Mischa Maisky w.jpg
...Он выступает на крупнейших сценах Европы. В Японии за последние двадцать шесть лет побывал тридцать девять раз и сыграл почти триста пятьдесят концертов. В мае будет юбилейное, сороковое турне. А вот в Америке бывает редко, и поэтому каждый концерт с его участием превращается в событие. Перед новым американским турне Миша Майский рассказывает о родителях и своей фамилии, музыке и музыкантах, тюрьме, втором дне рождения и своих двух жизнях. Но сначала — о предстоящем концерте.
«Для меня музыка — живой организм»
— Кто-то из музыкантов назвал Виолончельный концерт Гайдна Библией для виолончелиста...
— Я, честно говоря, не согласен с этим определением. Когда речь идет о Библии, я всегда говорю о Шести сюитах Баха для виолончели. Если музыка для меня — религия, то виолончельное соло в сюитах Баха — Библия. До-мажорный виолончельный концерт Гайдна замечательный, я его очень люблю и с удовольствием играю, но я бы не превозносил его до такой степени. Для меня гораздо труднее играть другой концерт Гайдна — ре-мажорный.
Обычно Миша Майский проводит интервью на английском языке, и, по его собственному признанию, у него есть стандартный ответ на вопрос об интерпретации: «Английский — не мой главный язык. И мой первый язык, русский, — не самый главный. Мой главный язык — язык музыки. Поэтому когда люди спрашивают меня о музыке, я отвечаю, что все свои чувства я предпочитаю выражать не словами, а самой музыкой. Как сказал Эрнст Теодор Амадей Гофман: «Музыка начинается там, где кончаются слова».
— Вы любите говорить, что главное для музыканта — «читать между нотами». А что написано между нотами Виолончельного концерта Гайдна? Он кажется праздничным, но я бы не назвал его каким-то особо сложным?
— Совершенно верно. Именно поэтому я не согласен называть его Библией. Он гораздо проще. Говоря о том, чтобы читать между нотами, я имею в виду чувства и выражения. Некоторые композиторы не писали указаний, как исполнять их произведения. Бах, например, для виолончелистов не оставил никаких указаний. Но даже когда они есть (как у Бетховена), невозможно все выразить через ноты. Мы интерпретируем музыку, и каждый раз делаем это иначе. Это зависит от самочувствия, акустики зала, публики, дирижера, оркестра. Поэтому каждый концерт уникален. Когда Сергей Рахманинов играл концерт Бетховена, молодой дирижер сказал ему: «Маэстро, принимаю любую вашу интерпретацию — сделаю все, как вы хотите». Рахманинов ответил: «Вы знаете, я не эксперт по Бетховену. Может, мы сыграем просто так, как написано?» И еще одна история на эту тему. Молодой Тосканини пришел к Верди и сказал: «Маэстро, я в одном месте хотел бы сделать небольшое аччелерандо». — «Конечно, Артуро, пожалуйста.» — «А вот здесь, маэстро, я очень хочу сделать диминуэндо.» — «Конечно, Артуро.» — «А в этом месте, может быть, небольшое ритардандо?» Верди не выдержал и воскликнул: «Дорогой Артуро, это все в музыке!» Есть какие-то вещи, которые не только написаны в нотах, но и подразумеваются... Важное качество исполнителя — любить и уважать исполняемую музыку и аудиторию, перед которой мы выступаем, больше себя.
— Когда я слушаю ваши записи, у меня всякий раз возникает ощущение, что музыка великих композиторов-классиков написана вчера. Как вам удается исполнять классическую музыку так современно?
— Музыка на бумаге дремлет — мы, музыканты, ее оживляем. Когда меня спрашивают, исполняю ли я современную музыку, я всегда отвечаю: «Конечно, я играю Баха!» Потому что для меня музыка Баха сегодня так же современна, как триста лет назад. Каждый раз во время концерта она оживает по-новому. По крайней мере, я на это надеюсь. Для меня музыка — живой организм.
