Мирон закалялся — промозглой ленинградской зимой ходил без пальто и без шапки, здоровый румянец играл на его красивом загорелом лице. Он отрастил бороду — по тем временам большая дерзость со стороны студента — и жил по какой-то своей спартанской программе.
Был влюблён и не таился, напротив, стянул с факультетской «доски почёта» мою фотографию и повесил над своей койкой в общежитии, а миниатюрную, добытую не знамо как, вставил вместо циферблата в свои часы.
Его поднимали на смех, а я защищала: гениалоид, добряк, всегда готовый помочь по любому предмету, особенно по философии, в которой был силён. (Но часы с карточкой я у него с руки всё-таки сняла и бросила в протекавшую мимо моего дома Мойку).
Мои ироничные друзья — нас было четверо, закадычных, романист Лёша Алмазов, китаистка Валя Исакович и германисты мы с Гришей Бергельсоном — вменяли Мирону отсутствие чувства юмора и старались от меня отвадить.
Всё встанет на свои места, если уточнить, что шёл 1937 год. В актовом зале филфака регулярно созывалось общее комсомольское собрание, где поднятием руки за политическую слепоту исключали из комсомола и из университета детей врагов народа.
Однажды зимним вечером в коридоре моей коммуналки необычно поздно зазвонил телефон: «Юля, тебя!» Звонил Мирон, просил ненадолго спуститься к нему на улицу. «Очередной закидон», — решила я, но в его голосе послышалось что-то такое, от чего нельзя было отмахнуться. Я надела мамину шубу и вышла на мороз: «Ну что ты опять затеял?» «Юля, дорогая, — чуть растягивая слова, начал Мирон, — мне необходимо поделиться с тобой своей тайной». Он любил громкие слова: «Тайна! Скажет тоже!» Я приготовилась посмеяться. Напрасно. Оказалось не до смеху. «Когда я поступал в университет, я не написал в анкете, что мой отец был расстрелян. Утаил. Ждать, когда разоблачат и изничтожат, мне невмоготу. Я должен решить, что делать со своей жизнью. Не медля. И мне важно, чтобы ты всё про меня знала от меня. Вот почему я пришёл и держу тебя на морозе».
Я оцепенела. Мне уже виделась знакомая картина партийно-комсомольского судилища. Мирон, Мирон, что с тобой будет? Но Мирон отвернулся и — мне показалось, чтобы скрыть слёзы, ушёл.
Назавтра его не было ни в общежитии, ни на занятиях. Чего только мы с ребятами ни передумали! Кое-кто в такой ситуации кончал с собой. Он появился, почему-то с рюкзаком за плечами, три дня спустя, точно к началу собрания, и сел в первом ряду. Меня трясло. Насилу дождавшись открытия прений, я попросила слова и — бегом! — вдоль прохода, на сцену, ухватилась обеими руками за края трибуны и произнесла речь.
Лёша Алмазов потом называл её исторической. Шутки в сторону, всё-таки непонятно, откуда взялась у меня, режимопослушной как все, смелость не испугаться последствий и умение сказать главное, причём не только горячо, но убедительно.
Это не значило, что высокие инстанции меня послушали, слова мало весили в те окаянные годы. Мирона пощадили, ограничились строгим выговором по каким-то своим соображениям. И лишь временно: при распределении, с волчьим билетом, упекли в Бурятию.
Так он и остался в Сибири пожизненно. Сеять разумное, доброе, вечное учителем русской литературы и ратовать за униженных и оскорблённых. Именно благодаря этой его ипостаси правдолюбца, когда с очередной челобитной он приезжал в Москву хлопотать в газету «Известия», мы с ним и виделись, вплоть до моего отъезда в Италию.
С тех пор прошло много лет, больше семидесяти, столько же, сколько прожил почивший в одночасье Советский Союз, Родина, за которую так хлопотал передо мной Мирон на прощанье («Юля, не забывай Родину», — причитал он).
...Москва, осень 2011. Инженер-текстильщик, колорист Анна П., слушая за завтраком «Эхо Москвы», уловила в интервью с итальянистом Александром Маховым знакомое имя: Юлия Добровольская. Покопавшись в интернете, нашла статью о ней «Добрый человек из Милана» Ирины Чайковской (американский журнал «Чайка») и ссылку на её книжку «почти мемуаров» под названием «Постскриптум», открыв которую, обнаружила воспоминания о своём отце Мироне Т.!
Анна потеряла покой, говоря её словами, «заболела желанием узнать побольше, каким её отец был до войны, в молодости», во что бы то ни стало связаться с автором мемуаров. Письмо было написано, получено и прочтено. Я тоже разволновалась...
Как хорошо, что вы нашлись, Анна... нет, что ты нашлась, Аня, дочь друга моей юности, Мирона Тетельбаума!
Добавить комментарий