Продолжение. Начало в номере 14(192)
У нас же, в Одессе, в нашем провинциальном далеке, дело обстояло проще. Еврейских студентов заваливали на экзаменах без особых академических ухищрений, пуская в ход подножки и обманные приемы уличных хулиганов. Делали вид, что метят в глаз, а били в поддых. Моя двоюродная сестра Ева поступала на фармацевтический факультет. На экзамене по химии, последнем, на котором было ясно, что если ее не провалить, придется принять в институт, экзаменатор спросил ее, изогнув бровь мефистофелевской дугой:
— А что такое «реакция Зимина»?
Нигде в школьном учебнике об этой реакции не было ни слова. Но на беду экзаменатора, Ева читала все, что могла, по профессии, о которой мечтала с детства, и ответила правильно:
— Это реакция анилина с водородом.
У экзаменатора сердце упало: чертова еврейка и это знает. Что же это делается, православные люди! Как остановить злодейку!
— А с каким водородом?
— С атомарным.
— А как называется «момент» этой реакции? — спросил он в отчаянии и последней надежде.
И тут, сколько Ева не изыскивала в памяти названия «момента», не могла вспомнить.
Экзаменатор внутренне торжествовал, что уберег цитадель просвещения от еврейского засилья — и поставил «неуд».
Ева пришла в слезах в свою аптеку, где работала, спросила фармацевта, специалиста с многолетним стажем, о «моменте» реакции Зимина, но ни он, ни один из его коллег в других аптеках, кому он позвонил, не мог вспомнить, как называется тот чертов «момент», когда анилин схватывается в смертном бою с атомарным водородом.
На экзамене по физике в один из одесских вузов, в который поступал Евин муж, Ефим Ингерман, что бы он ни говорил, в ответ экзаменатор произносил с упорством застрявшей патефонной пластинки:
— Это не та ария и не из той оперы.
Ничего более конкретного Ефим от него так и не услышал...
Так обстояло дело из года в год, не только в конце сороковых — начале пятидесятых годов, но и в течение еще нескольких десятков лет. Милочка Рахлина, будущая жена моего друга Сергея, поступала на французское отделение одесского института иностранных языков в 1968-ом. Как ни старались ее завалить, она сдала все устные экзамены на «отлично». Девушка с детства росла франкоманкой. Не только была влюблена во все французское, но и брала частные уроки у немногих, живущих в Одессе, носителей языка Флобера и Гюго. Ходила на трехгодичные курсы. Неудивительно, что она говорила по-французски лучше членов приемной комиссии.
Вот несчастье!
Оставалось сочинение на вольную тему. Мила выбрала ту, что волновала тогда, летом 1968-го. К тому времени, при разных обстоятельствах, погибли два советских космонавта — Владимир Комаров и Юрий Гагарин. Вот она и написала о том, как глубоко тронула ее судьба погибших героев. К ее полному изумлению, ей поставили «двойку». Тема не раскрыта! То есть, глубина переживаний еврейской девушки по поводу смерти русских космонавтов, по мнению экзаменаторов, не может быть достаточной по определению...
Известно, что лосось рвется против течения, не щадя себя, с единственной целью — оплодотворить икринки, дать новую жизнь. С не меньшей решимостью советские евреи послевоенного времени бились о железобетон государственных шлюзов, чтобы дать своим икринкам то, что считали кислородом жизни — знания. Изыскивали все пути, законные и незаконные, чтобы пробиться сквозь заторы. Словно разведчики, подползшие вплотную к неприятельским окопам, перед решительным броском составляющие план действий, еврейские родители шептали друг другу, перебирали все возможные — и невозможные — пути.