— Вы учились в двух лучших консерваториях мира — Московской и Ленинградской. При этом играете вы совсем не так, как вас учили. Как вы полагаете, ваша уникальная техника, распределение смычка, особый звук вашей виолончели — откуда все это?
— Есть разные степени общения музыканта с аудиторией. Первый, базовый, технический уровень общения — звуки, которые достигают ушей слушателей. Без этого музыки нет. Без звуков получается Джон Кейдж. Следующий уровень общения — интеллектуальный. Через звуки мы передаем музыкальные идеи. Они попадают не в уши, а в мозг. Но я уверен, что существует еще более высокий уровень взаимоотношений музыканта со своими слушателями: от сердца к сердцу. В этом отличие хорошего музыканта от великого. В этом есть что-то мистическое. Эти моменты запоминаются на всю жизнь, и, я думаю, они объясняют суть нашей профессии. Музыка, идущая от сердца исполнителя, — то, что делает его уникальным. Это касается всех, включая дирижера. Взмахом дирижерской палочки дирижер в состоянии изменить звук целого оркестра. В 1974 году у меня был первый тур по США с Израильским филармоническим оркестром. Я три раза играл Вариации на темы рококо П.Чайковского с тремя разными дирижерами: сэром Эндрю Дэвисом, Зубином Метой и Даниэлем Баренбоймом. Каждый день я смотрел по сторонам, чтобы убедиться, какой оркестр вокруг меня. Не просто интерпретация — звук на каждом концерте был другим!
— С Юрием Башметом вас связывают долгие годы совместного музицирования. С чего началось ваше знакомство?
— Мы знакомы настолько давно, что я, честно говоря, уже не помню, с чего оно началось. Мы действительно много и часто играли камерную музыку на разных фестивалях. На фирме Deutsche Grammophon мы записали Квартеты Брамса с Гидоном Кремером и Мартой Аргерих. Башмет — один из величайших музыкантов нашего времени. Я счастлив, что у меня будет возможность сыграть с его замечательным оркестром «Солисты Москвы».
— За десятилетия активной творческой жизни вы играли, наверно, со всеми великими оркестрами, дирижерами и исполнителями. Но есть особый, я бы сказал, «ближний» круг Миши Майского. Вы упомянули Марту Аргерих, Гидона Кремера, Юрия Башмета. Кто еще входит в ваш «ближний» круг?
— Сначала — об учителях. Я всегда говорю, что я — самый счастливый виолончелист мира, единственный, кто учился у Ростроповича и Пятигорского. Для меня эти люди были не только великими музыкантами, но и великими педагогами, и мое общение с ними не было формальным общением ученика с учителем. Ростропович стал моим вторым отцом в моей первой жизни. Я начал с ним заниматься через несколько месяцев после смерти отца. Он меня принял очень тепло. Может быть, потому, что всегда хотел иметь сына. Незадолго до смерти он сказал: «Ты для меня, как сын». Когда я покинул Советский Союз и начал новую жизнь, я встретился в Калифорнии с Пятигорским. Он был очень болен, и я для него стал последней возможностью передать огромный опыт молодому музыканту. Наше общение длилось четыре месяца, и, возможно, это были лучшие четыре месяца в моей жизни... Я исполнил двадцать концертов и сделал три записи с великим Леонардом Бернстайном. В Иерусалиме, в августе 1973 года я встретился с Пабло Казальсом. Ему было девяносто семь лет, это было за два месяца до смерти... Учась в Московской консерватории, в 1969 году я сыграл Сонаты и вариации Бетховена с Раду Лупу — одним из уникальнейших пианистов нашего времени. С Гидоном Кремером мы вместе выросли в Риге, потом учились в Московской консерватории. Сорок лет назад я сделал с ним первую запись для Deutsche Grammophon — Двойной концерт Брамса. Я часто играю с замечательными музыкантами Юлианом Рахлиным и Максимом Венгеровым, недавно записал альбом с Вадимом Репиным и Ланг Лангом. Особое место в моей жизни занимает Марта Аргерих. Мы дружим на протяжении тридцати семи лет, и я надеюсь, что впереди у нас столько же. Мы сначала стали друзьями, а потом начали музицировать вместе.
