Kandinsky-Blue_Rider-w.jpg
Признаюсь, что и мне, чье детство и юность прошли под знаком соцреализма (начисто отвергавшего любые абстракции, даже Малевич с его «Черным квадратом» открылся нам лишь в хрущевскую «оттепель»), Кандинский вплоть до «перестройки» казался «западным» художником, писавшим какие-то ребусы, недоступные советскому сознанию. И только в девяностые, когда я сам серьезно увлекся искусством, выпустил журнал «Мастера», собрал коллекцию современного искусства, до меня начал доходить и Кандинский. Впрочем, необходим был какой-то удар, некое потрясение, чтобы окончательно пробить стену, отделявшую меня от этого «странного» художника.
Я приехал в Мюнхен и отправился в Ленбаххауз, который называют не иначе, как музеем Кандинского. Есть в Ленбаххаузе и Климт, и Клее, и Явленский, и десятки других замечательных художников. Но Василий Кандинский здесь всему голова. И нет в мире музея, где он был бы представлен так широко и разнообразно, во всем своем величии.
Судьба его уникальна. В 1896 году, когда тридцатилетний юрист и статистик, отказавшись от кафедры в Дерпте, приехал в Мюнхен, чтобы стать художником, Игорь Грабарь (дополнявший свое академическое художественное образование в знаменитой школе Ашбе), заметив странного новичка, писал о нем: «Этот Кандинский какой-то чудак, очень мало напоминает художника и совершенно ничего не умеет...».
Оставить бессмертное имя в искусстве, начав в тридцать лет фактически с нуля — такое в России удалось, пожалуй, только Павлу Федотову, который в том же возрасте бросил блестящую военную карьеру и ушел в живопись. Разница лишь в том, что талант Федотова-художника вспыхнул сразу, а Кандинский созревал медленно. Ибо ему предстояло стать не только художником, но исследователем, экспериментатором, живописцем-интеллектуалом, открывателем новых путей в искусстве.
В 2016 году мир отметит 150-летие Василия Кандинского. Но принадлежит он прежде всего двум странам, ибо еще при жизни был как бы поделен между Россией, где родился и вырос, и Германией, где стал художником. Его картины живут сегодня в музеях и частных коллекциях всего мира, но главные творения Кандинского находятся в двух городах его жизни — в Москве и Мюнхене.
С одной стороны, он потомок истинно русских Кандинских, покорявших еще древнюю Сибирь, ставших со временем именитыми, первой гильдии, купцами. В этом звании в XIX веке и явились в Москву. «Отец мой, Василий Сильвестрович Кандинский, Селенгинский купец, Москву полюбил не менее, чем свою сибирскую родину, — вспоминал Кандинский. — Его глубокочеловеческая душа сумела почувствовать московский дух. В нем билась, несомненно, жилка художника. Мне, ребенку, он часто рисовал. Я и сейчас помню его деликатную, нежную и выразительную линию, так похожую на его изящную фигуру и удивительно красивые руки...».
А с другой стороны, с самого младенчества в душе и наклонностях будущего художника зародилась тяга к стране предков его матери. «Мать моя была наполовину немкой, и я вырос наполовину немцем, мой первый язык, мои первые книги были немецкие...».
Мюнхен стал для Кандинского вторым домом. «Немецкие сказки моих детских лет ожили во мне, — сообщал он матери. — Я живу в городе искусства, а значит, и в городе сказки».
«В этих Афинах Германии, — писал в то же время Илья Репин, — образовался подлинный центр художества. Здесь до пяти тысяч художников со всей Европы. Стеклянный дворец для выставок, десятки галерей — и правительственных, и частных, и торговых...».
С тех пор минуло более века, а Мюнхен все так же дышит искусством. Что касается Кандинского, то он остался здесь навсегда. И, думается, не случайно так привечают в Мюнхене русских, уехавших сюда в «перестроечные» годы. Я встречал земляков на каждом шагу — веселых, уверенных людей, чувствующих себя здесь, как дома. И в Ленбаххауз ходят к Кандинскому, как к художнику и родному человеку. Встречал и немцев, которые, узнав, что я из Москвы, приветствовали меня, как паролем: «Кандинский!»
