kojevnikova1-w.jpg
Но, как поется в куплете, недолго музыка играла, недолго фраер танцевал. Грандиозный замысел Миттерана, питаемый свойственными его нации амбициями, превращается в руины на наших глазах. Победный клич обратился в панический вопль: спасайтесь, кто может! Срочно надо из этого Евросоюза бежать, в первую очередь странам, которым есть что терять, пока их не сожрали с потрохами голодные, алчные и весьма бесцеремонные собратья, так сказать, по европейской принадлежности.
Этот, совпавший с новогодними торжествами наш с мужем приезд в Европу, отличался от предшествующих тем, что напомнил давным-давно минувшее, когда мы, советские люди, вырвавшись за границу, и не помышляли ни о каких материальных соблазнах, покупках, приобретениях, из-за отсутствия нам недоступного валютного обеспечения. А потому зачарованно, бескорыстно восхищались: вот, мол, как они на Западе живут! Даже без зависти, как дети, или, точнее, дикари. С абсолютной отрешенностью, непричастностью к чуждому капиталистическому миру.
Хотя вроде бы нет ничего общего между тем прошлым и нынешним, когда русская речь слышна повсюду, в основном тех, кто не имеет частных самолётов, не скупает виллы, дворцы по заоблачным ценам, а обычных людей, оттуда, где мы родились, для кого больше не существует «железного занавеса». Они приезжают на Запад и как туристы, и по рабочей визе, и чтобы, так сказать, осмотреться, примериться, без опасности стать на родине «врагами народа».
Россиянам проще до Европы добраться, чем до Америки: ближе, меньше бюрократических проволочек, надо признать, мотивированных. Ну а мы, я и муж, с европейскими странами давно, начиная с восьмидесятых, ознакомились, когда муж работал в международной организации в Женеве. Рядом со Швейцарией в непосредственной близости — Франция, Италия, Германия. До Парижа, скажем, на машине четыре часа, до Италии по туннелю еще ближе. Так что Европу в те годы изучали тщательно, любовно, сознавая, как нам повезло раньше большинства соотечественников соприкоснуться с историей, культурой, бытом, обычаями европейской цивилизации.
Теперь наши регулярные туда наезды мотивируются семейными обстоятельствами. Дочь живет в Лондоне, там работает, вышла замуж за американца. А нынче мы пересекли океан в очередной раз в новом качестве бабушки и дедушки для встречи с новорожденным внуком Феликсом.
В Европе и в Америке
В аэропорт Хитроу явились с пятью чемоданами, погрузившись в заказанный дочкой автомобиль-фургон, так как ни для кого не секрет, что любой товар в Европе раза в два минимум дороже, чем в США. Да и выбор куда скуднее, чем на американских просторах. С трудом воспринимается, что крохотный лоточек клубники в лондонских супермаркетах стоит столько, сколько у нас, например в Costco, упаковка размером с таз. Про ширпотреб, одежду в бутиках, уж и не говорю, тут цены просто немыслимые. Так что на витрины европейских магазинов не гляжу, что совпадает с давним советским прошлым. Разве что тогда у советских граждан валютных сбережений вообще не водилось. А теперь с кредитными картами мы могли бы себе позволить не жаться, но как-то не соблазняет тратиться на то, что дома приобретается куда дешевле, проще, комфортней, с обслуживанием опять же куда более спорым, любезным, чем у европейских продавцов. Мужа дивила леность кассиров, восседающих на табуретах с недвижной невозмутимостью сфинксов, тогда как у нас, стоя у касс, они мгновенно принимают, выкладывают на тележки покупки и, приветливо улыбаясь, покупателей благодарят.
Честно сказать, при посещениях Европы, нарастает ощущение, что мы, живя в США, избаловались. Но, в самом деле, сравнения возникают не в пользу Европы. Официанты в тамошних ресторанах, правда, не хамят, и за то спасибо, но отнюдь не спешат выполнять заказы клиентов — по принципу до боли знакомому: вас-де много, а я один.
