 |
Два издательства - "Фолио" (Харьков) и АСТ (Москва) - натужными усилиями издали тиражом 5000 на двоих книгу Виталия Коротича "От первого лица". Так же называлась и его рубрика, которую он вел более года в газете "Новое русское слово", во время редакторствования в ней Георгия Вайнера (1996-1997).
В солидном труде объемом в 381 страницу перед читателями предстает рыцарь без страха и упрека. Он всю жизнь бился не только за свою самостоятельность и горделивую осанку, но все время помогал другим. Боролся с коммунизмом, с чиновничеством, с засильем проходимцев, воров, генералов. При этом еще и выручал-спасал частных лиц. И находил время для писания стихов, прозы, повестей, мемуаров, интервью. А также руководил союзами писателей Украины и всего СССР, ездил в бесконечные загранкомандировки, устраивал конференции и встречи писателей с читателями...
В мемуарном томе множество фотографий. Коротич и Ицхак Шамир. Коротич и Маргарет Тэтчер. Коротич и Рональд Рейган. И Алекс Хейли. И Анджей Вайда. И Мирей Матье. И Вишневская с Ростроповичем.
Ну, есть и россияне. Коротич и Горбачев. И Александр Николаевич Яковлев. И Михаил Шатров. И Илья Глазунов. И Роберт Рождественский... Очень много Коротичей. Настоящий фотоальбом. Качество снимков жуткое, часто только из надписей, которым приходится верить, видно, что там именно Коротич. Но - это он. Не сомневайтесь. Был членом официальных делегаций, ездил туда-сюда по-казенному, делались ритуальные снимки. Помнят ли Тэтчер-Рейган, кто это рядом с ними, неведомо. Рейган - точно не помнит. Да и Тэтчер не помнит. Лидеры такого уровня столько видят журналистов в делегациях, стольким дают интервью, что где уж им там упомнить Коротича.
Вообще-то Коротич человек известный. Был в 1989 году признан американскими журналистами (сообщая это, он не говорит, какими) лучшим редактором года (за "Огонек"). И, без всякого сомнения, это способный человек. Не только на писание мемуаров. Но и на многое. Можно сказать - на все.
Естественно, Коротича за его независимость и таланты преследовали и угнетали. На него клеветали и доносили. Его ущемляли и ненавидели. Это у него через страницу. Не раз говорит, что даже завел папку ненависти, куда складывал материал. И все время с этой ненавистью боролся. Написал вот в 1983 году книгу "Лицо ненависти", в которой разоблачал американскую военщину и заодно уж рассказал, как тут, в Америке, отбился от семьи подросток Половчак (12 лет) и попросил политического убежища, но американские власти, ненавидя весь мир и, в частности, целостность советской семьи, не дали воссоединиться мальчику с мамой-папой, а дали ему (решением фарисейского суда) искомое убежище. Автор, ненавидящий ненависть, получил государственную премию за эту книгу. Но к 1989 году премиальные, видимо, истощились, и он как бы в честь присуждения ему звания лучшего редактора, переиздал эту книгу - без всяких купюр и добавлений.
Были и любовные поэмы - как противоядие против жуткой ненависти. Вот, например, нежную поэму "Ленин, том 54", напитанную теплыми чувствами к вождю, тиснул, когда уже был председателем союза писателей и, казалось бы, не нуждался. А еще - большую величальную статью о необозримых заслугах Леонида Ильича Брежнева в деле борьбы с ненавистью, которой является война, и об огромном вкладе чемпиона по вольной борьбе за мир в дело родной словесности, ибо мир (уже в смысле земного шара) еще не видел такого выдающегося писателя. Так и обозначил в тексте сам секретарь союза писателей Коротич. Оценка профессионала - что может быть выше? Да, время было такое. И никто бы не бросил камень. Бросание камней - это проявление ненависти. Он же - борец с ней, во всяком случае, вторым номером после орденоносца всех времен.
