Genis-kennedi.jpg
Соломон Волков: — Во-первых, я хочу сказать, что это не мемуары в том смысле, что Жаклин не села их писать своей рукой, и эти разговоры с их автором, Артуром Шлессинджером, своим близким другом и известным историком, она не задумывала как отдельную книгу. Это, что называется, устная история.
А.Г.: — Тот самый жанр, в котором вы сами работали.
С.В.: — Это всегда бывает очень сложный, замысловатый танец, где каждая сторона имеет свой план действий. В итоге, эти исторические плёнки пролежали 47 лет, но даже сейчас они произвели сенсацию.
А.Г.: — Конечно, об этих плёнках, об этих записях говорят, и самое интересное уже растащила печать. Например, когда ее спросили, что нужно делать для того, чтобы подготовиться к должности первой леди, она сказала: «Читать мемуары Сен-Симона». Не все первые леди читают Сен-Симона.
С.В.: — Ее считают, и по заслугам, самой загадочной женщиной в истории американской политики. Она могла быть очень разной и воспринимали ее по-разному, и все эти годы она оставалась легендарной фигурой, в частности, и потому, что помимо того, что она была первой леди, были известные трагедии, связанные с семьей Кеннеди, которые превратили эту семью в один из самых мифологизированных объектов в истории США.
А.Г.: — Это уже такая династия из Древней Греции.
С.В.: — А потом ее роман и замужество за Онассисом, и связанная с этим история с Марией Каллас... В общем, это для многих романов тема.
А.Г.: — Тем не менее, что больше всего поразило в мемуарах Марин Дот, колумнистку «Нью-Йорк Таймс»? Она пишет, что Жаклин Кеннеди предстает в мемуарах как женщина почти азиатской выучки, и она назвала свою колонку о мемуарах Жаклин Кеннеди «Мемуары гейши». С чем согласны были и те люди, которые читали эти мемуары — Шлессинджер, например, который записывал все это и сказал, что, действительно, она выглядела как очень хорошая жена, азиатская скорее, чем европейская, и он говорит, что это лучшее, что можно ждать от женщины. Соломон, вы лично общались с Жаклин Кеннеди. Похожа она была на гейшу?
С.В.: — Я должен сказать, во-первых, что мне удалось как-то провести вечер в обществе Жаклин Кеннеди и Артура Шлессинджера. Она была, как всегда, чрезвычайно обаятельна, мягка, любезна, остроумна.
Та же самая Марин Дот говорит о ней как о самой оригинальной, гламурной и убедительной жене политика. И это при том, что, казалось бы, на такую роль гейши при своем муже, будь он хоть и сто раз президент, нынче смотрят скорее отрицательно, потому что считается, что жена должна быть человеком самостоятельным.
А.Г.: — Конечно, никому в голову не придет упоминать гейшу, если мы вспомним Хиллари Клинтон. Но Жаклин Кеннеди сознательно создавала такой образ. Когда ее спросили, какие у нее политические взгляды, она сказала: «У меня политические взгляды моего мужа. Какие у меня еще могут быть политические взгляды?».
С.В.: — Она чувствовала себя достаточно сильной и самостоятельной и понимала, что оказывает существенное влияние, может быть, не на политические взгляды своего мужа, но в приватной области она последовательно воспитывала его. Когда они были уже женаты, но он еще не был президентом, то все политические советники указывали на Джеки как на жену, которая может помешать успеху. Советовали ориентироваться на жену Никсона, которая полностью себя трансформировала для того, чтобы соответствовать республиканской политической платформе своего мужа.
А Джеки отказывалась себя усреднять. Она сразу выделялась на этом фоне и своим франкофильством, что понятно, но также и своим русофильством. Для Америки, которая находилась в это время в состоянии холодной войны, а во время правления Кеннеди чуть не дошла и до горячей, быть русофилкой и совершенно этого не стесняться — на это была способна только Жаклин Кеннеди.
А.Г.: — Соломон, а в чем заключалось русофильство? Что она любила у русских?
С.В.: — Ее интересовало все, она мне звонила с самыми неожиданными вопросами, о самых неожиданных фигурах. Это было связано и с ее работой в издательстве. Поскольку ее интересовали русские темы и русские сюжеты, ей давали редактировать книги русских авторов. Она редактировала книгу Радзинского о Николае Втором, она приняла к перепечатке, содействовала этому в своем издательстве, мою книгу бесед с Джорджем Баланчиным о Чайковском. Ее интересовало все. Вот Берберову, например, она печатала, и в связи с этим звонила мне и спрашивала, каков был поэт Ходасевич. Представляете, бывшая первая леди интересуется Ходасевичем?
А.Г.: — Это, по-моему, очень лестно для русской литературы. А что касается вашей области — музыки? Известно, что во времена Кеннеди в Белом Доме были замечательные концерты. Как она относилась к русской музыке?