Еще для сравнения. К пешеходам в Америке водители автомобилей относятся, как в Индии к священным коровам, с трепетным подобострастием. В Европе же, без всякого снисхождения, как к досадным помехам. На пешеходной зебре зазевавшемуся не позавидуешь: как только светофор переключился, поток машин сразу хлынул. Вспоминаю как у нас в Денвере, когда у меня возникли проблемы с ногой, при сорванном в колене нерве еле ковыляла, все водители терпеливо ждали, пока не вступлю на тротуар. И сказывалась в этом не только выучка, но и другой менталитет. Более гуманный, великодушный, воспитанный в поколениях иммигрантов, обживших и обживающих иную среду, иной континент, в спайке общего для всех непростого опыта, пережитых трудностей, памятных не только тем, кто приехал в страну недавно, но и внедрившимся здесь столетия назад.
Неприятие чужаков, если и присутствует в ком-то, то скрытно, большинством не разделяемо и не поощряемо. Вопрос — вы откуда? — нас с мужем поначалу настораживавший, как после выяснилось, подразумевал лишь разъяснение из какого именно штата. Толерантность не без усилий, конечно, внедрялась в плоть разношерстного, разноликого, разноцветного населения страны, но усилия этой работы, очевидны, наглядны. В нашем околотке ни для кого не тайна, что мы русские, приметные тем, что у нас ухоженный дом, муж сам, собственноручно посадил на участке сосны, ели, уже вымахавшие из саженцев в разлапистых красавцев, мною усердно, пока корневая системы не укрепилась, поливаемые. А еще у этих русских породистые собаки, которых узнают на прогулках. Никаких к нам претензий нет. Любопытства назойливого тоже. Постепенно стирается, что предшествовало тому, что есть сейчас. И было ли?
В Европе, бесспорно, есть и навсегда останется то, что по определению в США никогда не осуществится. Обаяние, очарование создаваемой веками монолитности культурных, исторических основ, традиций. Атмосферы подлинности, искушенности вкусов в одежде, еде, питье, интерьерах. Да и превосходство европейцев над американцами в умении наслаждаться, упиваться мгновениями жизни, нам отпущенной, бесспорно.
Европейцы унаследовали от далеких предков богатейшее наследство, которым вправе гордиться. Но в какой-то момент догадка зарождается: не превращается ли Европа в декорации к спектаклю, сюжет которого устарел, театральные костюмы изношены, а героические персонажи ничего общего не имеют с потомками, разве что изъясняющимися на том же, что их великие предки, языке.
Тут, верно, общая тенденция. В Греции, на острове Миконос, рядом с Делосом, колыбелью античности, мы праздновали свадьбу дочери. От прошлого величия осталось только море, во мне пробудившее ностальгию по крымскому Коктебелю, прозванному Максимилианом Волошиным Киммерией. Но Гомер, Аристотель, Сократ, Одиссей, Геракл, Прометей в этой, теперь погрязшей в долгах стране, казались миражами даже более расплывчатыми, чем на коктебельском пляже.
Рождество в Лондоне
Мы впервые отмечали и Рождество, и Новый год в Лондоне с новорожденным Феликсом. Я считала, что моя дочка — образец младенческой покладистости. Мы с ней, уложенной на заднем сидении «Жигулей» в коробку из-под моих сапог, и выставки интересные не пропускали, и друзей навещали, и сами принимали гостей. Но Феликс маму свою превзошел. В недельном возрасте он посетил с нами и его родителями три ресторана, четыре паба. Встречали Новый год в ресторане «Корова» под грохот музыки, всполохов фейерверка и азартных плясок его кормящей мамы, чьё праздничное ликование мы поощряли. Она ведь тоже всего лишь неделю назад такого крупного, при её субтильности, ребенка на свет произвела.