Я, конечно, давно знал об этих опусах Коротича, но это не мешало мне общаться с ним в течение тех шести лет, что он жил в Бостоне. В конце концов, человек не исчерпывается тем, что в силу обстоятельств времени ему пришлось написать. И всё бы ничего, если бы не последующая его позиция. В этой книге он подает себя исключительно кристальным. Ни единого слова об этих опусах. Как будто даже и не он автор. Он - борец с коммунистической диктатурой и ее прихлебателями. Он в высшей степени независим и свободолюбив. И вот за это прихлебатели писали на Коротича доносы. Книгу свою Коротич начинает с воспроизведения одной своей статьи в "Новом русском слове" (с небольшими поправками), в которой впервые прошелся по своему тогдашнему заму Льву Гущину (потом долгие годы Гущин был главным редактором "Огонька", теперь там Чернов). Цитирую главное.
"...взял одного из таких деятелей своим заместителем в "Огонек". Он был всем хорош: мог бы работать в пивном ларьке, быть директором бани или руководить текстильной фабрикой. Но так получилось, что человека этого однажды повернули лицом к пропаганде и прессе... Несколько человек подряд вскоре же мне сказали, что в "Комсомольской правде" работает чиновный зам. главного, которого в редакции не любят. Человек этот числится на журналистской должности, но журналистику не жалует; сам он экономист, имеет организаторский опыт. Вот такой-то мне и был нужен. То, что его не любили, - ничего страшного, не кинозвезда, зато за плечами у Льва Гущина кроме экономического диплома была работа в газетах "Московский комсомолец" и "Советская Россия"... Дальше шла полоса слухов: кто-то прибегал сообщить, что Гущин сотрудничает с КГБ, кто-то наушничал по другим поводам... даже если это окажется правдой, то незачем будет ломать голову над тем, кто же "стучит" из журнала - все равно ведь кому-то это дело поручат. Kopoче говоря, я никого не послушал, пригласил Гущина для беседы и взял его заместителем.
...Мне (вполне в горбачевском стиле) нравилось иметь в заместителях этакую "серую мышь', вроде бы не претендующую ни на особую популярность, ни на собственные взгляды по основным вопросам (так мне казалось первое время)... В журнал захаживали какие-то серьезные люди с военной выправкой и стальными глазами, но стучались они к моему заму, а не ко мне, и, что странно, рукописей не приносили. Многие идеи моего заместителя все больше совпадали с рекомендациями, внушаемыми мне на регулярных втыках в КГБ..."
Далее идет кульминация - история того, каким же это образом лучший редактор 1989 года Коротич вдруг оказался не у дел в своем журнале.
"В Бостоне меня приняли очень радостно (Коротич прилетел на разовое чтение лекций, - В.Л.), я придумывал, что именно буду преподавать, но на прощание хотел еще сделать для "Огонька" интервью с президентом Тайваня (играло роль и то, что меня давно туда приглашали, и то, что в нашем МИДе слышать про такое интервью не хотели, боялись окрика из Пекина). В общем, с начала сентября начинался учебный год, а на 19 августа 1991 года у меня был билет из Нью-Йорка в Тайбей, столицу Тайваня, на 20 августа было назначено само интервью. Но позвонила Лариса Сильницкая с радио "Свобода" и сообщила, что в Москве произошел путч. Все Тайвани отпали сразу же. Лететь в Москву? Зачем? Если путч серьезный, меня взяли бы прямо в аэропорту, если несерьезный, то тем более незачем ехать. Многие известные либералы - Каспаров, Старовойтова, Афанасьев - были в это время по заграницам и тоже не поспешили домой. Прилетел в Москву Ростропович, который никогда и никем не будет арестован, кроме правительства самоубийц. Кто тронет музыканта такого уровня?