— Я читал, что в рижской школе вы сидели за одной партой с Михаилом Барышниковым.
— Да, когда мне исполнилось восемь лет и я поступил в музыкальную десятилетку учиться играть на виолончели, мы действительно сидели с ним за одной партой. В четырнадцать я уехал в Ленинград заканчивать десятилетку, а он окончил школу в Риге. Я уехал учиться в Московскую консерваторию, а он приехал в Ленинград. В 1974 году, когда я был на фестивале в Мальборо, он остался в Америке. Я тогда был в Лос-Анджелесе, учился у Пятигорского, и он меня нашел. К сожалению, мы не так часто видимся. Я очень редко бываю в Америке, а он, в основном, в Нью-Йорке. Но мы — старые друзья.
— Наверно, эта школа в Риге — единственная, где два гения сидели за одной партой?
— Со словом «гений» я был бы очень осторожен. Бах был гением, Моцарт, Бетховен, Шостакович. По сравнению с ними мы — исполнители, кажемся такими маленькими...
«Я пытаюсь увидеть наполовину полный стакан»
— Большое значение в вашей судьбе сыграл Международный конкурс имени Чайковского 1966 года...
— В 1966 году я стал лауреатом Шестой премии конкурса Чайковского. Я был самым молодым и единственным участником конкурса из Советского Союза — не учеником Ростроповича. Ростропович сделал все, чтобы я получил диплом и через четыре года мог участвовать в следующем конкурсе. Он уже тогда запланировал взять меня в свой класс, что и случилось. Он собирался за четыре года подготовить меня на Первую премию. Но через четыре года ровно во время конкурса я сидел в Бутырской тюрьме, а потом был сослан в Горьковскую область.
— Правда, что причиной ареста был донос?
— Никто не знает. В январе 1969 года моя сестра с мужем и детьми эмигрировала в Израиль. Когда они получили разрешение на выезд, моя жизнь изменилась. Власть стала подозревать, что я хочу закончить учебу у Ростроповича в Московской консерватории, получить диплом и только потом уехать. Они решили сделать все возможное, чтобы не позволить мне получить диплом. Способ был найден: арест и тюрьма. Мне надо было сдать три экзамена. Экзамен по камерной музыке я сдал досрочно, сыграв концерт с Раду Лупу. Несданными оказались два: по виолончели и научному коммунизму. Это то, что мне не хватает до полного диплома! (Смеется.) Но я получил более полное высшее образование благодаря полутора годам, которые вместо последнего курса консерватории провел в Бутырской тюрьме и в поселке Правдинск Балахнинского района Горьковской области на целлюлозно-бумажном комбинате, где делали бумагу для газеты «Правда». Там я лопатой грузил восемь грузовиков цемента в день, по десять тонн. Строил коммунизм. Увы и ах, безуспешно. В этом моя вина, очевидно. (Смеется.) По статье, по которой меня судили, мне полагалось от трех до восьми лет, а я получил полтора года условно. Помните анекдот, как два старых друга встречаются после многих лет. Один спрашивает другого: «За что тебя посадили на пятнадцать лет?» — «Да ни за что!» — «Нет, ни за что давали двенадцать». В моем случае то, что я получил полтора года условно, было как раз ни за что. У меня не было судимости, тем не менее, я был обязан работать в местах, определяемых органами. Рабочей силы не хватало.
— У вас было чувство обиды, когда вы приехали через много лет на Родину?
— Любой опыт полезен, и в любой ситуации я пытаюсь находить позитивные элементы. Стакан может быть наполовину полон или наполовину пуст — в зависимости от вашего взгляда. Я пытаюсь увидеть наполовину полный стакан. Арест, тюрьма — опыт, который помог мне в дальнейшей жизни. Я не только не обижен, но и благодарен судьбе.
— Во многих интервью вы говорите о вашем втором дне рождения 7 ноября 1972 года — дне, когда вы уехали из Советского Союза.