В Европе Новый год отмечают иначе, чем в США. Мы, когда только сюда приехали, недоумевали, почему сразу после Рождества елки выбрасываются на помойку. А заказав стол в ресторане, чтобы в двенадцать часов там сблизить бокалы и загадать желания, обмишурились трижды. В первый раз в Брекенридже, горном колорадском курорте, сняв номера в шале и загодя сделав резервацию в лучшем там ресторане. Вошли — никого. Посетители, если были, то разошлись. То же самое случилось в Денвере. А потом в парке Йеллоустоун, на Миллениум. Накатавшись на сноумобилях в окружении стад бизонов, с бешеной скоростью — вспомню, обмираю — при полном параде отправились в ресторан. И снова — никого.
Зато в Лондоне, с коляской, с ангельски спящим Феликсом, окунулись в вертеп новогоднего торжества. Толпы, в основном молодежи, с литровыми бутылками водки, употребляемой из горла, стояли шеренгами на нашем пути к ресторану, но вежливо нас пропускали.
Попробуйте-ка в США приложиться на улице даже к пиву, без обертки в бумажный пакет: полиция тут-как-тут. Это ханжество, конечно. Как и то, что в департаменте здравоохранения штата Колорадо, где муж получил работу, на их сборищах, организованных по какому-либо поводу, все пили только кока-колу, опасаясь глянуть на сотрудниц, дабы не быть заподозренными в грешных помыслах. Муж с сожалением вспоминал свою секретаршу в Женеве, Мари-Терез, которая, если бы он её в щечку не чмокнул, удивилась, решив: шеф сегодня почему-то не в духе.
Крайностей лучше избегать. Но то, что британская нация спивается, — факт, обсуждаемый уже на правительственном уровне. Но в чем же причины, и как дознаться до них?..
Три дня в Париже
В Рождество под обряженной ёлкой нас с мужем ждал совершенно неожиданный подарок: три дня в Париже, с оплаченными билетами на Евростар, скоростном поезде в туннеле под Ламаншем, а так же гостиницей в самом центре полюбившегося мне квартала Сен-Жермен. Заметив наше смущение, дочка сказала: ну чем еще, мама, можно было тебя порадовать, ведь не очередной же, и как бы ты сочла, лишней, кофточкой, а вместе с папой в Париже вы давно не бывали, надеюсь, получите удовольствие.
Мы тоже в удовольствии от Парижа не сомневались. Но произошел сбой.
Отель, что дочь нам сняла, находился в двух шагах от самой старой парижской церкви Сен-Жермен-де Пре и назывался «Бель Ами», на улице Сен-Бенуа. О, Мопассан, мною проглоченный в полном собрании в детстве, лет в двенадцать, не таясь от родителей, с восторгом, еще смутным, до конца непрочувствованным, а после много раз перечитываемый, в увлечении уже не сюжетами, а таинствами виртуозного писательского мастерства, постичь которые нельзя. Хотя вроде бы просто, легко, без каких либо ухищрений тексты написаны. Так умел наш Чехов. Даже сентиментально-глуповатое — Мисюсь, где ты? — пронзает, ранит, западает навсегда.
Мы вошли в номер, показавшийся тесным, размером примерно с ванную комнату в стандартном американском доме. Нас предупредили, что он декорирован знаменитым французским дизайнером Sonya Rykiel. По совпадению на мне была надет свитер от Rykiel, полосатый, с вышивкой: сама бы ни в жизнь себе не купила, но опять же дочка подарила. Что в нашем номере Rукiel такого особенного изобрела, не поняла, но электрическое освещение там не работало. Муж пошел узнавать, в чем дело, а заодно выяснил, сколько стоят эти «хоромы». Дочка резервацию сделала осенью, теперь цена выросла до трехсот семидесяти долларов за ночь. Знатно в Европе шикуют при катастрофическом падении евро.
Как дополнение. Дочка перед Парижем сунула нам пачку евро. Я, возмущенно: это еще зачем? Она усмехнулась: я даю вам не деньги, а девальвированные бумажки, если вы их сейчас не истратите, завтра они превратятся в ничто. Я с сомнением: всё же многовато. Она: на бокал вина в твоих любимых кафе на Сен-Жермен должно хватить, но не на большее, сама удостоверишься. Я не поверила. И зря.