Путч помог мне: он был как водораздел, я легко смог объяснить в журнале, почему не возвращусь работать. Мы созвонились с Гущиным и подтвердили прежние договоренности. По факсу я послал письмо с просьбой разрешить мне уйти. Гущин скоренько провел собрание, где узаконил свое редакторство (понятное дело, он был единственным кандидатом). Журнал напечатал благодарственное письмо в мой адрес с перечислением всех заслуг и до сих пор на всех титульных страницах печатает мою фамилию. Спасибо. Повыступав в дни путча по всем американским радио- и телеканалам, я через несколько дней ненадолго возвратился в Москву, где "Огонек" устроил роскошный ресторанный бал в мою честь. Спасибо..."
И чуть далее: "Гущин угробил "Огонек" в рекордные сроки...".
Вот так, почти что красиво. Хотя легкая деформация видна даже в такой мелочи как, скажем, "Ростропович, который никогда и никем не будет арестован". Ростропович как раз очень рисковал: он прилетел в Москву защищать демократию без визы. И мог быть арестован именно за нарушение законов о пересечении границы. Именно так бы и поступили в Америке без всякого путча. И потом выслали бы в 24 часа.
Еще одна пикантная деталь. Смотрим чуть выше. Коротич пишет: "...я через несколько дней ненадолго возвратился в Москву, где "Огонек" устроил роскошный ресторанный бал в мою честь". А вот, что Коротич говорил совсем недавно в интервью Сергею Шаповалу из "Независимой газеты" (см. номер от 24 февраля 2000 года): "Я позвонил Гущину: ребята, вы были на баррикадах, я вам желаю успехов, а мне нужно пожить здесь и пр. ... Потом я приехал, устроил прощальный бал в ресторане, и мы красиво расстались".
В книге - ему устроили бал. Шаповалу говорит (тот точно знает, кто кому), что, оказывается, сам Коротич устроил бал журналу. А может быть произошло нечто среднее: напился с горя в одиночку? Любил Виталий Алексеевич поддать, правда, всегда на халяву, благо пиры по разным поводам в этой среде были ежедневно. Но ради такого редкого случая, как собственное изгнание из любимого журнала двенадцатью апостолами-предателями, можно было бы и раскошелиться.
Насчет того, что красиво расстались, да про факсы с добровольными заявлениями об уходе ради преподавания в Бостоне, - уже крупная ложь. Решением редколлегии "Огонька" Коротич был смещен с поста главного редактора с очень резкими формулировками "За трусость, непорядочность и аморальное поведение". Насколько это красиво? Я думаю, что чем дальше, тем будет красивее. С обедами, балами, маскарадами, салютом и фейерверком.
Только успел уехать Коротич из Бостона в Москву, и сразу же забыл, почему. Теперь во всех интервью (да и в книге тоже) рассказывает, что тоска-де по березкам замучила. Скучно на седьмой год оказалось в Америке. А дело-то простое. Здесь можно быть профессором по контракту максимум шесть лет. После этого срока нужно либо принимать гостя в штат, либо прощаться. Коротича - не приняли. Ходили на его спецкурсы студенты вопреки своему желанию. Их очень стимулировал декан, тоже хороший знакомый нашего профессора. Дескать, запишитесь, и вам зачтется то-то и то-то. Ну, записывалось по 6-8 человек в год. Бюджет университета при этом тощал на 55 коротичевских тысяч. Ткнулся Виталий Алексеевич в другие университеты - нигде не нужен специалист по перестроечной прессе. Спросил я тут у нескольких студентов, коим по 22 годка, слышали они такого знаменитого редактора Коротича? Первый раз слышим. Так проходит мирская слава.
Через всю книгу у Коротича толпой кочуют "ребята". Не студенты, нет. Его сотрудники - ребята. Генералы - ребята. Чиновники - ребята. Сталинисты - ребята. Демократы - ребята. Хулиганы Смирнова-Осташвили - ребята. Фашисты - ребята. Члены политбюро - ребята. Не говоря уж о комсомольцах. Все ребята. Только что девчат нет. Жаль. Кстати сказать, в старой России помещики частенько вот так обращались к крепостным: "ребята".