— Каждый год я праздную этот день. В день пятидесятипятилетия Революции, когда в Москве на Красной площади, как всегда, был большой парад, в девять утра я приехал ночным поездом в Вену и начал новую жизнь на свободе.
— В июне прошлого года в Страсбурге вы с Евгением Кисиным, Мартой Аргерих и Гидоном Кремером участвовали в концерте в знак солидарности с Михаилом Ходорковским. Могут ли музыканты, деятели культуры повлиять на полических деятелей?
— Надо на это надеяться. Музыка не может разбить стены, но она может помочь людям развить положительные эмоции и чувства. Красота мира помогает в борьбе с насилием. Мы должны приложить все усилия, чтобы сделать маленький мир, в котором мы живем, лучше. Я полагаю, что музыка и музыканты имеют определенные обязанности и возможности в этом отношении.
«Вся жизнь впереди»
Миша Майский играет на виолончели 1720 года работы итальянского мастера Доменико Монтаньяно. Он познакомился с ней 29 ноября 1973 года...
— Ходят преувеличенные легенды, что я получил виолончель в подарок от анонимного мецената. На самом деле, это не совсем так. Анонимным меценат был в том смысле, что его никто не знал. Он продал мне эту виолончель за символическую цену, но в то время количество нулей в конце не имело для меня значения — у меня были только долги. Несколько людей в Нью-Йорке собрали деньги в Американо-израильском культурном фонде и выкупили эту виолончель для меня. Я влюбился в нее с первого дня, с первого звука, с первого прикосновения. Каждый год 29 ноября мы празднуем очередную годовщину «свадьбы». Уже тридцать девятый год мы вместе, и я надеюсь, что впереди у нас еще много счастливых лет.
— Вы о своей виолончели говорите так, как о возлюбленной...
— Да, в наших отношениях есть что-то уникальное и мистическое. За ней надо ухаживать, у нее есть характер. Когда я плохо себя чувствую, моментально вижу, как виолончель заражается от меня; когда пытаюсь компенсировать усталость слишком агрессивной энергией, получаю отпор от моей чувствительной дамы. С ней нужно обращаться соответствующим образом.
— Вот цитата из вашего интервью: «Я никогда не чувствовал себя дома, будучи в России. Я всегда чувствовал, что я там родился по ошибке судьбы...» Может быть, это связано с тем, что вы родились в Латвии — не в России?
bashmet-maysky-kremer-argerikh-w.jpg
— А где вы чувствуете себя дома?
— Я — космополит. Родился в Латвии, вырос в России, репатриировался в Израиль, живу в Бельгии, чувствую себя в большей степени европейцем, играю на итальянской виолончели французскими смычками на немецких струнах, езжу на японской машине, у меня швейцарские часы, индийское ожерелье, которое я постоянно ношу с собой. Моя первая жена была американка, вторая — итальянка. Ее отец из Шри-Ланки... У меня четверо замечательных детей. Все они родились в разных странах: дочка — в Париже, старший сын — в Брюсселе, семилетний сын — в Италии, двухлетний — в Швейцарии. Я чувствую себя дома везде, где люди любят и понимают классическую музыку.
— Мне бы очень хотелось, чтобы скоро вы почувствовали себя дома в США!
— Я очень на это надеюсь. Как ни странно, сейчас я себя чувствую более молодым, чем тридцать девять лет назад, когда приехал на Запад. Тогда мне казалось, что я очень старый и вскочил на подножку уходящего поезда. Теперь — наоборот. Может быть, потому, что у меня маленькие дети и молодая, красивая жена. Я совершенно не тороплюсь, у меня масса времени, вся жизнь впереди. Я люблю цитировать слова одного известного комедийного актера. На его девяностолетие в Голливуде устроили большой прием. Свою речь он начал словами: «Я прожил замечательную половину жизни. Надеюсь, что вторая будет еще лучше». На иврите мы всегда желаем друг другу прожить до ста двадцати! Четыре года назад я только перешагнул рубеж шестидесяти, только начал вторую половину моей второй жизни, и надеюсь, что она будет лучше первой.
Добавить комментарий