1.
Когда Заяц постучался ко мне в Skype, я, потягивая из банки «Карлсберг», как раз пялился в монитор. Шла прямая трансляция. По телевизору такого не увидишь. Толпа скандировала: «Мутин — путный! Мутин — путный!..». А окружившие площадь по периметру рашисты колотили в барабаны и пытались перекричать митингующих собственной неприхотливой речевкой: «Мутин, Хорьков, Россия! Мутин, Хорьков, Россия!»
«А чего вы хотели, — злорадно думал я, внимательно вглядываясь в лица рашистов, выхватываемые из полутьмы трясущейся камерой, — надо было думать, когда выбирали президента с такой фамилией. Как будто нет в русских лесах зверя посимпатичнее. Только не надо мне говорить, что не фамилия красит человека, а наоборот. Кто его тогда знал, этого «человека?» Он ведь как чёрт из табакерки выскочил... А вот, например, заяц — очень положительный и миролюбивый зверь. Почему не выбрали какого-нибудь Зайцева?»
Вот тут-то, лёгок на помине, и постучался ко мне мой знакомец Заяц.
— Привет! — заорал он, проявившись в уголке экрана. То, что он пребывает в нездоровом возбуждении, было видно невооруженным взглядом. Прямо таки дикий заяц-напрягаец. — Смотришь?!
Дело тут не в том, что он какой-то уж сильно догадливый, просто я не убрал звук.
— Привет, — кивнул я благодушно. — Смотрю, конечно.
— Это хорошо, что смотришь! Значит, не митингуешь! — воскликнул он.
— Я что, белены объелся? — пожал я плечами. (Алина меня не слышит...)
— Это хорошо, что не объелся! — отозвался Заяц. — Будет от нас с Дятлом сюрприз этим рашистам тупорылым! Так что сиди, не высовывайся...
Сказал и отключился.
Сперва я как-то даже не забеспокоился. Потому что на Алину я был зол. И когда разглядывал рашистские рожи, все как на подбор гладкие, румяные, светящиеся великой идеей, я даже себе не признавался в том, что выискиваю среди них именно её лицо. А зол был оттого, что сегодня она должна была повести меня на свой отчетный концерт, а вместо этого орала где-то там охрипшим на морозе голосом про Мутина и Хорькова. Очень умно.
Я уже летом, когда она отправилась в этот свой «лагерь российской патриотической молодежи», почувствовал, что что-то не так. Но стоило мне только заикнуться, как она наехала на меня в полный рост:
— Ты, Толстый, аполитичный и инфантильный человек. Ты не ходишь на выборы и даже не смотришь новости. Но тебе это простительно, ты видел слишком много разных режимов и разочаровался, как все старшее поколение.
Я аж поперхнулся, когда она про «старшее поколение» сказала. Вообще-то у нас разница — шесть лет, и что-то я не слышал, чтобы она на меня жаловалась в постели... Но она моей оторопи не заметила и продолжала:
— Это ведь, Толстый, как в любви: можно встретить сотню партнеров и разочароваться. Но на самом-то деле твой один-единственный, настоящий, где-то есть. Просто не повезло. И трудно в это поверить после всех неудач. Вот ты, Толстый — мой единственный... — (Это она сказала явно для того, чтобы я не перебивал). — Мне с тобой повезло. И с Мутиным нашему народу повезло. Только не весь он еще это понял, потому что разочарован. Как ты. Слишком часто обжигался, вот и мне не веришь.
Такое изящное у нее тогда получилось политико-матримониальное переплетение, что мне пришлось молчать в тряпочку. Потому что, начни я с ней спорить насчет Мутина, спор неминуемо переместился бы в область наших личных взаимоотношений и вышел бы на давно витавший в воздухе вопрос: почему это мы так замечательно встречаемся уже два года, а в Загс не собираемся? «Нет уж, — решил я, — пусть лучше едет...»
Всё это у меня сейчас мигом промелькнуло в голове, а последним вагончиком паровозика оказалась обкуренная физиономия зайцевского друга — Зомбодятла. Вообще-то у него двойное прозвище — до обкурки он просто Дятел, а вот после — добавляется приставка. И увидел я мысленным взором, как он у себя в подвале, на верстаке между этажерками-парничками что-то химичит, приговаривая: «А это не для сегодня. Это для послезавтра. Сегодня им только трава да грибы нужны, а вот послезавтра пластид понадобится. А у кого он есть? Только у Дятла. Дорого, но есть ...»
Блин... Я торкнулся к Зайцу в Skype, но в сети его уже не было, и он не отозвался. Я набрал его мобильный, потом Дятла, но и тот, и другой были недоступны. Я бросился в прихожую и стал судорожно натягивать куртку, а фантазия уже рисовала передо мной любимые руки... Без туловища... Любимые ноги... С ошмётками джинсов на месте колен...