А вот еще один обед. Приглашает его уже главный редактор "Огонька" Лев Гущин к себе домой на свой обед. Поверим, что так и было. И забудем на минуту, что щепетильный Коротич отнюдь не отказался от званого обеда к серой мышке, мелкому агенту КГБ и нечистому на руку дельцу, как все время называет Коротич Гущина в книге. Нет, не отказался. Пришел. А потом, выпив и закусив, пишет с высокой позиции аристократа: "Гостей он (Гущин, - В.Л.) представлял не с имен, а с должностей: "Это зам. председателя совета министров, это министр печати, а это вот еще один министр...". Я министров на семейные праздники никогда не сзывал, потому что моя жизнь устроена по-другому. Мне этого не нужно. Ему, Гущину, это было необходимо, так как чиновники не существуют вне своих связей, у них групповая ценность важнее всего...". (стр. 37)
Да, хорошо ходить на званые обеды. И выпивать там на дармовщину с ребятами.
Или вот еще одно гастрономическое воспоминание.
"Рано утром на следующий день я возвратился поездом "Красная стрела" в Москву. Заехал домой, переоделся и в десять утра был уже в "Огоньке". А в одиннадцать позвонил Горбачев: "Ты что делаешь?" Он был со всеми на "ты", а с ним полагалось общаться на "вы". Их нравы.
На мою растерянную реплику, что, мол, я сижу в кабинете и ожидаю его, Михаила Сергеевича, указаний, последовал не принимающий шутейного тона рык, повелевающий немедленно прибыть в первый подъезд Старой площади, на шестой этаж, к нему! Я тут же отправился на свидание.
До сих пор самое неожиданное для меня в той встрече - густой мат, которым встретил меня тогдашний вождь советских трудящихся. Я кое-что смыслю в крутых словах, но это было изысканно, мат звучал на уровне лучших образцов; до сих пор угадываю, под каким же забором Михаила Сергеевича всему этому обучили. В паузах громовой речи, с упоминанием моей мамы и других ближайших родственников, Горбачев указывал на толстую стопку бумаги, лежавшую перед ним, и орал: "Вот все, что ты нес прошлым вечером в Ленинграде. Вот как ты оскорблял достойных людей. Я что, сам не знаю, с кем мне работать? Кто лидер перестройки, я или ты?" - "Вы, - категорически уверил я Горбачева. - Конечно же, вы и никто другой". - "То-то", - сказал генсек, внезапно успокаиваясь, и дал мне бутерброд с колбасой. Смысловая часть встречи на этом и завершилась. Я жевал кусочек хлеба с начальственной порцией еды и думал..." (стр. 17-18).
Не о второй ли порции думал? Одна надежда на то, что Горбачев в своих мемуарах пишет, что Коротич почти все из якобы длинных встреч и бесед с ним сочиняет в духе провинциального романиста. И что поэтому, возможно, никакого поедания барского бутерброда не было. Но вот что точно было, так это перетаскивание Коротича, как хорошо известного партбонзам послушного человека, на очень видное место в Москве, за что он всегда будет благодарен.
Тот самый опереточный путч выявил некий важный лейтмотив жизни способного Виталия Алексеевича. Он всегда точно делал ставку. Все было выверено. Вот и колбасу генсека-матерщинника ест. И еще много ест чего от службы. Теперь он - с демократами и либералами. Весь в "Огоньке". И вдруг - сгореть из-за этого "Огонька" синим пламенем? Из-за внезапного и пагубного для карьеры путча? Ну уж нет, это никак не с руки. Кто ж мог тогда думать, что путч буффонадный? Никто не мог. Хотя можно было бы. Я, совсем не семи пядей во лбу, а только с двенадцатиперстной кишкой, точно знал, что путч - не настоящий. Не отключены телефоны (я даже легко позвонил на Би-Би-Си, "Свободу" и в Бостон!). Нет комендантского часа. Не арестован никто из лидеров демократии. Не разгоняется толпа и не ликвидируются баррикады у Белого дома. Открыты все дороги и вокзалы. Летают самолеты туда-сюда. И потом: перевороты не начинаются в понедельник. А всегда перед выходными - в пятницу или, на худой конец, рано утром в субботу. Народ вернулся с огородов, а на дворе уже новая власть. Это могло бы быть ясным и Коротичу. Но страх все потерять оказался слишком силен.
