Sarah-2009-w.jpg
Я давно не пишу рецензий, никаких, ни о чем. Но только что вышедший на экраны фильм Sarah’s Key («Ключ Сары») поразил настолько, что, выйдя из кинотеатра зареванная, спотыкаясь, вцепившись в руку мужа, еще не осознала, а скорее угадала, что боль, меня пронзившая, вызвана не только сопереживанием, но и моей личной сопричастностью к этому сюжету. Фильм «Ключ Сары» — про меня.
Невероятная и при том с безупречно точными мотивировками история, судьба, становление характера ребенка, девочки Сары, на фоне чудовищных испытаний, массовой депортации евреев во Франции, воплощена в киноверсии на стыке двух временных пластов: тогда и теперь. Период Второй мировой войны, позорная сдача Франции фашистам и предательство французами, иначе не назовешь, 76 тысяч своих сограждан-евреев, отправленных на гибель в лагеря смерти.
А параллельно выстроен другой пласт, современный Париж, с вкраплениями современного Нью-Йорка, журналистка-американка, замужем за французом, занявшаяся расследованием судьбы Сары в надежде найти её затерявшиеся следы. Как эти пласты смыкаются, зрители узнают в финале фильма.
О доносительстве гражданского населения на территориях, захваченных фашистами, давно известно. Это было и в Польше, и на Украине. Но, если не ошибаюсь, впервые авторы фильма отважились открыть нам, зрителям, иную неприглядную, шокирующую правду. Вовсе не немцы-враги организовывали облавы на евреев, а свои же, французы, одетые в форму ажанов, отдирая детей от матерей, не уступая в свирепости украинским полицаям, чьими окровавленными по локоть руками свершилось беспримерное злодейство — могильник из бесчисленных трупов, Бабий Яр.
Но чтобы такая культурная нация, как французы, любезно-изысканная, утонченная, столь глубоко увязла в грехе антисемитизма, старались замалчивать. Фильм-шедевр «Последнее метро», с великолепным дуэтом Катрин Денев — Жерар Депардье в общем-то скользит по верхам, прямо-таки по советским пропагандистским стандартам, выявляя только приглядное: парижскую артистическую элиту, и в условиях оккупации высоко держащую знамя своего искусства, куда, так сказать, затесался участник Сопротивления, вынужденный скрываться и нашедший приют в театральных кулисах.
Между тем не секрет, что Эдит Пиаф охотно пела в кабаре перед пьющими, жующими эсэсовцами. Коко Шанель, ничуть не таясь, стала любовницей эсэсовца в высоком чине и вынуждена была эмигрировать в Швейцарию, пока позорное пятно на её репутации не забудется, не изгладится в непрочной памятливости её соотечественников, чей менталитет Шанель изучила очень хорошо.
Тут кстати, думаю, вспомнить фильм «Малена» (Malena, реж. Джузеппе Торнаторе) с Моникой Беллуччи в одной из лучших своих ролей, когда её героиня, ошеломительной красоты, дразня своими соблазнительными формами и неприступностью обитателей итальянского городка-деревушки, сдалась, продалась хозяевам-фашистам по элементарной плотской причине — за еду. Её соплеменники голодали, а у неё нашелся пользующийся спросом товар — изумительное тело, чем она и воспользовалась. Конечно, она никакая не героиня, а просто слабый, жалкий человек, приспособляющийся к обстоятельствам в попытке выжить, уцелеть. Ну что потом с ней сделали сограждане, примазавшись к победе над фашизмом, в стране, где власти были союзниками Гитлера, непомерно по жестокости, свойственной, видимо, человеческому роду. Ту, которой вчера еще завидовали, оказавшейся беззащитной, толпа ничтожеств жаждала изничтожить, втоптать в грязь, живьем в куски изорвать.
По той же схеме расправлялись в Европе и с евреями. Всюду, без исключения. И в Голландии, где, якобы, нашлись доброхоты, с риском для собственной жизни помогавшие местным евреям спасаться от смерти по морю на лодках в страны, еще не проглоченные Гитлером. Но и этот миф развенчан. Мало того, что с каждого еврея их «спасители» брали большие деньги, они еще и делились полученными барышами с тамошними фашистскими властями, будучи с ними в сговоре.
А как вела себя «нейтральная» Швейцария, я узнала изустно от Макса Фриша, встретившись с ним в Цюрихе, когда мы жили в Швейцарии. Фриш рассказывал, что и швейцарцы сотрудничали с фашистами. В паспорта прибывших на поездах из Германии в Швейцарию еврейских беженцев ставился специальный значок, и эшелон рассчитывающих спастись прямиком отправлялся обратно, в пасть лагерных крематориев. А еврейские деньги, их состояния, коллекции картин — а так же контейнеры, набитые золотыми зубными коронками! — надежно хранились в швейцарских банках, обещавших вкладчикам неразглашение тайны как, каким образом нажиты их миллионы — на трупах убиенных евреев.