Зримое доказательство, как плоха экономическая ситуация и во Франции, мы получили, дойдя до бельгийской знаменитой брассери «Леон». Там же, на фешенебельном бульваре Сен-Жермен, где за мидиями, приготовляемыми разнообразными способами, всегда стояла очередь, если не до полного изнеможения, но готовая к ожиданию, пока не освободится стол. И — пусто.
Официантка объяснила, что будничный день, и время неурочное, не обед и не ужин. Хотя прежде почему-то в «Леоне» всегда было полно. К тому же при обычном наплыве в Париже туристов, во все сезоны, им-то без разницы — что будни, что выходные. Но и количество туристов заметно снизилось. Также, несмотря на пик послепраздничных распродаж, со скидкой аж в семьдесят пять процентов, покупатели отнюдь не штурмовали магазины.
Ну ладно, мы иностранцы, в Париж явились совсем не затем, чтобы с выгодой, по сниженным ценам прибарахлиться. Но каким образом сводят концы с концами сами французы при падении евро и соответственно, как при инфляции происходит, со вздернутой стоимостью на все?
Не знаю, не понимаю. Француженки оставались по-прежнему привлекательными, элегантными, искушающими, как только им удавалось и удается, не только мужчин, но вот и меня, женщину. Впрочем, со свойственной нашему полу вниманию к деталям, прикидывала, во сколько же обошлась той или иной красотке сумка Hermes или Louis Vuitton, туфли на красной подошве от Louboutin. Возраст, слава богу, избавляет от мелочной ревности к обладанию кем-либо, чем-либо, а уж тем более от пристрастий к веяниям моды, чем насытилась в положенный возраст изрядно. Меня занимало иное: на какие шишы французы удовлетворяют свои тяготения, потребность к шику? Или же это пир во время чумы?
Хотя с другой стороны, ни сейчас, ни прежде, ведь никогда не бывала в других парижских районах, окраинных, отдаленных от того исторического ядра, нам, приезжим, лакомого... Впрочем, вру. Однажды, тоже давно, мы с мужем и дочкой на машине, возвращаясь в Женеву, случайно запилили не туда. И узрели безликие новостройки, мусор, людей, абсолютно не похожих на парижан. Ну точно наши московские Черемушки, тоже безликие, застроенные «хрущевками» — дочка, выросшая в Женеве, с ними не ознакомилась, а мы-то да, — но совсем не ожидали встретить близнецов наших Черемушек в пределах Парижа.
Мой муж в Париже не был с того раза, когда мы там делали визу для дочери в канадском консульстве, при её поступлении в университет МакГилл в Монреале. Приехали на машине из Женевы, оставили её у Нотр-Дам и запамятовали — где.
Не имея гражданства, кроме российского, стоять за визами в западную страну — процедура мучительная, муторная. Чего только ни насмотришься, задумавшись невольно: куда же мы встреваем, в какие низы, и что нас ждет? И тут муж мне говорит: вернись к нашей машине, я там документы оставил, срочно надобные, возьми и немедленно принеси.
Легко сказать, а где оставленная нами машина? Вроде у Нотр-Дам, но где Нотр-Дам? Бегу незнамо куда, ведь очередь в консульство пропустить нельзя. Кидаюсь к полицейскому, путая французский с нижегородским, лепеча: пожалуйста, помогите найти где-то тут на стоянке «Фольксваген», цвет не помню, номер тоже. Неожиданно ажан, с предупредительностью, мною бы оцененной, если бы не находилась на грани безумия из-за спешки, выразил мне не только сочувствие, но и рыцарские повадки. Спросил: а чья эта машина, мадам? Я, отчаянно: мужа машина! Он, тактично: понял. И наш «Фольксваген» на стоянке нашел, прокомментировав ситуацию на свой, французский лад. Услышала: мадам, не унывайте, вы красивая женщина, у вас есть шансы, а если какой-то негодяй вас заставил страдать, забудьте, пусть он раскаивается. С очень плохоньким французским — поняла. И стала нелепо оправдываться, что муж мой вовсе не негодяй. Ажан откозырял: удачи, мадам.
