай, как непрочна жизнь, особенно жизнь воина. Уразумев это, ты будешь воспринимать каждый день как последний в своей жизни и посвятишь его выполнению важнейших обязательств. Не позволяй мыслям о долгой жизни завладеть собою, иначе погрязнешь в пороках и беспутстве, окончишь дни свои в позоре бесчестья”.
Вроде бы не нуждается в доказательстве тезис о том, что воин, начисто лишённый страха смерти и видящий в смерти лишь дело чести, обладает в бою всеми преимуществами перед воином, судорожно преодолевающим естественные человеческие эмоции — чувство страха и инстинкт самосохранения. Вот именно вроде бы...
“Сокрытое в листве” ставит смерть в центре всех представлений о чести и долге самурая:
“Бусидо:
Путь воина — означает смерть. Когда для выбора имеется два пути, выбирай тот, который ведёт к смерти. Не рассуждай! Направь мысль на путь, который ты предпочёл, и иди!
Каждое утро думай о том, как надо умирать. Каждый вечер освежай свой ум мыслями о смерти. И пусть так будет всегда. Воспитывай свой разум. Когда твоя мысль постоянно будет вращаться около смерти, твой жизненный путь будет прям и прост. Твоя воля выполнит свой долг, твой щит превратится в стальной щит”.
В моральном кодексе самураев феодальной эпохи большое значение придавалось также катакиути — кровной мести, узаконенной бусидо в качестве вида нравственного удовлетворения чувства справедливости. Верность сюзерену требовала непременного отмщения за оскорбление господина. Конфуций по этому поводу сказал следующее: “Обиду надо заглаживать справедливостью”. А что могло быть справедливее, чем отсечение головы обидчику?
Кроме верности и чувства долга одним из ключевых требований Бусидо была личная храбрость, несгибаемое мужество самурая, пример которого даёт нам биография Такэда Сингэна, исполненная в духе обычной японской сказки.
Как-то раз заклятый враг князя — Уэсуги Кэнсин пробился к шатру, где восседал Такэда. Занеся меч над головой Непобедимого, Кэнсин саркастически спросил, что тот собирается делать перед лицом смерти. Такэда хладнокровно отразил меч противника своим боевым железным веером и тут же, нисколько не изменившись в лице, сложил лирическое пятистишие. (Возможно это было пятистишие насчет “ни облачка на душе”). Подоспевшая охрана вынудила пристыженного Кэнсина удалиться.
Больше всего умиляет пристыженный удаляющийся асассин. В то время как по бусидо, обнажение (даже случайное) меча в доме дайме уже каралось смертью или приговором к харакири.
Но далее. По бусидо мужество, как некое благороднейшее свойство человеческой природы вообще, по конфуцианской формулировке, включает в себя также понятия “храбрость”, “отвага”, “смелость”. Бусидо признавало только разумную храбрость, осуждая напрасный риск; неразумная, бесцельная смерть считалась “собачьей смертью”.
Принцип скромности вырабатывался вследствие подчинённого положения рядовых воинов, невозможности для них поднимать голову перед своим господином. К скромности было близко также понятие “вежливость”, подразумевавшее терпение, отсутствие зависти и зла. В лучшей своей форме вежливость приближалась, по конфуцианским понятиям, к любви.
Да, вежливость японцев — это нечто выдающееся. Когда я смотрел японский фильм об эпохе установления третьего сегуната, там самураи, ворвавшиеся в дом противника Токугава, говорили очень вежливо: “Господин, я с величайшим почтением и извинениями послан к тебе, ибо должен взять твою жизнь” — и отсекал тому голову. Иногда голова до отсечения успевала выразить что-то еще более вежливое (вроде “Я безмерно благодарен за столь высокую и незаслуженную мною честь”) по поводу своего отбытия в лучший из миров.
Добавить комментарий