Был еще фильм «Чтец» (The Reader, реж. Стивен Долдри) с Кейт Уинслет в главной роли, повествующий о бывшей надзирательнице концлагеря, отсидевшей положенный срок в тюрьме как пособница гитлеровского режима. Спустя годы она, раскаявшись в содеянном будто бы по неразумению, находит дочь одной из своих жертв, живущую в Нью-Йорке. И пытается ей вручить жестяную коробку со всеми своим накоплениями, как бы в искупление тяжкого, мучившего её греха
Красивая, элегантная хозяйка роскошной квартиры, видимо, на Парк авеню, оправдания непрошеной гостьи выслушивает сдержанно, не обнаруживая эмоций. И выпроваживает её за дверь вместе с жестяной коробкой. Прощения — нет и не будет, что правильно, справедливо.
Ну и, конечно, незабываемы фильмы «Выбор Софи», «Список Шиндлера», «Змеиное яйцо», что я, например, смотрела много раз. Так что фильм «Ключ Сары» возник на основе предшествующих его появлению мастерских работ даровитых авторов. В чем же его новизна? Постараюсь объяснить. Он не только и не столько о прошлом, искалечившем множество судеб, но, что, пожалуй, даже важнее, о теперешнем мире, погрязшем во лжи, о сегодняшних людях, предпочитающих правде удобный, комфортный самообман.
Девочка Сара, поразительной жизнестойкости и фанатичной преданности младшему брату, погибшему чудовищно, запертым в стенном шкафу, ключ от которого хранился у Сары, надеевшейся так его сберечь и увидевшей там его разложившиеся останки, — издаёт вопль непереносимого страдания. И с этого момента прежней она уже не станет никогда.
Да, физически она уцелела, жила, взрослела на ферме приютившей её и полюбившей пожилой четы, судя по пейзажу где-то в Нормандии, но её отрешенное, застывшее лицо, молчаливая замкнутость свидетельствуют: она ничего не забыла.
Однажды она исчезает, оставив короткую записку сроднившимся с ней старикам, обрывая довольно-таки безжалостно всё, что их связывало. Но ей нестерпимы свидетели пережитой ею в детстве трагедии. И это логично, понятно
Роль журналистки играет — нет, проживает — замечательная актриса, англичанка Кристин Скотт Томас, известная по фильму «Английский пациент», отмеченному Оскарами. Хотя она и в театре блистает. В Лондоне на спектакли с её участием билеты раскупаются за полгода, знаю от дочери, живущей в Лондоне, страстной театралки.
Журналистка ставит себе задачу найти, если не Сару, то хотя бы где-то, как-то оставленный ею след. Задача трудная, так как Сара хотела как раз обратного — раствориться в безвестности, то есть раз и навсегда порвать и с прошлым, и с самой собой из того прошлого.
Результаты поисков пока что малоутешительны. В квартиру депортированных евреев, родителей Сары, вселились другие люди — зачем им помнить, кто там жил до них. Да и муж журналистки, француз, недоволен непонятным ему увлечением жены воскрешением призраков. Он-то занят делом, а чем она? Брак у них многолетний, у них взрослая дочь, и вдруг выясняется, что не редкость: они и были, и остались друг другу чужими. На сообщение жены о нежданной, случайной беременности реакция его житейской, практической точки зрения вроде бы разумна: в их годы обзаводиться ребенком? Надо сделать аборт. Жена молчит. Он считает, что решение их об избавлении от ребенка обоюдно. Но ошибается. Он не понимает своей жены, а вот она его поняла. И сделала соответствующие выводы.
В итоге поиски Сары увенчались успехом, относительным, правда. Журналистка, вызнав, что Сара эмигрировала в США и поселилась в Нью-Йорке, тщательно прочесала все адреса, где Сара могла бы обосноваться, и нащупала-таки ниточку: у Сары, оказывается, есть в Италии сын. И она туда едет, встречается с этим сыном, седоватым, симпатичным, вежливым и неподозревающим, зачем он журналистке-американке понадобился.
Журналистка показывает ему фото Сары с нашитой на её одежду шестиконечной звездой, спрашивая: узнаете?
Он вглядывается. Разве, слышит, это не ваша мать? Похожа, он говорит, и мою мать действительно звали Сара, но она не еврейка и никогда не жила во Франции, это ошибка! Встает и уходит, рассерженный, прося журналистку никогда больше ему не звонить и никак не возникать.
