— Скажите, абитуриент Рабинович, как вы объясните тот факт, что Лев Толстой помнил себя с возраста сорока дней?
— Подумаешь! — отвечает Рабинович. — Я помню себя с возраста семи дней от роду.
— Гм, ну что ж, расскажите, что именно вы помните.
— О, я помню все детали! Как сейчас помню, как в нашу квартиру пришел старый еврей с седой бородой, вымыл руки, взял бритву и... отрезал мой шанс поступить в ваш институт.
В то жаркое лето пятьдесят пятого меня ждет другая драма, тесно связанная с выпускными экзаменами — драма поступления в институт.
В моем подростковом блуждании в облаках неясных грез и неопределенных упований мне невдомек, отчего мама никак не может успокоиться, что я не получил медаль за школу. Ну, не получил — и не надо. Стоит ли из-за этого так долго расстраиваться!.. Но мама безутешна. Мне предстоят еще годы, чтобы понять ее тревогу: дело было не в самой медали, золотой или серебряной, а в том, что, она знала, предстоит, если медали не будет: я могу не попасть в институт. Не только в тот, что готовит литераторов, попасть в который я наивно уповал, но и в любой другой. А она так надеялась, что с помощью медали удастся прорваться. Уже прошло два года, как умер Сталин, но дух его еще жив и, похоже, что будет жить еще долго. Кругом только и разговоров о том, что евреев в институты не берут, во всяком случае, в хорошие.
Рассказы о реальных случаях, когда еврейских абитуриентов срезают на экзаменах по ничтожному поводу, перемежаются с анекдотами, которые не так уж смешны. Слишком уж много в них горечи и гнева — еврейской горечи и еврейского гнева:
На приемных экзаменах студенту Иванову задают вопрос: «Когда была Октябрьская революция?» «В 1917 году». «Молодец, правильно. А когда закончилась Великая Отечественная война?» «В 1945-ом году». «Отлично. Вы приняты!»
Очередь студента Рабиновича: «Когда была Октябрьская революция?» «В 1917 году» «А когда закончилась Великая отечественная война?» «В 1945-ом году» «А сколько советских людей пало на полях сражения?» «Двадцать миллионов». «Перечислите поименно!»
Почему непременно нужно было попасть в институт и как можно быстрее? Тут-то и была главная заковыка. Причина срочности — армия. Служба в ней — обязательная, но если ты сумел до призыва, в 19 лет, попасть в институт, то тебя от солдатской службы освобождают и в стенах института готовят на офицера запаса танковых, артиллерийских или других родов войск. Это означает лишь дополнительные занятия по изучению военной техники и два лета тренировочных сборов.
Мама считает, во-первых, что три года в армии — напрасная трата времени. Надо получать высшее образование — и чем раньше, тем лучше. По ее мнению, еврей без высшего образования — это не еврей, а некое недоразумение.1
А во-вторых, мама знает, что будет с ее сыном, если его загребут в армию. О том, что происходит с новобранцами, ходят слухи, один страшнее другого. Тогда, в середине пятидесятых, «дедовщина» еще не была таким печально известным всему российскому люду явлением, каким она является сейчас. Для русских парней она началась в шестидесятых и семидесятых годах, но для иноплеменных новобранцев, особенно евреев, она существовала давно.
Зародилась она вскоре после окончания Второй мировой войны, когда тех, кого призвали в армию во время боевых действий, вовремя не демобилизовали. Некоторые из них служили по шесть, а то и восемь лет. Таких солдат называли «старослужащими», на армейском сленге «старики» или «деды».
Уже изрядно понюхавшие пороху, иногда с ранениями и медалями, полученными в боях, «деды» считали себя вправе облегчить свою службу, перекладывая большую часть своих обязанностей на плечи новобранцев.
Как офицеры, так и сами новобранцы сочувствовали «дедам». Как ни как, а они вынесли на себе все тяготы войны. Поэтому как только молодой солдат ступал на территорию гарнизона, он немедленно попадал в рабство к таким солдатам и сержантам. Помимо непосредственных воинских обязанностей, на него сыпались не только обязанности «дедов», но и многое другое: наряды вне очереди, чистка отхожих мест, уход за скотом, который был частью армейского хозяйства. Новобранец превращался в личного раба «деда»: заправлял не только свою, но и его койку, стирал «дедовские» портянки, подшивал воротнички, чистил сапоги, по первому требованию бегал за куревом и спиртным в гарнизонную лавку.