Потери - вещь противная. Когда наше радио попало под банкротство и присланные чеки оказались не обеспеченными (у Коротича - примерно на 2000 долларов), то Виталий Алексеевич мгновенно оборвал все передачи. Бросил свою аудиторию, которую, по его словам, он так сильно любит и так всегда ждет с нею встречи (повторял в каждой передаче). Как любовник молодой нетерпеливого свидания. "Даром только птички поют" - как видно, в который раз произнес он любимое присловье Шаляпина.
Вот хорошая иллюстрация из книги Коротича по поводу пения не за бесплатно.
"Однажды пришло мне письмо от Петра Вегина, бывшего московского поэта, эмигрировавшего в Калифорнию несколько лет назад. К письму была приложена небольшая рукопись совершенно бездарных стихов. "Помоги мне, - писал Петя. - Тут один графоман хочет издать свои сочинения и дает мне деньги на это, ровно тысячу долларов. Но он мечтает, чтобы именно ты написал к этим стихам предисловие на полстранички. Я прилагаю упомянутый чек на тысячу долларов. Пятьсот возьми себе, это гонорар за полстранички. Немедленно, сегодня же, пришли мне чек на другие пятьсот долларов, а этот, на тысячу, положи себе в банк..." Я честно заполнил чек, запечатал его в конверт, но, идя на почту, чтобы отправить письмо, зашел в свой банк и предъявил присланный мне тысячедолларовый чек. Там пожали плечами и сказали мне, что чек оформлен неправильно и по нему деньги получить нельзя. Я удивился, не веря глазам своим, и написал Вегину, рассказывая в письме про то, что мог я наколоться по его милости на несколько сотен. 'Прости, пожалуйста, - ответил мне Вегин. - Я разбил чужую машину, недешевую, "корвет", и должен оплатить ремонт. Денег у меня нет, и я подумал, что вдруг этот фокус получится. Не обижайся, все мы люди, а жить-то надо...". Так и написал. У некоторых эмигрантов развивается это состояние полной отрешенности от всяческих правил; мол, мы уже здесь, и гори оно огнем все остальное!"
Тут что показательно. Человек, который столько говорит о своей неподкупности, чистоте рук, щепетильности, гордом одиночестве и пр. и пр., сам рассказывает, как ради каких-то 500 долларов написал предисловие к графоманской книжонке, по его же словам, "совершенно бездарных стихов", а вторые 500 передавал собрату-поэту и явному проходимцу (опять же, по его словам), Вегину, используя тщеславное желание какого-то несчастного, который так хотел бы видеть имя обожаемого им кумира в качестве поэтического напутствия.
Он вообще не слишком сильно изнуряет мышление, когда пишет. Вот замечательное место:
"Иногда я показывал студентам нью-йоркскую ежедневную газету "Новое русское слово", где тон задают эмигранты из самых острых времен холодной войны. Затем я рассказывал, как выглядела антисоветская, антироссийская лексика пятидесятых и шестидесятых годов. Американцы давно уже так не пишут, но здесь оно застыло и не меняется. Я одно время попробовал печататься в этой газете, короткое время ее редактировал мой московский приятель, хороший писатель Георгий Вайнер, и сразу же издание лишилось налета антироссийской истерики. Но старые кадры возобладали, Вайнера из газеты вытолкали, а я печататься прекратил. Стыдно ведь оказаться на одной странице с каким-нибудь Торчилиным, злорадствующим о каждой российской трудности, истекающим ненавистью к своей прежней стране и ее народу... Мне больно писать все это, потому что вся эта шелупень криклива..." (стр. 241)
Владимир Торчилин входит в пятерку лучших ученых мира по исследованию рака. Был в свое время в стране самым молодым доктором наук и лауреатом Ленинской премии. Сейчас декан университета в Бостоне и заведующий лабораторией. Автор монографий и нескольких сот статей по биохимии рака. Хороший литератор; вышло три книги рассказов с отменной прессой. Блестящий публицист. На голову выше Коротича даже просто как писатель. Патриот России.