Так как в лоб взять крепость советского вуза удавалось далеко не всякому, приходилось прибегать к обходным маневрам — заходам сбоку или с тыла. Так, эмпирическим путем выяснилось, что евреев, поступающих на вечернее или заочное отделение, режут меньше. Однако студенты-вечеринки и заочники не освобождались от службы в армии, то есть, если срок подошел, то их забривали в солдаты. Поэтому к такому приему прибегали, когда в запасе был хотя бы год, уповая на то, что тогда удастся перевестись на дневной, откуда в армию, как уже говорилось, не брали. Как ни парадоксально это звучит, но на второй курс попасть было несколько легче, чем на первый. Дело в том, что, так как при наборе руководствовались не уровнем знаний, а этнической принадлежностью абитуриентов, к началу второго года обнаруживалось, что многие первокурсники оказывались плохо подготовленными к высшему образованию и отсеивались из-за неуспеваемости. А так как у института существовала разнарядка, сколько специалистов нужно выпустить, то на очное отделение второго курса приходилось принимать переводом с вечернего тех самых, кому год назад отказали.
Конечно, куда надежней было попасть в институт сразу. Если в родном городе не получилось, то устремлялись куда-нибудь в еще более глубокую провинцию, чем Одесса. Известно было, что чем дальше институт находится от Кремля, тем меньше его ректор заглядывает в спущенные сверху циркуляры. И брали в тех провинциях евреев в вузы не потому, что любили их больше. А потому что надо было выполнять план по выпуску специалистов. Так, если в одесскую консерваторию трудно было попасть, то в кишиневскую было несколько легче. На филологический факультет одесского университета было куда сложнее пробиться, чем, скажем, на тот же факультет полтавского.
Хотя евреям полагается быть богатыми, как Ротшильды, бюджет далеко не всякой еврейской семьи мог выдержать расходы на проживание дитяти отдельно от семьи. На такое, не спрашивая родителей, шли только самые отчаянные, которых хлебом не корми (здесь — в буквальном смысле слова), а подавай любимый предмет. В конце лета, когда стало известно, что Милу Рахлину провалили в инязе, на ее с мамой квартире собрались родственники на консилиум. Это латинское слово особенно любили в Одессе. От него веяло лекарствами и тишиной приемного покоя. При одном звучании этого слова перед глазами возникала одна и та же картина: убеленные сединами светила медицинской науки в раздумье разглаживают бороды и чешут затылки, решая, можно ли спасти смертельно больного. Есть ли у него какие-либо шансы? В случае с Милой, которую зарезали на французском отделении университета, повздыхали, поохали, покачали головами и, наконец, порешили. Что делать! Раз уж наступили столь зубодробительные времена, надо девочке дать какую-нибудь доступную и практическую профессию. Скажем, косметички. А то совсем пропадет без специальности.
Но Милу разглаживание морщин и выведение бородавок на чужих лицах привлекало куда меньше, чем самый звук французского слова. И она сделала то, что делали другие отчаявшиеся еврейские абитуриенты — подала на французскую кафедру института за тридевять земель от родной Одессы — в Пятигорске. Все, что она знала о городе, — это то, что там когда-то убили Лермонтова. Но не за то, что попытался поступить в местный институт. У великого поэта, как известно, не было еврейских корней. Убили его на дуэли и за другие дела.
Мила отправилась в Пятигорск. Денег не было. Правда, если бы и были, то купить на них в пятигорских магазинах в то время было нечего. разве что хлеб и молоко. Ее ближневосточной природы организм молока не воспринимал. Благо, в кране местного водопровода время от времени появлялась вода... Но упорство победило. Она поступила в институт и через год перевелась в Одессу.
Сделал ход конем и мой двоюродный брат Вольф. Он с детства мечтал стать врачом. Готовясь к будущему поприщу, в десятом классе после занятий нанялся санитаром в карету скорой помощи. Вместе с врачом, фельдшером и медсестрой ездил по одесским улицам, подбирая с мостовых пьяных и обморочных. Кидался на звонки женщин, у которых начались родовые схватки.