Следующий кадр, он же у постели своего старого отца, больного. И задаёт ему сакраментальный вопрос: да или нет? Тот отвечает: да. И объясняет: «Такую красивую, как твоя мать, я никогда до того не встречал, влюбился сразу, в Бруклине, в баре. Она мне ответила улыбкой. И, конечно, я всё про неё узнал. То, что считалось дорожной аварией, было её попыткой к самоубийству. Но тебя мы щадили, ни о чем, что она пережила, с тобой не делились. И я не мог нарушить данное ей обещание».
Сын произносит фразу: так значит, я всю жизнь прожил во лжи? И тут я в кинозале издаю неприлично громкий всхлип. Андрей, мой муж, находит мою руку и сжимает в знак солидарности.
Мне было за тридцать, немногим меньше, чем сыну Сары, когда от маминой подруги Зоси услышала, что моя бабуся Фелиция взяла с неё перед смертью клятву, — мама умерла раньше, — что Зося, которую я видела в нашем доме с раннего детства, откроет внучкам тайну: по материнской линии они еврейки, и вся бабусина родня погибла в Варшавском гетто.
Признаться, никакого потрясения от такого известия я не ощутила. Да, ну и что? И прежде по свойственной мне въедливости некоторые неувязки в том, что говорили мне и мама, и бабуся, замечала. Но если что-то упорно замалчивается, с этим свыкаешься, отстраняешься. Нет, так нет, не хотят и не надо.
И всё-таки стало обидно. Мне, выходит, не доверяли. А что бы изменилось, узнай я правду раньше? Ничего. А всё же многое. В отношениях наших с бабусей прежде всего.
Меня раздражала её плаксивость, постоянные причитания, с отчетливым нерусским акцентом: о сэрдцэ моё. Ну, допустим, она из Варшавы, словечки на польском часто проскальзывали в её речи, особенно когда она чем-то была взволнованна. Так же я была в курсе, что бабуся из многодетной семьи: шесть сестер и один брат. Но ни одного фото её родственников не сохранилось. Родня отца из Краснодара представлена была в альбомах на фото с толстыми паспарту, и я их внимательно, тщательно изучала. Степенные позы, мужчины в сюртуках, жилетках, с окладистыми бородами, нарядные, в кружевах и оборках женщины — не аристократы, зажиточный средний класс дореволюционный России. Тут всё ясно, а про родню с маминой стороны — ничего. Только то, что мамин отчим, её вырастившей, Юрий Беляйкин, чью фамилию мама носила до замужества, считая его своим отцом, родом был из еврейского местечка под Оршей. Там с ним бабуся и встретилась, уже беременной от некоего польского шляхтича, погибшего на фронтах Гражданской.
Но если мама считала, что Беляйкин, еврей, её родной отец, значит, и себя причисляла к этой нации? В газете «Советская культура», где я долгие годы сотрудничала, ко мне как-то подошла пожилая женщина, то ли из отдела театра, то ли кино, не помню, и сказала: Надя, я с твоей мамой училась в школе на Сретенке, в одном классе, какая же она была красавица, и какой у неё был замечательный отец, обожал и стерег как коршун своего птенца. Я поправила: не отец, а отчим. Она в ответ: нет, так любить мог только отец, а был ли он ей родным по крови, значения не имеет, так ведь?
Согласна, именно так. Но хотя я была сильно привязана к маме, она со мной всегда держала дистанцию. Причин не понимала. Что ли я уродилась чересчур в отца, и внешне, и по складу натуры? Однажды услышала от Бэки, тоже маминой близкой подруги, в их дружбу я встряла еще девчонкой, вызвав мамину ревность, то ли к Бэки, то ли ко мне: Вика (мама) тебя боялась, ты, по её словам, иной раз так смотришь, будто пронзаешь, изучаешь и в чем-то её подозреваешь...
Да в чем же? Её, образцовую, как искренне всегда считала, мать, жену, хозяйку, к тому же, ослепительно красивую, обворожительную, светскую женщину? Находясь с нею рядом, как в детстве, так и взрослой, таяла от блаженства, гордясь, что у меня вот такая мама.
Но что я сама другая, сызмальства, пусть смутно, сознавала. Но это случается в многодетных семьях довольно часто: кто-то мамин, кто-то папин. Мои сестры, и старшая, и младшая, теснее примыкали к маме и пользовались у неё большим, чем я, покровительством. Не явным, но для меня чувствительным. Впрочем, «обделенность» моя со стороны мамы компенсировалась, тоже неявным, предпочтением меня отцом. С ним мы дружили, все секреты ему поверяла, от мамы тоже ничего вроде бы не утаивала. Но папа — дети особенно тут чутки — на эмоции, как мужчинам положено, сдержанный, всё улавливал с полуслова. А с мамой происходило некоторое, признаюсь, взаимное отторжение, как бы и беспричинное. Я-то любила обоих. Но кожей, нутром проникалась, что им обоим приходится нечто в себе стыдливо преодолевать: маме — её со мной отчуждение, папе — нашу с ним близость.