С.В.: — Она любила русскую музыку от «А» до «Я», русскую музыку самую разнообразную. Она приглашала Стравинского в Белый Дом, это было знаменитое и очень гламурное событие. Стравинский, когда ушел, сказал об этой паре: «Симпатичные ребята!». Она очень любила музыку Чайковского, причем в балетах Баланчина, которого она боготворила. Баланчин ей, кстати, отвечал тем же и говорил о ней, что она настоящая русская императрица. А она, в свою очередь, обожала ходить в баланчинский балет, который не одну свою постановку сделал на музыку Чайковского. В частности, одним из любимых балетов Жаклин Кеннеди был балет Баланчина «Моцертиана» на музыку Петра Ильича Чайковского.
Барышников-актер
genis-barychnikov.jpg
С.В.: — Это очень знаменательное событие, в первую очередь тем, что Барышников впервые на театральной сцене говорит по-русски. А постановка эта основана на одном из рассказов Бунина, первого русского Нобелевского лауреата, из его замечательного сборника «Темные аллеи». История о том, как пожилой генерал полюбил молодую русскую официантку в Париже и что из такого грустного романа вышло. Он умирает и возвращается в заключительной сцене в качестве матадора. Тут Барышников получает возможность блеснуть своим балетным гением и сделать несколько па. Французская пресса, в частности, написала, что здесь пробегает искра, которая напоминает нам о прежнем Барышникове.
А.Г.: — Этот спектакль создан русскими.
С.В.: — Режиссером выступил Дмитрий Крымов, дизайнер и художник, который основал в 2005 году свой Экспериментальный театр в Москве. Он сумел заинтересовать Барышникова своей идеей инсценировки Бунина.
А.Г.: — Любопытно, что Барышников всегда интересовался драматическими ролями. Ведь это далеко не первый раз, когда Барышников играет в театре или в кино.
С.В.: — Конечно, мы знаем, что он был номинирован даже на «Оскара» за роль в кинофильме о балете The Turning Point, который я считаю лучшим фильмом о балете — это блестящий фильм, и он там прекрасно проводит свою партию. Он играл еще в нескольких художественных фильмах, и он появился в наделавшей в свое время много шума адаптации «Метаморфозы» Кафки.
А.Г.: — Я видел этот спектакль 1989 года, он действительно был очень громким событием, и он на меня произвел очень сильное впечатление. Причем, не спектакль, а Барышников. Это была такая антибуржуазная интерпретация Кафки, которая меня не могла увлечь в силу того, что я был за буржуазию, а не против нее. Но интересно, что делал Барышников в этом спектакле. Кафку очень трудно ставить, там нет конфликта, конфликт весь находится внутри, в его движениях, поэтому монологи его не интересны. И действительно, то, что говорил Барышников со сцены, было без искры, но когда он начинал двигаться, тут происходила действительно метаморфоза — Барышников в спектакле упразднял законы тяготения, он ходил по потолку, и пластика была его настолько велика, что мы верили, что это таракан перед нами живет. Все эти фокусы, которые в современном кино потрясают наше воображение, не стоят ничего, когда Барышников просто-напросто ходит по потолку. Смотреть на это было просто тяжело, потому что казалось, что он вот-вот рухнет. Короче говоря, спектакль был очень интересным, и именно благодаря Барышникову. И вот теперь он вернулся опять на сцену. Это замечательно, что в 63 года он продолжает стремиться к чему-то новому, искать какие-то новые формы самовыражения.
С.В.: — Мне вдруг пришла в голову идея, почему он обратился именно к этому рассказу. Это явствует из его высказываний в интервью, которое он дaл корреспонденту «Нью-Йорк Таймс» в Париже. Он говорит, что он для роли старого генерала позаимствовал манеры и стиль поведения своего отца-полковника. У него с отцом были очень сложные отношения, и это первый раз, что я вижу и читаю (а я слежу за высказываниями Барышникова в прессе), когда он выразил какую-то горечь по отношению к своему детству. Очень может быть, что в этой роли он попытался каким-то образом объединиться со своим, уже покойным, отцом.
А.Г.: — Да, может быть. Здесь опять можно вспомнить Кафку — «Письмо к отцу» — конфликт, который оказал такое влияние на жизнь, судьбу и мировоззрение Кафки. Может быть, именно поэтому Барышникова так заинтересовал тот давний спектакль по Кафке.