Что же касается колонки Коротича "От первого лица" в Новом русском слове (НРС; откуда он и название книги взял), то тут он тоже разделся. Смотрите: Торчилин публиковался в НРС до Вайнера, при Вайнере и после Вайнера. И не только в НРС, а и во многих других изданиях. А Коротич - только при Вайнере. И только в НРС. Почему? Да вот и его ответ: Вайнер - "мой московский приятель".
Я, не раз бывая в Нью-Йорке, по просьбе Коротича заносил в редакцию его очередной опус (он всегда не успевал сляпать свою халтуру - так и сам это называл - к сроку) и лично видел и слышал, как Вайнер, не читая, давал команду: "В номер". Вот так и шло. И получал там Коротич за свои песни казахского акына максимальный коэффициент "за качество", за 3-4 странички пустой болтовни (это здесь все замечали) - 150-200 долларов. А вот когда разоренный владелец Валерий Вайнберг погнал почти что однофамильца Вайнера, так сразу же и Коротич исчез.
Хорошо, что Коротич начал обильно публиковаться только с приходом Георгия Вайнера на должность главного редактора НРС, а то бы саморазоблачение произошло гораздо раньше. Сам Коротич оправдывал (с кривой улыбкой) весьма слабые статьи ни о чем (все-таки догадывался и сам об их ценности) необходимостью подработать. Согласитесь, не совсем романтично, хотя и понятно.
Итак, Коротич - бесстрашный борец за правду, ради которой столько претерпел. Вот и важно посмотреть, был ли Коротич так смел всегда. Или только тогда, когда его пригласили (как неучастника московских литературных "разборок" и очень послушного и как бы "чистого" литературного бонзу) на "Огонек" и поручили вести принятую руководителями политбюро (Горбачевым и Яковлевым) линию на "перестройку". Причем хорошо бы сказать это его собственными словами. Есть такие слова! Они просочились в книгу, ибо он не всегда сам понимает, что пишет.
Цитата.
"Я возвращаюсь памятью в тот самый 1968 год, ко времени "пражской весны". Начальство дрогнуло и лихорадочно начало сортировать родимую интеллигенцию, выясняя, кто есть кто. Тогдашний украинский партийный вождь Петр Шелест включил меня в реестр украинских деятелей культуры, которых он решил пригласить к себе на дачу для обеда и душевного разговора... В 1968 году он еще был в фаворе, и Олесю Гончару, Павлу Загребельному, Миколе Зарудному, мне, еще нескольким украинским писателям было велено прибыть на катер, стоящий у такого-то причала. К десяти утра мы собрались, уславливаясь, о чем будем просить всемогущего Шелеста. Итак, в десять утра мы сидели на катере, а Шелеста не было ни в одиннадцать, ни в полдень. Охранники угощали нас чаем, предлагали коньяк; они были невозмутимы и отсутствием хозяина не смущались. В половине первого прибыл Шелест, усталый, угрюмый, озабоченный. Оглядел нас и простецки этак сказал: "Простите, но всю ночь и утро я был занят, пропуская танки; я отвечал за их проход через карпатские перевалы...". - "Куда?" - спросил Гончар, сражавшийся там в прошлую войну. - "На Прагу, - удивленный тем, что кому-то что-то еще не ясно, ответил Шелест. - Надо было этого ожидать. Народ нас поддержит..." Обед был испорчен... Прости меня, собственная моя судьба, что я не заорал тогда, не плюнул в Шелеста, не укусил его, не восстал..." (стр. 46-47)
Да, Шелеста Коротич не укусил. Он выпил и закусил. И совершенно не понятно, в чем же заключался "испорченный обед". Может, перебрал-переел и расстроил желудок? Следы такой неумеренности я и в Бостоне не раз видел на лице "буревестника перестройки", но это было вполне извинительно, - дескать, опять немного перебрал на званой вечеринке. Без Шелеста. Бывает. Однова живем. Так что шито-крыто, полная тишина.