Ленбаххауз в Москве
Совсем иначе судьба знаменитого художника сложилась на его первой родине. Ибо уже в тридцатых, когда авангард в Советском Союзе оказался под запретом, Василий Кандинский стал и вовсе персоной non grata. Даже в шестидесятых, после «оттепели», когда в Третьяковке вновь появились (пусть даже в микроскопических дозах) Малевич и Шагал, о Кандинском не могло быть и речи. Георгий Костаки, собравший фантастическую коллекцию русского авангарда (и чуть ли не всего, разбросанного по городам и весям России, Василия Кандинского), вынужденно покидая страну, оставил Третьяковке немало картин любимого художника. Но вплоть до «перестройки» этот бесценный дар пылился в запасниках. И только в 1989 году, в дни бурного демократического подъема, состоялась первая большая выставка художника, картины которого уже давно выставлялись во всех крупнейших музеях мира. Куратором той выставки в Третьяковке была Наталья Автономова, ныне заведующая отделом частных коллекций Музея изобразительных искусств им. Пушкина.
И вот сегодня, спустя почти 33 года, она же принимает Ленбаххауз в Москве, в своих залах.
— Ленбаххауз привез в Москву немецких, французских и русских художников, соратников Кандинского по «Синему всаднику» — мюнхенского общества, в котором он впервые выразил свои художественные идеи, — рассказывает она. — Естественно, что главная роль на этой выставке отводится Василию Кандинскому. И это редкая возможность увидеть творения самых разных периодов его творчества, еще глубже понять гениального художника.
Отдел частных коллекций — это давно уже полноценный музей, как бы филиал главного музея, в котором хранятся художественные коллекции самых разных людей: предпринимателей и меценатов, ученых, музыкантов, писателей, завещанные государству.
Ленбаххауз тоже возник на фундаменте богатейшей коллекции, собранной выдающимся художником-портретистом своего времени Францем фон Ленбахом. Можно сказать, что во многом, благодаря ему, Мюнхен стал одной из столиц искусства. Ленбах выстроил дом-мастерскую и рядом виллу в итальянском стиле, окруженную дивным садом. Здесь и расположился знаменитый ныне Ленбаххауз, ибо хозяин завещал все свое состояние художникам всей Европы.
Я вошел на московскую выставку Ленбаххауза с тем же чувством, что владело мной и в Мюнхене. Только тогда я открывал для себя Кандинского, а теперь как бы проверял свои первые ощущения. Ибо за прошедшее время познакомился с ним гораздо ближе. И, вглядываясь в его ранние пейзажи, писанные в путешествиях по Германии, Голландии, Франции, Италии, Северной Африке, вспомнил его признание: «Я упорно писал пейзажи, волновавшие меня, как неприятель перед сражением. Блуждал с этюдником, с чувством охотника, и эти картинки уже и тогда, еще бессознательно, были поисками в области композиции».
«Пейзаж с радугой» он написал в окрестностях Мюнхена, как и сотни других, среди которых возник однажды «Синий всадник». И сразу приобрел символический смысл.
Осенний («левитановский») пейзаж, сияющий золотом листвы. Но лирика Левитана взрывается у Кандинского романтическим порывом. Золотая осень, сквозь которую мчится загадочный всадник. Рыжие деревья и рыжая трава, и густая синь, окутывающая далекий лес, и какая-то «нездешняя» лазурь небес, и безудержный бег коня, скачущего куда-то...
Многие задаются вопросом: почему Кандинский, начинающий художник, так упорно осваивал именно пейзаж? Полагаю, что это интуиция гения, идущего к еще неосознанной цели. И вот результат: за семь-восемь лет натурный пейзаж вывел полного дилетанта в высокопрофессиональное искусство. И наметил черты, которые станут основой качества и философии всей его живописи.
Однако, энергии Кандинского-художника и этого мало. «Охотник» ищет единомышленников, художников, которые способны понять и принять его философию искусства. Не забудем, что Кандинский пришел к мольберту, обладая уже серьезными знаниями и практикой юриста, экономиста, статистика. Кто, как не он, готов стать во главе самых разных творческих союзов. Путь к «Синему всаднику» шел через созданную им «Фалангу», мюнхенское художественное общество, в которое устремились художники со всей Европы: шведы, финны, бельгийцы, даже знаменитые французы Тулуз-Лотрек и Синьяк...
