Когда я говорю с ней — издалека, по телефону — и она со мною ласкова (это случается не всегда), в ее голосе — чудный грудной звук. Он волнует меня. Так ворковали дикие сизокрылые голуби под окном моего московского отрочества. Они грелись на солнце и курлыкали между собой, обсуждая насущные заботы своих жизней. Тогда я не мог вообразить, что много лет спустя встречу женщину, чей голос я уже слышал когда-то за моим окном.
Когда я жду ее прихода, жизнь перестает быть ворохом случайных событий. Мир выстраивается в гармонию, становится светлым, ясным, целесообразным. Приходит вдруг уверенность, что напишу еще много хороших книг. Естественно, они будут наполнены ею. Она будет — уже давно есть! — в лучших моих строчках, в каждой удавшейся фразе. Ах, уже давно, до меня, это заметил Щелкунчик: «И море, и Гомер — все движется любовью».
Когда я обнимаю ее на пороге моей квартиры и обоюдного нашего безумия, после первых же поцелуев она начинает трепетать в моих объятиях. Я мгновенно погружаюсь в теплейшие и нежнейшие волны Тихого океана, те, что бывают у пустынных берегов острова Мауи на Гавайях. Я должен, должен как-нибудь наскрести денег и повезти ее на тот остров. Как еще могу я дать ей понять, что испытываю в ее объятиях!
Но разве может быть счастье без муки! Она так скупа на слова, которые бы передавали ее чувства ко мне! Казалось бы, к чему слова! Но почему-то они мне так нужны! Не потому ли, что «В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог»? По контрасту с щедро любившими меня женщинами, даже в пылу страсти она остается безъязыкой. Даже те слова, которые сами собой вырываются в такие минуты из уст любовников, ей чужды. Она наслаждается ласками молча, как будто благодарна за наслаждение не мне, а самой себе, а я — лишь инструмент для этого наслаждения. Не в силах сдержать свою страсть, она в исступлении кусает мои губы, руки, плечи.
Изредка, однако, наступает момент, когда она не выдерживает собственного молчания и шепчет сдавленным от страсти голосом: «Я сейчас умру, мой хороший... Я — твоя женщина. Ты — мой мужчина. Первый и последний». Пусть и то, и другое — формально неправда. Она была замужем. И она никогда не будет моей — так дорога ей свобода. Но слова эти вырываются из нее против воли, и потому звучат так искренне, что хочется верить: в них не обычная, а высшая правда.
Потом, среди обычных забот дня, она стыдится своих чувств и произносит с резкостью пощечины: «Мало что говорят в такие минуты!»
Я проглатываю эти слова, словно лезвия бритвы.
О, чего бы я ни отдал, чтобы услышать те, заветные, страстные признания в какое-нибудь тихое время, когда мы лишь сидим рядом, в уюте и уединении одного из тех немногих вечеров, когда, кажется, весь остальной мир не существует! Пусть повторит те слова хоть один-единственный раз...
Но она не делает этого, ибо знает: произнесенные в обычной обстановке те слова будут означать для нее конец того, что ей дороже всего — ее свободе...
Когда она уходит, первое время я не печалюсь. Она все еще со мной. Перед моим взором стоят причудливо изогнутые, словно буквы ее родного языка, брови, темные полыхающие глаза, льющиеся на плечи волосы, самый запах которых всякий раз останавливает мое дыхание. Всю ее еще долго помнят мои губы, руки, плечи. Все до единой клеточки кожи, которые касались ее тела, ласкали ее.
... Проходит короткий срок, и я снова беспокоюсь. Где она? Почему не звонит? Почему не приезжает? Да, конечно, у нее своя сложная жизнь. Но так уж в жизни много того, что важней объятий!
... Вот, наконец, она стучит. Стучит неуверенно и робко. Почему! Разве она не знает, что самая желанная гостья на свете!
Вот она уже в дверях, смущенная и отрешенная. Бормочет сконфуженно: «А где твои тапочки?» Неужели боится моих чувств? Своих чувств? Взаимности чувств? Узнаю ли я когда-либо ответ на миллионы вопросов, которые терзают меня, пока ее нет, и которые становятся праздными и ненужными при первом же объятии?
Но пока что я поневоле вторю ее бесстрастному тону. Говорю как можно обыденно: «Тапочки где-то там, под газетами...». Я пытаюсь скрыть глубокую печаль, которая охватывает меня каждый раз, когда я вижу ее. Печаль — задним числом: Боже, как убога, оказывается, была моя жизнь до нее!
Одно утешает: тот, другой до-встречи-с-ней «я» — давным-давно умер. Да что там! Умер даже тот, кто совсем недавно — день назад — ее целовал. Когда я вижу ее, всякий раз жизнь начинается сначала. С самого что ни есть начала...
Добавить комментарий