Но если бы дело ограничивалось только этим! Над новичком принято было измываться всеми мыслимыми и немыслимыми способами. Его подставляли под внеочередной наряд, а если удавалось, то и под гауптвахту. Для него придумывали занятия, одно унизительнее другого. Драить осколком бутылки полы в казарме... Скакать верхом на стуле по всему бараку... Измерять спичечным коробком его длину и ширину... И все это — под градом не только издевательских насмешек, но и тычков, оплеух, зуботычин и подзатыльников. Его нередко также охлестывали ремнем, а то и награждали увесистыми ударами сапога по ребрам. Случались и увечья.
Так было днем. Но и ночью не было новобранцу ни отдыха, ни покоя. Наоборот, если днем, заметив слишком далеко зашедшее глумление, офицер мог остановить издевательства, ночью можно было делать все что угодно. У заснувшего воровали подушку. Мочились в его сапоги. А то и устраивали «велосипед»: смоченную в одеколоне вату вставляли между пальцами ног и поджигали. Иногда со спящего стягивали трусы и обвязывали нитками половой орган.
Посмей новобранец спросить «За что?», следовал ставший классическим издевательский ответ: «Было бы за что — убили бы. А так — просто учим».
Так было в середине пятидесятых. Но и десятилетием позже участь еврейского юноши, попавшего в армию, оставалась той же. «И за то, что — семит, / что так трудно со мною, / был я в армии бит/ строевым старшиною./ Чтобы в службе толков / стал, «как мама велела», /бит был без синяков/ и со знанием дела», — напишет о своем опыте того времени поэт-одессит Игорь Потоцкий.
Конечно же, отправлять свое чадо в такую армию не хотелось никому, не только еврейским родителям. Заранее обезопасить его мог только папаша-номенклатурщик. Его дитя проходило в институт безболезненно по так называемому «списку ректора». А уж всяким другим избежать армию можно было только одним способом — поступить в институт. Так что никаких вариантов мама не допускала. Я, ее сын, должен стать студентом — и все тут! Любыми средствами. Чего бы это ни стоило. Во что бы то ни стало.
Июль в Одессе — самое горячее время, в прямом и переносном смысле. По ночам не спят две категории людей — приезжие с севера, дорвавшиеся до южного солнца и страдающие от ожогов, и отцы и матери тех, чей отпрыск ступил на стезю, ведущую к одному из одесских храмов высшего образования. Эта страда куда величественней и эпичней даже той, которая гремит бетховенскими раскатами на первых полосах советских газет: «Ширится и растет социалистическое соревнование хлеборобов Одесщины!»
Итак, куда пойти учиться? Одесса богата вузами. Их целых шестнадцать. Есть от чего пораскинуть мозгами, если, конечно, они есть, а не сунуться в первый попавшийся. В самом деле, не в сельскохозяйственный же? Стать агрономом и жить в деревне, из которой все бегут при первой возможности? Не надо быть представителем древнего иудейского племени, чтобы сделать правильный вывод.
Раскладывая вузовский пасьянс, еврейские родители сразу отметают места, наглухо закрытые для их детей. Известно, что ни за какие коврижки им не попасть на юридический факультет университета. Там готовят кадры для милиции и КГБ, куда в послевоенное время «лицам еврейской национальности» хода нет. (В том, что будущие работники этих органов власти должны были изучать советские законы, была немалая доля иронии, поскольку именно они часто действовали так, будто никаких законов, кроме воли начальников, в природе не существует.)
Еврейским юношам также не было ходу в мореходное училище как торгового, так и военно-морского флота. Выпускников этих училищ нередко направляют в загранплавание. А, по мнению власть предержащих, еврей — что волк: сколько ни корми — в лес, то есть, на Запад, убежит.
О столичном институте внешней торговли или институте восточных языков, где готовят будущих торгпредов и дипломатов, и говорить не приходится. Если какому-то еврейскому юнцу и вздумается послать туда пакет с документами, то, завидев фамилию отправителя, его, то есть пакет, как есть, не вскрывая, баскетбольным броском отправляли в корзину для мусора. Мало того, что еврей, еще и слабоумный! Не соображает, что лицам его национальной принадлежности глупо тратиться на марки, отправляя документы в их институт. Туда далеко не всякого арийского (то бишь, русского) юношу примут, если он не отпрыск элиты: сынок генерала или дипломата. (Советская элита того времени пополняла свои ряды исключительно за счет собственного воспроизводства, то есть, размножалась, как амеба, простым делением.)