Но обуреваемый все новыми идеями Кандинский чувствовал, что и «Синему всаднику» пора остановиться, чтобы обдумать и взвесить накопленный опыт перед новым прыжком.
Мурнау
Members of Der Blaue Reiter -w.jpg
А вот и Габриэла Мюнтер. Строгое волевое лицо и затаенный взгляд — лик сподвижницы и мастера. Василий Кандинский написал ее в первые дни их творческого затворничества в Мурнау, тихом городке Баварских Альп. Это она купила дом в Мурнау и привезла сюда своего друга, чтобы здесь в тишине он осмыслил все, что «натворил» с той поры, как уехал из России.
Перед этим он посетил Париж и был поражен новыми достижениями французских художников. Особенно восхитил Матисс. Перед его работами все, что он делал сам, показалось ужасно старомодным. Матисс открыл ему знаменитую формулу Поля Клоделя: «Цвет — это страсть вещества».
С этой страстью Василий Кандинский писал в Мурнау. Я иду по московской выставке и вхожу в его «Двор замка», на его «Улицу в Мурнау», сажусь в его «Поезд в Мурнау»... Какое цветовое напряжение в каждой картине! И какое усиление «красочного звука», — как говорил сам Кандинский. И уже никаких исторических образов, социальных сцен и легких «прогулок». Это уже не столько пейзажи, сколько фантазии, рождающиеся из пейзажей. И все меньше людей, домов, деревьев... Отсюда начинался путь к его «беспредметности». В новых этих пейзажах уже чудятся его «Импрессии», «Импровизации», «Композиции» — сложная метафорическая система, давшая возможность художнику проникнуть в потаенные глубины мира, в скрытую жизнь души. «Я давал себе полную волю, подчиняясь даже «капризам» внутреннего голоса. Штапелем наносил на холст шлепки и штрихи, не думая о домах и деревьях и поднимая звучность отдельных красок, насколько сил хватало. Во мне звучал предвечерний час, а перед глазами развертывалась могучая, красочная, грохочущая картина цветового мира...».
К 1910 году Кандинский написал шестнадцать «импровизаций» и три «композиции». С этими картинами и отправился в Москву на выставку «Бубнового валета». И вот как реагировал на эти «странные» произведения известный поэт, художник и художественный критик Максимилиан Волошин: «Бубновый валет» явился самой крайней и самой дерзкой из художественных выставок этой зимы. Он отличался известной долей озорства и глумлением над вкусами публики. В частности, Кандинский сделал героическую попытку устранить из своих картин всякую «предметность». И это любопытно лишь тем, что в его картинах ничего нельзя понять, ни с какой точки зрения, при самом искреннем желании разрешить эти шарады».
Между тем, эти «героические попытки» Кандинского заражают целое поколение художников. Дом в Мурнау становится «Русским Домом», известным всей Европе. Сюда приезжают русские художники Алексей Явленский и Марианна Веревкина, Михаил Ларионов и Наталья Гончарова, братья Давид и Николай Бурлюки. К русским вскоре примыкают Франц Марк, Пауль Клее, Альфред Кубин, Ле Фоконье, Август Макке... Так возникает Новое Мюнхенское общество художников (НМОХ), охарактеризованное критиками, как искусство «диких». Но и оно явилось лишь предтечей к «Синему всаднику», оставшемуся в истории нового европейского искусства своего рода манифестом, провозгласившим основные принципы авангардного творчества. Душой этого манифеста стала книга Василия Кандинского «О духовном в искусстве».
«Дух, ведущий в царство завтрашнего дня, может быть познан только чувством. Путь туда пролагает талант художника», — утверждал Кандинский. По мнению автора, еще в XIX столетии были попытки прорвать материализм в искусстве, чтобы проникнуть в тайну внутренней жизни явлений. В грядущем «тысячелетнем царстве духовности» именно цвет будет иметь огромное влияние — физическое и психическое, проникать в человеческую душу, вызывая душевную вибрацию, усиливая звук и вкус. «Цвет — это клавиш, глаза — молоточек, душа — многострунный инструмент».