Еще один пример (словами автора) о его безумной отваге:
"Через 50 лет после вершинного года страшного голода (имеется в виду голод на Украине 1932-33 годов, - В.Л.), мы хотели организовать в украинской прессе серию публикаций о событиях тех лет. Заведующий отделом пропаганды ЦК Леонид Кравчук собрал главных редакторов и предупредил, что каждый, кто пикнет на эту тему, будет уничтожен и разжалован навсегда. Ни строки тогда не появилось в украинской печати. Что-то прорвалось в русских публикациях, но не в Украине..." (стр. 152)
Жаль, не написал Коротич, насколько был испорчен обед по случаю отмечания 50-летия голода на Украине. А то, что такие инструктажи обычно заканчивались легкими попойками, хорошо известно.
Но вернемся к его тексту. Итак, смотрите: в русских публикациях "что-то прорвалось". Без помощи отчаянного храбреца Коротича. А на Украине - ничего. Но ведь Коротич-то в это время был литературным начальником именно на Украине. И главным редактором журнала "Всесвит". Что же не поместил-то без разрешения? Хотя бы только упоминание? Дескать, знаете, дорогие граждане, был такой печальный факт. И сослался бы на роман Михаила Алексеева "Драчуны" (1981), который как раз о том голоде, и был опубликован до исторического желания Коротича упомянуть о дате. Или Бориса Можаева "Мужики и бабы". Ответ слишком очевиден... Уволят. Затравят. Если ему верить.
Вот какую оценку дает Коротичу Андрей Караулов в его книге "Частушки" (М.. 1998, стр. 212):
"В самом деле: Коротич то отправлял статью в набор (о Майе Плисецкой и Григоровиче и вообще о положении в Большом театре, - В.Л.), то - вдруг - выкидывал ее из верстки. Так было трижды. Потом, спустя год, по-моему (статья валялась в редакции очень долго), он потребовал "мнение Григоровича". Я поехал в Большой театр. "Мнение" появилось. Но Коротич опять вытащил статью из номера.
Москва (почти вся) видела в Коротиче "лидера интеллигенции". Ей-богу: такой "лидер" мог быть только у нас, у "совков". Коротич боялся всего на свете. Больше всего - своей "левой" репутации, кстати говоря, но если нужно предать - о! Коротич предавал за милую душу. Не задумываясь. Говорю совершенно серьезно: чтобы остаться в "Огоньке", Виталий Алексеевич Коротич был готов на все, родную маму не пожалел бы. Для каждой из "крутых"статей Коротич умно ловил момент. Это он делал мастерски. А на самом деле Коротич просто очень внимательно слушал Александра Николаевича Яковлева. И чуть что - бежал в ЦК. Советовался. По любому вопросу. Ну и без "крутых" статей он не мог: они поддерживали его репутацию..."
А вот ответный удар Коротича: "Помню, как пришел ко мне один из журналистов прежней, софроновской, школы "Огонька" Андрей Караулов, этакий ласковый, втирушечный, предупредительный. Все было хорошо в нем, кроме скользкости, этакой постоянной намыленности и готовности выполнить любое задание. Только, мол, прикажите-укажите - разорву, кого скажете! У него со многими были собственные счеты, которые постепенно начали сводиться через журнал...". (стр. 26).
Добавить комментарий