«Ты слишком впечатлительный», — сказала она мне как-то, вспомнил я, запрыгивая в лифт. А я ей тогда ответил: «Это же беда, Алина, что я, простой системный администратор, более впечатлительный, чем ты, альтистка, будущая звезда венской оперы...» «Карнеги Холла, — поправила она меня. — В опере звездами становятся только вокалисты, а я не собираюсь быть аккомпаниатором».
Чего-чего, а апломба у нее хватает. Мне бы ее уверенность в себе. А теперь еще и в правильности пути, начертанном великим фюрером. Даже двумя.
... Тачка остановилась, водила открыл дверцу и, мотнув головой, спросил:
— Туда? На митинг?
То есть, туда сейчас ехали все. Пробормотав скупое «да», я втиснулся на сидение, но потом не удержался и спросил:
— А вы не одобряете? Вы считаете, что у нас всё в порядке?
— Я считаю, что работать надо, — отозвался он. — И еще, я считаю, что не надо лезть туда, где люди, как селедки в бочке напиханы. Знаешь, как такие бочки биндюжники называют? «Братские могилы».
Бли-ин...
До самой площади мы ехали молча. Сперва в тишине, потом он врубил какой-то говношансон.
2.
Вот она, площадь. Живьем все выглядит одновременно и масштабнее, чем на экране, и несерьезнее. Масштабнее, потому, что в трансляции несметную толпу народа показывали то вплотную, по два-три человека, то с крыши какой-то высотки, с которой площадь просматривалась как на ладони, и даже не всю эту ладонь занимала. А вблизи казалось, что перед тобой колышется море.
Несерьезнее — потому что вся эта уйма людей стояла и тупо ничего не делала. Тогда в чем смысл всего этого сборища? Может, кто-то где-то толкает речь, но там, где был я, ничего такого не происходило... Только стоял в воздухе неразборчивый гул от смешавшихся противомутинских и промутинских речевок. И странно смотрится такое скопление полиции, если она никого не разгоняет, никого не трогает. Мол, «мели Емеля...»
Права Алина, я совершенно аполитичный тип и многого не понимаю. Например, что такое «санкционированный митинг»... Кем санкционированный? Теми, против кого митингуют? Тогда что это за протест, если он контролируется?.. Но я сейчас не затем сюда приехал, чтобы рефлектировать. Я здесь затем, чтобы увести отсюда Алину.
Протолкнувшись к рашистскому периметру, я пошел вдоль него. Но не так-то это было просто. Все-таки где-то впереди, похоже, что-то происходило, и толпа уплотнялась, а я лез через нее чересчур поспешно и боялся пропустить Алину, потому, когда меня слегка затягивало внутрь, я опять выбирался к краю и на пару шагов возвращался.
Я был почти уверен, что ничего Заяц с Дятлом не устроят, что все это так, понты и болтовня. Но вдруг?! Разве я мог рисковать? А если все-таки устроят? Они же больные на голову. Они ведь ни за белых, ни за красных, им лишь бы движуха была. А движуха будет, ох какая будет движуха, если тут чего рванет.
Страшен даже не столько сам взрыв, а то, как начнет метаться толпа, давя и убивая. И если у кого-то есть оружие, то оно пойдет в ход. В том числе и ментовское... Предупредить полицию? Что это изменит? Может только спровоцировать панику...
Я все продирался и протискивался, меня толкали и обкладывали матом со всех сторон, хотя в целом настроение у людей было почти праздничное. Кто то легонько ударил меня по голове плакатом «Щуров, прокати на карусели», а я все высматривал и приглядывался, и сквозь дробь барабанов мне уже слышны стали обрывки фраз какого-то оратора — «... они должны понять, что мы — не сетевые хомячки...», «...не забудем, не простим...», «... осетрина бывает только первой свежести...», «... мы не гайки, нас не завинтишь...», — когда я увидел в просвет сперва её руки с палочками, и сразу узнал эти длинные белые пальцы с ногтями без маникюра, а потом уже и её саму. И полез вперед еще энергичнее...
И тут меня схватили под белы рученьки двое здоровенных бугаев с повязками «дружинник», и один из них рявкнул мне прямо в ухо:
— Куда прешь, дубина!
— Ребята, у меня там девушка... — забормотал я.
— Какая, нахрен, девушка?! Ты на митинг или на блядки?!
— Я пришел на митинг, — сказал я как можно хладнокровнее и посмотрел в глаза дружиннику. Тут ведь стоит только сорваться. — Но я увидел свою девушку, она там, с рашистами...
— С рашистами? — переглянулись бугаи. Я прямо видел, как автоматические стрéлки в их голове со скрипом переводятся с одного пути на другой. А нас тем временем оттесняли, затягивали внутрь...
— Так бы и сказал, — дыхнул мне в лицо табачным перегаром второй. — Где она, тёлка твоя?
— А в чем дело? — попытался вырваться я.
— Да ни в чем, — отозвался первый. — Мы проводим. С нами — сподручнее.