Исследователи творчества Кандинского полагают, что лейтмотив этой книги был навеян художнику музыкой Скрябина, которого он боготворил. Скрябин укреплял в Кандинском представление о художнике, как о пророке, «о великом Обреченном», который своим подвигом — актом творчества — совершит чудо. И это чудо озарит человечество. Многие, исходя из его «Синего всадника», представляют самого Василия Кандинского этим бойцом — всадником, подобным Святому Георгию, сражающемуся за новую духовность.
В этом «сражении» у Кандинского было еще одно мощное оружие — учение Гете о гармонии в живописи, которое он носил с собой как завет с первых шагов в искусстве.
И он выполнил этот завет.
«Русский Дом»
«Русский Дом» в Мурнау занимает на выставке целый зал. Вот портрет фабриканта Бернхарда Келера, друга и мецената «Русского Дома», написанный Августом Макке в те дни, когда Келер пригласил художников в свою галерею Танхаузер. Рядом Василий Кандинский — «Человек за столом», картина-портрет Габриэлы Мюнтер, у которой нет просто портретов, это скорее натюрморты с персонажем. Таков и ее парный портрет Явленского и Веревкиной, самой загадочной пары «Русского Дома» — завтракают на траве в окружении катящихся яблок. (И я вспоминаю, как увидел их в первый раз в Третьяковке на Крымском валу. Разочарованный какой-то унылой выставкой, спустился на этаж и вдруг... Как луч света — Марианна Веревкина со своим неизменным спутником Алексеем Явленским, и их фантастические экспромты. И совершенно невероятный ее автопортрет: искаженное гневом лицо, глаза, мечущие молнии... Какой художник, увидев себя таким в зеркале, рискнул бы такое отобразить?).
Здесь, на выставке, под кистью Габриэлы Мюнтер, Марианна совсем другая: в сказочной шляпе с фруктами и цветами, а под шляпой — лицо разбуженной спящей царевны. Хозяйка «Русского Дома», — Габриэла пишет дивный «Сад», который сама же и вырастила, «Вид из окна» на прелестный тихий городок, где, наверное, так легко писалось ее гостям. Август Макке оставил нам целую серию «прогулок» по Мурнау: «Наша улица», «Магазин шляп», «Церковь»... Отсюда вместе с Францем Марком они ушли на Первую Мировую, откуда уже не вернулись к своим мольбертам.
Франц Марк, если бы не эта трагичная и столь ранняя смерть, мог бы стать поистине великим художником. На московской выставке Ленбаххауза его потрясающие холсты собирают толпы. Красные, зеленые, желтые «Коровы» Франца кружат на лугу в буйном танце и, надо сказать, они умеют танцевать! На картине «В сумерках» бродят кроткие и грустные косули. А в самом центре зала, застыв в бешеных ритмах цвета, лежит задумчиво-агрессивно глядя в мир, огромный «Тигр». Такого тигра мы никогда не видели — ни на воле, ни в зоопарке. Но он настоящий. Желтая шкура хищника сливается с прозрачно — кубистическими формами его обитания. Желто-зеленый глаз устремлен в какую-то загадочную мысль, неподвластную человеку. Удивительно, как абстрактная форма картины сохранила и органичную природу зверя, и его энергию, и гибкость, и власть.
Ленбаххауз — это пиршество цвета, поэзии, тайны. Пышноволосые «Испанки» Явленского плывут в ореоле неземных цветов в его же «Летние вечера». Это праздник, какой-то новый импрессионизм. И вновь Кандинский. Он словно шествует во главе блестящей свиты художников, создавая как бы на ходу свои «импрессии» и «импровизации»: «Восточный мотив», «Все святые»,
«Впечатление Ш», «Концерт»... Вихрь красок, таящих в себе радость и безумие. Каждый мазок звучит, переливается, несется куда-то, стремительно меняя цвета.
Лаборатория Кандинского
«Импрессия» по Кандинскому — это мгновенное восприятие и фиксация впечатления; «импровизация» — фантастическое переосмысление первого впечатления, как бы сон наяву. «Импровизация с собакой»: в кажущемся хаосе красок вдруг возникают и собака, и лодка под парусом, и красное облако с молнией, и воины с обнаженными саблями, и виселицы с повешенными, и вода, и земля, и небо... Такое — все сразу! — увидишь только во сне.
Читайте статью полностью в бумажной версии журнала. Информация о подписке в разделе «Подписке»
Добавить комментарий