Правда, в другие, менее престижные одесские вузы, чья специализация вызывала у меня сведение скул от скуки, например, в кредитно-экономический, евреев брали без особых проблем. Так сказать, назвался евреем — полезай в бухгалтеры. Там тебе и место...
Но выбирать не приходится. Случается, вдруг с быстротой степного пожара разносится по городу слух о том, что в таком-то институте недобор и там, скрежеща зубами, принимают евреев. Конечно, не всяких, а лучших из лучших.
Приемные комиссии институтов напоминают боевую дружину, засевшую на верхушке крепости, которую надлежит всеми силами уберечь от наседающего врага — еврейского абитуриента. В доброй памяти средневековья крепость защищали простыми, освященными традицией, способами. Метали в наглецов стрелами. Бросали, целясь в голову, булыжники. Лили горячую смолу. Черепа добравшихся до верхушки крепостной стены раскраивали дубинками с шипами. То были благословенные времена. В послевоенной Одессе, увы, дубинками не поорудуешь. Сталинская конституция заверяет, что советская власть любит все сто с лишним народов, населяющих территорию СССР, ровной материнской любовью. А это, словно плохо сшитый пиджак, сковывает движения. Не дает как следует размахнуться, прежде чем сокрушить череп еврейского юнца, пытающегося добраться до высшего образования. Даже в официально проклятое царское время у приемной комиссии не было головной боли, как остановить еврея на пути к высшему образованию. Существовал прозрачный, как куриный бульон, царский указ, где оговаривалось, что в черте оседлости евреев в вузах должно быть не больше десяти процентов, а за ее пределами — не больше трех — ну, от силы пяти! — процентов. И никаких тебе забот!
А теперь, при советской власти, мозги выкрутишь, пока что-нибудь дельное придумаешь.
Прежде всего, задачка не из самых легких: как обнаружить супостата. Казалось бы, дело простое: в анкете абитуриента — графа «национальность». А что если тот — как его называют в народе, «суржик» или «полтинник», то есть, еврей наполовину? Как его выловишь? В шестнадцать, когда получают паспорт, если один из родителей еврей, а другой русский или украинец (любовной страсти, как известно, начхать на то, кто ты по паспорту), то можно очень даже обмишуриться. Находясь в трезвом уме и доброй памяти, такие родители запишут своего ребенка русским или украинцем. Эскимосом! Кем угодно — только не евреем.
Как же в таком темном случае, скажите на милость, приемной комиссии быть? Как изволите разобраться, кого пущать в институт, а кого нет? Ну, хорошо, если волосы черные и курчавые и нос соответствующих габаритов и конфигурации. Но, известно ведь, что среди «них» голубоглазые курносые блондины тоже попадаются. Тогда что? Недосмотришь — заработаешь нагоняй за «засорение национальных кадров».
Случались и прорехи в заградительной сети исключительно по вполне понятной человеческой слабости — недостаточной грамотности чиновника в одном из звеньев огромного бюрократического аппарата. Ада, дочь маминой родственницы со стороны сестры Клары, поступала в медицинский институт в Москве. У нее была скверная, то есть, не оставляющая никаких сомнений о ее происхождении, фамилия — Гринберг. Но — о счастье! — по паспорту она значилась украинкой. Случилось это так: когда ее мать Мария, с которой девушка-паспортистка была знакома, восстанавливала свои пропавшие во время войны документы, она указала свою девичью фамилию — Магид. Черты лица у матери Ады были славянские: была она курносой со светло-серыми глазами. А паспортистка, девушка простая, понятия не имела, что Магид — древняя еврейская фамилия, означающая «проповедник». Зная, что Мария приехала в Москву с Украины, решила, что фамилия украинская, а в ее представлении украинцы просто коверкают русский язык, порой до неузнаваемости. Так что, когда пришло время получать паспорт, дочь Марии, Ада, тоже стала украинкой.
Нет, что ни говорите, а муторное это дело — вылавливать еврея. Понять это может только тот, кому по роду службы приходилось это делать....