После комплиментов галантного ажана, на мужа взглянула задорно: я ведь красивая женщина, да? Он, досадливо, ну да, ты документы принесла?
Нам кажется, что мир меняется, хотя самые разительные перемены происходят в нас самих, видимо, неизбежные.
Горничная не убирала наш номер до пяти вечера, а когда соизволила, то бумажка, что валялась на полу, так и осталась на том же месте. В лифте, чтобы подняться на свой этаж, надо было сунуть в прорезь гостевую карточку. Не сработало. А у меня боязнь замкнутого пространства, клаустрофобия, и застрять между этажами — ужас. Муж, за почти сорок лет совместной жизни мои фобии изучивший, снова пошел выяснять у администрации отеля, что за проблемы теперь уже с лифтом. Нам разъяснили, так, мол, бывает, контакт не всегда срабатывает: а ваш номер на каком этаже? Я сообразила: то есть лучше, надежней воспользоваться лестницей? Мне милостиво кивнули: пожалуй, да.
Муж с юности изучал французский, пленившись его звучанием, музыкальностью. Родители ему наняли педагога, после в спецгруппе медицинского института, потом на курсах при ООН, желая постичь сладостный язык во всех тонкостях, деталях. При его командировках во франкофонные африканские страны, взрывные, с племенной враждой, его туда направляли как главу делегаций от международного Красного креста, учитывая двуязычность, свободный как английский, так и французский. Оплачивались такие командировки хорошо — за риск. Без семьи. Эвакуация могла происходить в считанные часы. Когда приехала с мужем на Гаити — ему разрешили там семейный пост, то есть со мной, — была предупреждена: на сборы со всем скарбом дается полчаса. Ну и пусть, стоило того, чтобы оплачивать образование дочери.
В США Андрею знание французского — как пришей кобыле коровий хвост. Истосковался. Ну, вот Париж — наслаждайся, общайся.
На Северном вокзале, куда мы прибыли из Лондона, хотя я знала, куда нам ехать, он расспрашивал встречных просто из упоения той, французской речью. Но вскоре я услыхала его гневный, на английском, рык. И в отеле, и на улице.
В Лувр мы пришли только из-за него, чтобы он налюбовался, как мне заявил, возможно, в последний раз, на Джоконду. Хотя я пыталась его убеждать, что это не лучшее произведение титана Возрождения. И он только что был в Лондоне, в Национальной галерее, на уникальной экспозиции работ Леонардо, в самый плодотворный его период — миланский, когда он создал «Мадонну Литту», прибывшую в Лондон из Эрмитажа, и «Даму с горностаем», прибывшую из Кракова. Разрекламированный в прессе «Спаситель мира», кем-то якобы приобретенный по незнанию за гроши, а теперь оцененный в миллионы, оставил меня равнодушной. Женственные черты Христа выглядят как-то нарочито, неуместно, даже зная нравы той эпохи. А ведь у Леонардо есть дивные портреты женщин, в которых он воплотил образцы чарующей, притягательной красоты. С неуловимой улыбкой, одновременно и обещающей, и лукавой, и отрешенно неземной, и искушенно порочной...
В Лувре муж нудно отчитывал служителя, направившего нас не в тот зал, говоря на английском, а когда перешел на французский, тот ему — ну типа, и чего же ваньку-то валял, изъяснился бы нормально, все бы поняли.
Ну а что Джоконда? В той же галерее ей предшествовали шедевры Джотто, Учеллло, слева, фра Анжелико, на повороте от них Пизанелло, портрет девушки в профиль, неизбывного, странного очарования на фоне порхающих бабочек, цветов. Модернизм, на много веков опередивший все эксперименты наших современников. Если честно признать, в основном, бессодержательные, за редкими исключениями.