Одесский медин был известным в стране. Еще со времен Екатерины Второй со всей черты оседлости в город съезжались евреи, для которых доступ к высшему образованию в Санкт-Петербурге, Москве и других городах России был перекрыт. Медицинский факультет Новороссийского университета в Одессе начал работать в начале двадцатого века. До начала войны с Германией чуть ли не половина врачей в городе были евреями. Но в послевоенное время на лечебное и педиатрическое отделение института их перестали принимать. Правда, так как на отделении санитарии и гигиены всегда была нехватка студентов, то тех, кто хотел стать специалистом по нечистотам, принимали туда и с плохими оценками. И — евреев с хорошими.
Вольф хотел стать врачом, а не санитарным инспектором. Но ректор одесского медина поклялся во всеуслышание, что в его институте будет ровно столько евреев, сколько их в шахтах Донбасса. То есть, прямо скажем, раз-два и обчелся. (Как выяснилось позже, ректор был не оригинален: просто повторил формулу, высказанную однажды самим Хрущевым.)
Вольф решил не тратить понапрасну время и послал документы в Рязанский медин. Дело в том, что так же, как количество солнечных дней в году на громадной территории Советского Союза в разных его частях колебалось от краткого лета в Заполярье до вечно голубого неба над Средней Азией, так и дискриминация евреев при поступлении в вузы в разных частях страны была неравномерной. (В ходу даже была легенда, что в Сибири местные жители до того отстали от цивилизации, что никак не могут взять в толк, чем еврей отличается от другой национальности и отчего его надо опасаться.) По греющим еврейскую душу слухам, усиленно муссировавшимся в то время, антисемитизм в Рязанской области был выражен слабее, чем в Одесской, примерно в той же пропорции, в какой содержание алкоголя в «Рислинге» меньше такового в «Столичной» водке.
Надежды Вольфа подкрепляло то обстоятельство, что, заканчивая школу через десять лет после меня, то есть, уже в несколько смягченные брежневские времена, он заработал серебряную медаль. По условиям ему надо было сдать только один экзамен. Если получит «отлично», то его без разговоров примут в рязанский медин. Если нет, то он должен будет сдавать остальные экзамены на общих основаниях. То, что произошло в Рязани, превзошло все его ожидания. Экзамен ему дали по химии и быстро поставили двойку. Это была катастрофа. Надо было срочно что-то предпринимать. Вольф тут же перенес документы в местный радиотехнический институт, сдал первый же экзамен на отлично и был зачислен на вечернее отделение. Через год он перевелся в Одессу на отделение автоматики и телемеханики одесского Политеха, того самого института, в котором десять лет до него без особого энтузиазма учился я. Врачом он в результате не стал, но без высшего образования тоже не остался...
Были, чего греха таить, и крайние средства, на которые шли отчаявшиеся родители. То, что в Америке называется «нетворкинг», в Одессе было способом выживания. Логика была простая. Ответственный секретарь приемной комиссии, хоть и получает от начальства установку о национальном составе принимаемых на учебу, но он все-таки не робот, а человек. Жить в безвоздушном пространстве не может. Кто-то его знает, кого-то он знает. Волосы на его голове, как у всех людей, растут вне зависимости от тайных распоряжений начальства. Значит, у кого-то он стрижется, и, подравнивая височки, парикмахер может попросить о взаимной услуге.
Так же не надо быть семи пядей во лбу, чтобы познать простой закон жизни — если достанешь вечно дефицитный французский бюстгальтер жене, она тебя будет больше любить. (То же относится, конечно, и к любовнице). Как же не уважить того, кто сделал это возможным!