Наконец, с Божьей помощью выявили всех «лиц некоренной национальности», как называли евреев в советской печати того времени, пометили их в списках для экзаменаторов условным знаком. Но дело это не простое — завалить еврейского абитуриента. Тот знает, что ему предстоит и готовится к вступительным экзаменам, что твой киношный Рокки к матчу на первенство мира по боксу. Когда-нибудь историк по криминологии советского времени напишет тома, описывая в деталях произвол и несправедливость, подлоги, зажимы, угрозы и прочие преступления, совершенные в СССР в ходе необъявленной войны, чьей единственной целью было остановить развитие еврейских мозгов в стране, отсечь молодое еврейское поколение от знаний. Здесь посильно привести только некоторые примеры.
В то время на физмате МГУ разбивали всех абитуриентов на две группы. Одну экзаменовали по правилам, а другую — сплошь из евреев, гробили. Как известно, такое разделение семян от плевел первым делом практиковали нацисты, оккупируя новые города. Неудивительно, что, как рассказывает в своих воспоминаниях академик Сахаров, один из попавших в такую группу, оглядев отобранных, не смог удержаться от восклицания: «Это что, нас прямо отсюда в Освенцим повезут?»
Приемная бригада, призванная остановить евреев, предпочитала устные экзамены. С письменными — морока. Покажи, где ошибка. Объясни, почему тройка или даже двойка. Напрягай ум. Придумывай оправдание. А устный — благодать. Слово, как известно, не воробей: вылетит — не поймаешь. Вернее, иди докажи, что вылетела жар-птица, а не никчемная буровато-серая пичуга. Кому, спрашивается, поверит комиссия по жалобам — если, конечно, какой-нибудь настырный еврейский папаша и доберется до таковой — вчерашнему школьнику или седовласому профессору?
Справедливости ради, надо сказать, что седовласых мерзавцев в приемных комиссиях было мало. В них шли-напрашивались, как правило, молодые негодяи — вузовские преподаватели послевоенной выучки. Седовласые были чаще всего из недобитой интеллигенции, поверившей Ленину, его проповеди интернационализма. А те, кого вырастил Сталин, следовали его, обрусевшего грузина, инстинктам. Как известно, у диктатора великоросский шовинизм был компенсацией убогого детства с пьяным папашей, дравшим его немилосердно.
Как вспоминает Сахаров, на устных экзаменах в МГУ еврейским абитуриентам давали специальные задачи, решить которые за 15 минут было невозможно. Он сам пытался их расщелкать, но, по собственному признанию, на это у него, академика, уходило около двух часов. В своих мемуарах он приводит судьбу одного абитуриента — Саши Цукермана. Одаренный юноша сдавал устный приемный экзамен по математике матерому антисемиту-профессору. Этого цербера специально включали в приемные комиссии, так как он умело, с тем садистским удовольствием, с которым живодеры топят в бочке с водой новорожденных котят, топил на экзаменах еврейских юношей и девушек, дерзнувших посягнуть на этническую чистоту святая святых российского высшего образования — МГУ. С Сашей Цукерманом цербер расправился испытанным приемом, который отработал до тонкости. Дал ему одну из тех задач, которые трудно решить сходу. Но этого было мало: он, как мог, мешал Саше. Перебивал. Сбивал с толку. А когда тот все-таки задачу решил, объявил, что экзамен окончен, и поставил двойку.
Юноша вернулся домой с нестерпимой головной болью. Через неделю он скончался. Хотя Саша был болен, и издевательский экзамен только ускорил трагический исход, как отмечает Сахаров, случай вызвал сильнейшее возмущение, так как произвол на приемных экзаменах был в то время массовым явлением. Недаром в то время родился анекдот: «Что такое «чудо-юдо»? Это еврейский студент, поступивший в МГУ».
У нас же, в Одессе, в нашем провинциальном далеке, дело обстояло проще. Еврейских студентов заваливали на экзаменах без особых академических ухищрений, пуская в ход подножки и обманные приемы уличных хулиганов.
1 Как стало известно, несколько лет позднее, такого же мнения придерживался человек, далекий от еврейства и мало к нему расположенный. В марте 1958 года, в ходе интервью с корреспондентом парижской газеты «Фигаро», Хрущев заметил, что одной из характерных черт евреев является то, что они «по самому своему «существу интеллигенты, [...] никогда не считают себя достаточно образованными. Как только представляется возможность, они хотят поступить в университет, каких бы жертв это ни требовало». (С. Шварц, Евреи в Советском Союзе (1939-1965), 1966 г., с. 264)
Добавить комментарий