По правде, не верю ни в какую национальную принадлежность. Чушь. Влияет среда, окружение. Ну и что, когда я узнала о своих еврейских корнях, во мне это что-то изменило? Абсолютно ничего. Как была, так и есть. Училась в Центральной музыкальной школе при Московской консерватории, куда принимали на конкурсной основе, и только. А что мои одноклассники в большинстве евреи, так ведь понятно, даровитая нация. Ко мне, русской, в нашей школе, так сказать, нацменьшинству, относились не просто дружественно, а с деликатностью, редкой, удивительной в том возрасте, для детей-подростков. Мне многое прощалось, взрывной характер, странности, в которых сама себе не отдавала отчета. На уроках арифметики, потом алгебры, геометрии, химии, физики погружалась в глубинное, отрешенное небытие, глядя в окно. И если учителя меня окликали, реагировала с непозволительным промедлением. За меня вступались мои одноклассники, они же подсовывали мне шпаргалки, переживали, когда меня вызывали к доске, где я стояла, ни звука не произнося как сомнамбула. Зато на уроках литературы, истории превращались в самую благодарную, ликующую аудиторию, даже если я несла полную ахинею, но темпераментно, азартно.
Права была мама, определив меня в такую школу, в любой другой меня бы затравили. За это вечная ей благодарность. Тут она оказалась стратегом отменным. Но всегда есть палка о двух концах. Обученная в нашей школе не только игре на рояле — на выпускных экзаменах получив «отлично», но с той профессией расставшись, — я потом долго страдала, лишившись того окружения, к которому приучилась с детства.
Моё обучение в Литинституте, только ради диплома о высшем образовании, ничего мне не дало ни в каком смысле. Можно научиться играть на рояле, но писать — нельзя. Либо есть, либо нет. И друзей из однокурсников в Литинституте у меня никого не осталось, а из ЦМШ есть. Мы живем в разных странах, в разных штатах, но общаемся, спустя столькие годы.
С Ленкой, сообразившей эмигрировать раньше нас лет на двадцать с лишком, при первой волне, когда евреям дали возможность отъезда, и обосновавшейся в Нью-Йорке, мы общаемся регулярно, всем делясь, советуясь: о детях, мужьях, собственных болячках, неминуемых в нашем возрасте. Как-то я высказала Ленке свои претензии к маме, бабусе — она их хорошо помнила. И детские праздники, что мама устраивала у нас на даче в Переделкино, с участием активным бабуси, отменной кулинарки, изготовлявшей драники из тертой картошки и какие-то еще яства. Я забыла, а Ленка помнит. Хотя на свою памятливость не жалуюсь, но бывают, значит, какие-то провалы.
И Ленка мне сказала: «Правильно, что и твоя мама, и бабуся о еврейских корнях ничего тебе не говорили, и ты, родившись в СССР, понятия не имела, как там приходится евреям. Ох, не сладко. Вот и выросла без всяких комплексов, смелая открытая девочка, светлая шатенка, гладковолосая, с прямым коротким носиком и соответствующей твоему облику русской фамилией. На что ты жалуешься, не понимаю?» Да ни на что. Только на ложь.
Девочка Сара в фильме так же светловолоса, как и я. Пока на неё не налепили шестиконечную звезду, она, верно, не догадывалась, чем она от прочих отличается. Да ничем. И я — ничем. Разве норовом, пылким, как и у Сары. Но откуда он взялся, то ли от евреев по маминой линии, то ли от кубанских казаков, от папы.
Уяснила только одно: врать не надо, никому, никогда. Наша дочь знает всё, что знаю я, во всех подробностях, порой излишних. При этом вполне сознаю, что она совсем другой человек, и то, что нас с ней различает, мы обоюдно друг в друге уважаем. Или, точнее, стараемся учитывать. Но по собственному опыту поняла: ничего скрыть нельзя. И мне очень жаль бабусю, а особенно маму, которая предпочла ложь, так сказать, во спасение, что исказило, увы, наши с ней отношения.
Не будучи религиозной, я верю только в одно — в очистительный заряд правды, любой. А ложь входит занозой глубоко и гноится. Но после фильма о Саре в своих, прежде твердых, убеждениях, усомнилась.
Главное, я любила маму, а мама любила меня. Единственное, что нас разъединило — её смерть. Но и такую преграду в своих снах преодолеваю. С мамой ссорясь, как было наяву, говорю: ладно, прости меня. И она мне отвечает: ладно, прощаю.
Добавить комментарий