Как всякий другой одессит, ответственный секретарь приемной комиссии жаждет попасть на концерт звезды московской эстрады, на который все билеты распроданы. Или, скажем, предстоит матч по футболу между сборной Одессы и сборной Индии. Индийцы, как пишут в газетах, играют в футбол босиком. Где же, спрашивается, найдется такая сила, которая может удержать одессита от того, чтобы взглянуть на бегающих по полю босоногих йогов! Может, в Москве на это наплевать, но не в Одессе, где все замечают и обо всем устанавливают свое мнение. Нужна сверхчеловеческая моральная стойкость, чтобы отказаться от возможности попасть на этот матч в обмен на простую, в сущности, услугу, в конечном счете, полезную для страны — поставить на вступительных экзаменах молодому Рабиновичу тот балл, который тот заслуживает. Конечно, за это придется отдуваться в райкоме — проморгал загрязнение национальных кадров... Но йоги-футболисты того стоят. В жизни, как известно, за все удовольствия нужно расплачиваться...
С наступлением лета мама погружена в одну и ту же мысль — как добиться того, чтобы не только я, но и дети ее брата Абраши и сестры Клары, равно как и сын двоюродной сестры Доры, поступили в институт. То и дело вдруг, посреди готовки обеда, она ахала, хлопала себя по лбу, срывала с себя передник, наскоро вымыв руки, кидалась к зеркалу, чтобы подмазать губы (выйти на улицу без помады для нее — это верх неприличия) — и выбегала из квартиры. Она вспомнила! У мужа соседки в доме на Дерибасовской, 18, где мы жили до весны 1953 года, в двух кварталах от нашего нового жилища, сын от первой жены живет в одной коммуналке с полотером, который наводит блеск в квартире декана механического факультета института холодильной промышленности.
Остальное — дело техники, доведенной в Одессе до совершенства. Сначала заполучить у секретарши приемной комиссии института (шоколадный набор «Мишка на Севере», флакончик духов «Красная Москва») список преподавателей института, которые вошли в комиссию. Потом, через ту же секретаршу, предложить преподавателю подработку — подтянуть абитуриента по своему предмету. И платить ему в час так, чтобы тот не только научил всему, что нужно знать, но проследил, чтоб ученик не провалился. Таким образом, сам собой образовался черный рынок, на котором частные репетиторы из вузовских преподавателей оказались в большом спросе.
А уж о председателях приемных комиссий одесских институтов и говорить нечего. Как при дальних перевозках сверхсрочного груза на каждой станции меняют перегревшиеся паровозы, так каждый год приходилось менять и этих председателей. Взял свою меру — дай другому.
Что помогло мне стать студентом Одесского Политеха, дошло до моего сознания далеко не сразу. Я усердно готовился к вступительным экзаменам, но проявить свои знания полностью не смог. Посреди моего рассказа экзаменаторы заглядывали в список абитуриентов, что-то в нем, видимо, обнаруживали, что заставляло наскоро прерывать мой доклад и ставить высокий балл.
Загадка разрешилась случайно года два спустя. Однажды секретарша декана моего факультета попросила меня по дороге домой занести на квартиру ее начальника небольшой пакет.
Встретила меня в дверях хозяйка дома. Передавая ей пакет, я увидел нечто чрезвычайно знакомое. Сомнений быть не могло! Стены гостиной украшал трафарет работы моего отца и дяди, известных в городе профессиональных маляров-обойщиков.
Вот отчего мои экзаменаторы не тратили время, чтоб выслушать мои ответы! Было горько. Неужели после десяти лет отличной учебы в школе для того, чтобы попасть в институт (в который не очень-то и хотелось, но надо было) все-таки пришлось прибегнуть к взятке в виде бесплатной работы у декана на дому?
class=MsoNormalCxSpMiddle style='margin-left:15.85pt;mso-add-space:auto; text-indent:0cm'>Дэвид продолжал наблюдать. Макаки то отбегали, то приближались и продолжали экспериментировать с фотоаппаратом. По словам Слейтера макаки успели сделать несколько сотен снимков до того, как он забрал камеру. Из сотен сделанных макаками снимков парочка оказалась почти произведением искусства.
Черные макаки (crested black macaque) — редкие животные, живущие на севере индонезийского острова Сулавеси. Они проводят более половины своей жизни на земле в поисках еды и общения с себе подобными. Обычно группы макак насчитывают от 5 до 25 особей.
Добавить комментарий