Там, где выставлялась Джоконда под пуленепробиваемым стеклом, туристы стояли плотно, как сельди в консервной банке. Но больше их занимало огромного панно, напротив скромной по размерам картины Леонардо. Муж тоже сморозил: если это тайная вечеря, почему там столько в застолье присутствующих? А потому, что это не тайная вечеря, а свадьба в Галилее, а кроме того безвкусная живопись Веронезе, узнаваемая своей аляповатостью сразу, издалека. Муж: а ну-ка проверим. Вернулся: да, ты права, но лучше бы ошиблась и не была такой занудой. Сам зануда, буркнула я совсем ненаходчиво.
Вместе с тем настроения мужа разделяла. Мы с ним оба решили посетить Мадлен и пройтись по Елисейским полям. Тут для нас была общая точка отчета, первая совместная встреча с Парижем, хотя я там была раньше, чем он, а потом уже с дочкой много раз.
Но на Елисейских полях нас постигло разочарование. Мы там узрели ряды палаток, напомнивших рынок в Измайлове с барахлом, как в Москве начала девяностых.
Те же матрешки там присутствовали, звездочки с погон наших солдат по шестнадцать евро и всякий мусор отовсюду. Муж выяснил, что эти палатки выставлены с конца ноября и скоро, в январе, их уберут. Но нам не повезло, нас опрокинула пошлость, что совсем не ожидали встретить на Елисейских полях. И когда муж предложил дойти до площади Звезды, сказала: нет, не могу, меня тошнит.
Пошли к Мадлен, поднялись по ступеням, там в тишине посидели. Оттуда вернулись в Сен-Жермен, по мосту Сен-Мишель прошагали к Сите, мимо Дворца Юстиции, Консьержери, пошли вправо к Нотр-Дам. Блуждали, пересекая мосты через Сену. Начался дождь. Есть замечательная картина в музее Чикаго, сразу при входе. Автор её импрессионист Gustave Caillebotte, называется «Дождливый день в Париже», в серо-жемчужных тонах... Вспомнилась теперь на правом берегу Сены...
Внезапно при переходе в метро от Лувра к нашей станции Сен-Жермен, грянуло, гулко, зычно что-то знакомое. Плечистые парни, хорошо спетыми голосами, кто с гармонью, кто с балалайкой, наяривали: «Барыня, ах ты барыня». Это были явно профессионалы, ансамбль, где-то когда-то отлично обученный. Но в метро парижском, рядом с клошарами? Все шли мимо. Россия уже не экзотика, не диво, былой интерес пошел на явный спад и вряд ли вернется. Сколько им дать, смею ли? Если бы халтура, то проще, но то, как они пели, звучали, свидетельствовало — высокий класс. Могли «Барыню» могли бы и Верди. Обидно. Как за них, так и за себя.
Вдруг муж сказал: «А помнишь, когда мы в первый раз вместе были в Париже, жили рядом с Триумфальной аркой на рю де Бальзак, я тебя спросил, где ты еще хотела бы побывать, ты ответила: в Париже, еще раз и еще в Париже. Что скажешь теперь?»
Даже не знаю. При въезде в США, заполняя таможенные декларации, мы могли вписать только два купленных в Лондоне каталога с выставок Леонардо и Дега. А что еще брать в Европе, погруженной в сумерки инфляции?
А вот вернувшись в Денвер, домой, поинтересовалась у мужа, что ему больше нравится, французские кафе или английские пабы? Он: парижские кафе. А мне — английские пабы, там уютней, уединенней. Но коли у нас разночтение, надо еще раз проверить, сравнить и то, и то.
Да, кто сел, как наркоманы, на европейскую иглу, будут туда с вожделением стремиться. Ворча, ссорясь, ругая Европу, как любовницу-изменницу, страсть к которой не угасает и при благополучном, удачном, законном браке.
Добавить комментарий