И он многозначительно подмигнул напарнику. И я понял, что если сейчас Алину не найду, то уже точно попаду в кутузку.
— Там, там, она — торопливо показал я подбородком вперед и вправо.
И мы поперли свиньей. И впрямь оказалось, что втроем сподручнее, чем одному, если двое из трех — здоровенные шкафы с повязками и кого-то ведут. Люди расступались, и мы быстро выбрались снова к периметру. И я снова увидел рашистов. Лица у них были совсем другие, чем у всех...
Другие. Я вспомнил, как летом, когда соскучился, позвонил Алене и заикнулся, что хочу приехать к ней в лагерь, а она заорала в трубку: «Не вздумай, Толстый, не вздумай! Я тут другая, понимаешь?! — потом слегка смягчилась. — Я тебе не понравлюсь...» Я не понимал, я обиделся, там ведь природа, речка, красота... А теперь, кажись, понял.
— Вот она! — крикнул я моим вертухаям, указывая на Алину пальцем и подбородком.
Разочарование у них на рожах было изрядное, но они меня отпустили. Однако не уходили. Мялись, наблюдали. Чем я им так полюбился? Наверное, тем, что делаю не то, что остальные. Куда-то лезу, чего-то ищу...
Алина колотила в барабан. «Мутин, Хорьков, Россия!..» Она крепко сжимала палочки пальцами, которые должны были сейчас ласкать в малом зале консерватории струны альта, поющие нежную сонату Карла Филиппа Эммануила Баха, сына Иоганна Себастьяна, о котором я и знать не знал до знакомства с Алиной. А он крут, покруче папаши. Это как раз его «папашей» считали и Моцарт, и Бетховен. Да я до встречи с ней и Моцарта-то с Бетховеном толком не слышал, я вообще только техно слушал.
И вот эта изысканная девочка лупит теперь в свой бутафорский барабан и орёт:
— Мутин, Хорьков, Россия! Мутин, Хорьков, Россия!..
Я приблизился к ней и осторожно взял за локоть:
— Аля, пойдем.
Она посмотрела на меня невидящим взглядом. Потом узнала — взгляд сфокусировался. Но не остановилась:
— Мутин, Хорьков, Россия!
Она всегда была упрямая.
— Алька, пошли, мне тебе надо что-то сказать! — попытался я перекричать ее.
— Мутин, Хорьков, Россия!!!
— Аля! — крепче схватил я ее за локоть и дернул к себе.
Она качнулась, сделала шаг, но тут же вырвалась и отступила назад в строй. А я снова потянулся за ней, но внезапно получил смачный удар в челюсть, и голова у меня мотнулась, зубы лязгнули, а перед глазами сверкнула молния... Когда, миг спустя, зрение вернулось, я увидел, кто меня отоварил — их «старшина», белобрысый парень моих лет с просветленным взором.
Но я даже сказать ничего не успел, потому что меня вновь подхватили под руки дружинники, — «пошли, фраер!..». Я дернулся, но мне заломили руку, и я согнулся, но снизу искоса еще успел увидеть лицо Алины. Она не смотрела на меня. Она смотрела вперед и вверх, грациозно взмахивая палочками: «Мутин, Хорьков, Россия! Мутин, Хорьков, Россия!..».
А второй лозунг, тот, что про «путного» я отчетливо услышал, когда меня передали ОМОНовцам, а те — ментам, уже в отдалении от толпы. Все-таки этот слоган был в разы громче.
Меня запихали в машину. В общем-то, не грубо и без наручников. Я знал, что лучше не сопротивляться, тогда может и пронесёт. В машине уже сидели двое: один — конкретный ботаник, который даже тут смотрел этот самый митинг на планшетнике, а другой — в жопу пьяный пролетарий, пытающийся петь «Марсельезу», но все время забывающий слова.
На меня они как-то особо внимания не обращали, и я сел в своем уголке, потирая то саднящие руки, то подбородок, то виски. Я вспоминал все эти нашумевшие истории про милицейские палки, загнанные в зад, про «инфаркты» в отделении, про исчезнувших людей... И до меня стало доходить, что все это сейчас где-то рядом со мной, и мне страшно захотелось лечь, уснуть, а проснуться дома.
И еще я думал про то, что Алины больше нет у меня, это она красиво сыграла мне на ударном инструменте. Но что, все-таки, она молодец, хоть и дура. А я, наверное, зря держусь в стороне от всего этого, и пока таких как я много, все так и будет... Но если даже я ввяжусь во всю эту хрень, то все равно буду не с ней, а по другую сторону баррикад... Если жив, конечно, останусь. Вот главное.
А если останусь, то, может, все-таки мы с ней и встретимся, и поговорим... Это ведь она здесь «другая», а дома она нормальная.
И тут позвонил Зайцев:
— Смотришь, да?! — выкрикнул он азартно. — Это хорошо! Смотри внимательней!
Добавить комментарий