Американская марка с Бродским
Genis_stamps.jpg
С.В.: — Вы знаете, о чем я думал в связи с появлением Бродского на марке? В последние годы жизни Бродского, особенно после его смерти в американском культурном дискурсе, когда речь заходила о Бродском, стали звучать голоса, которые заявляли, что Бродский устарел, что у него слишком шовинистическая мужская позиция, что он недостаточно внимания уделял мультикультурализму, что его взгляды слишком иерархичны... То есть люди стали подчеркивать, что он устарел и не вписывается в эту новую культурную парадигму, которая нынче установилась в США. И для меня выбор Бродского и включение его в эту серию избранных американских поэтов в данном контексте свидетельствует о том, что благодаря так называемой «политической корректности», над которой мы иногда любим подшучивать, но которая на самом деле дает возможность равной репрезентации для очень разнообразных и даже противоречащих друг другу голосов (тут отдают внимание и женщинам, и сексуальным меньшинствам, и поэтам радикального направления, и поэтам с консервативными творческими установками), нашлось место и Бродскому. Все-таки он входит в ту обойму. А я знаю, что такие вещи в США отбираются под микроскопом — разглядываются все достоинства и недостатки, возможная оппозиция...
А.Г.: — Как это будет звучать, как будет воспринято? Знаете, какой тираж у марки?
С.В.: — Марка — это символ, и по этому поводу обязательно будут люди писать, высказываться, возмущаться, одобрять. И включение Бродского в этот список мне представляется очень позитивным.
А.Г.: — Я думаю, что Бродский был бы рад еще и потому, что вместе с ним в эту серию входит один из его любимых американских поэтов Уоллес Стивенс.
С.В.: — Но я думаю, что он также был бы рад, что одним из его предшественников по этой серии был композитор Стравинский. А Стравинский, как мы знаем, был вообще одним из самых любимых авторов Иосифа Бродского.
После империи: музыка независимости — Литва
raminta_serksnyte_w.jpg
А.Г.: — Литва занимала и в Прибалтике особое место, потому что в Литве всегда были сильны национальные корни — 90 процентов жителей Литвы были литовцами. Это, в отличие от Латвии и Эстонии, мононациональная республика, и там были всегда очень сильны национальные корни искусства. Например, замечательная графика была всегда в Литве, замечательная поэзия, замечательное театральное искусство... Вы помните театр в Паневежисе, куда мы ездили смотреть спектакли на литовском языке, не понимая ни слова, но все равно они оставляли огромное впечатление. Как обстояло дело с музыкой?
С.В.: — Музыка во всей Прибалтике занимала особое место, это, что называется, «поющие республики» — Латвия, Эстония и Литва — и недаром революции, которые привели к независимости в этих странах, называли «песенными революциями», «поющими революциями». Музыка всегда была той областью, в которой те национальные традиции, о которых вы говорите, особенно культивировались и охранялись. И тут я должен сказать, что прибалтийская музыка всегда занимала особое место в общей панораме того, что называлось советской музыкой. Я, как вы знаете, был скрипачом и испытывал это даже в собственном репертуаре в первые годы. Я начал играть в 50-е годы, репертуар был очень ограниченный, еще испытывалось сильное влияние печально знаменитого Постановления 1948 года об антинародной формалистической группе композиторов, в которую включили всех — и Шостаковича, и Прокофьева, и Мясковского, и Хачатуряна, и в каждой союзной республике находили своих антинародных формалистов, которых нужно было заклеймить. Тем не менее, какая-то качественная, красиво звучащая музыка, которая не являлась оппортунистической спекуляцией на квазинародных мотивах (чего требовали в то время от всей советской музыки), появлялась. И вот одним из таких произведений была «Элегия для скрипки» литовского композитора Балиса Дварионаса, который родился в 1904 году и умер в 1972 году. Я играл эту «Элегию», и мне было чрезвычайно приятно увидеть это очень красивое, романтическое и достойное произведение на диске, посвященном прибалтийской музыке, которую выпустил некоторое время тому назад Гидон Кремер, который родился и сформировался во многом в Риге — мы с ним учились в одной и той же школе в Латвии, в Музыкальной школе имени Эмиля Дарзиня. Он во многом сформировался в Прибалтике. И он выпустил специальный диск, где он эту «Элегию» играет. Он особо указывает, что это опус 1947 года, то есть года его, Гидона Кремера, рождения.
А вот пример более новой литовской музыки, она, разумеется, радикально отличается по стилю от музыки, которую писал Дварионас. Это молодой композитор Раминта Шеркшните, опус ее называется De Profundis («Из глубины взываю»), и он включен в диск, совсем уже недавно выпущенный Гидоном Кремером, который озаглавлен по названию опуса Шеркшните, который, как мы знаем, посвящен Михаилу Ходорковскому как узнику совести. De Profundis — это также название знаменитого сочинения Оскара Уайльда, которое он написал в Реддингской тюрьме. И все это вместе представляет собой совместное заявление Гидона Кремера и литовской композиторши в защиту свободы и свободы слова.
Радио «Свобода»
Добавить комментарий