Окончание. Начало в «Чайке» №16 (16-30 августа 22012 г.)
Позднее начало
losev otsutvie meya w.jpg
С.Волков: Первая публикация Лосева была, если не ошибаюсь, в парижском эмигрантском журнале «Эхо» в 1979 году. Но я ее почему-то пропустил. А впервые прочел подборку его стихов «Памяти водки» в вышедшем в 1980 году в Нью-Йорке альманахе «Часть речи», посвященном 40-летию Бродского. У меня там появилась первая публикация из будущих «Диалогов с Иосифом Бродским». А на обложке была фотография Бродского, сделанная Марианной. Так что для нас это был памятный выпуск. Лосев подписался под стихами «Алексей Лосев». Но потом я вспомнил, что впервые столкнулся с Лосевым-поэтом при совершенно других обстоятельствах. А именно: в 1973 году я работал в журнале «Советская музыка». Мы решили напечатать одну хорошую песню под названием «Флаг над баррикадой» — о Парижской Коммуне — моего приятеля, очень талантливого композитора Геннадия Банщикова. Я до сих пор могу эту песню напеть, слова там были «Алексея Лосева»:
И.Чайковская: Это у него была такая «халтура». В «Меандре» есть об этом: «...какое же это может быть прибыльное дело в советской стране — литературная поденщина».
С.Волков: В этой песне все слова на месте. Я их запомнил, халтура не запоминается. В целом — замечательная песня. Если на то пошло, все либретто «Пиковой дамы» ужасно. А опера гениальная.
И.Чайковская: Я вас понимаю, Соломон. Все детство мы пели с сестрой в детском ансамбле пионерские песни. И до сих пор кажется, что хорошие были песни, и все слова были на месте.
С.Волков: Но. Когда я послал ему ксерокопию этой песни — а у меня журнал сохранился — он даже не отозвался. Я уже ему не напоминал, понял, что ему за эти стихи неудобно. Я хочу сказать, что Лосев дебютировал как поэт не очень поздно, а очень рано. Это тоже тренинг, он набивал руку, другое дело, что потом он счел эту свою поэтическую работу недостойной.
И.Чайковская: И все же, почему только в 40 лет Лосев ощутил себя поэтом?
С.Волков: Такие вещи бывают. Иннокентий Анненский тоже очень поздно начал.
И.Чайковская: У Анненского, наверное, были свои причины. А какие здесь? Я когда думала на эту тему, вот что для себя выделила. В двадцатилетнем возрасте будущий поэт приехал в Москву с друзьями и побывал у Пастернака. Посещение стало потрясением для него, он оставил о нем дневниковые записи и впоследствии написал стихотворение, одно из тех, которые я считаю гениальными. Там, кстати, тоже есть море — «гудящий голос» Пастернака напомнил студенту любимую гравюру с трехтрубным кораблем. Об этом дне сказано: «день меня смявший и сделавший мной». Сделавший мной. Кто он? Студент Леша Лифшиц. Если он и пишет, то это литературная поденщина, от чего он впоследствии откажется, или стихи, не удовлетворявшие друзей. Красильникову его стихи не нравились, и Лосев постепенно вообще перестал писать. Дальше. Он сын поэта Владимира Лифшица. Поэта очень хорошего. Знала его только как прекрасного детского поэта. Сейчас прочитала то, что сын приводит в статье о Джемсе Клиффорде, — это очень высокого класса стихи. Сын должен был серьезно подумать, прежде чем вступать в соревнование с отцом.
И вот прыжок — кончается пребывание в России, начинается в Америке. Что происходит? Перемена места — оказывается в другом полушарии. Перемена имени — становится Львом Лосевым, псевдоним прирастает к коже. Он в другом измерении, он свободен. Может быть, все это и стало отправным пунктом? У него пошло, его поддержали и, кстати, сразу начали печатать. Я не уверена, что там он смог бы печататься.
С.Волков: Такие стихи — что вы? даже думать было нельзя, что напечатают. Скорее уж Бродского напечатали бы. Типичного Лосева нельзя было бы напечатать там ни при какой погоде.
И.Чайковская: Первая его публикация в России — в 1989 году в журнале «Знамя». С предуведомлением, что поэт в России «малоизвестный» и что на Западе вышли две его книжки. К тому времени десять лет прошло с начала писания...
С.Волков: А книжка вышла в Санкт-Петербурге (издательство «Пушкинский фонд») еще через семь лет, в 1996 году.
Лосев и Бродский
losev brodsky w.jpg
С.Волков: Тут мы вступаем в очень сложную область, потому что на самом деле отношения Лосева с Бродским — уникальные. Скажем, Пушкин не имел такого спутника и друга среди поэтов своего окружения.
И.Чайковская: Дельвиг.
С.Волков: Дельвиг рано умер. И та служба, которую Лосев сослужил Бродскому, написав его литературную биографию, откомментировав двухтомник его стихов, беспрецедентна.
И.Чайковская: Хочу процитировать Романа Тименчика о лосевских комментариях к двухтомнику Бродского: «Это удивительный текст, памятник дружбе, диалог поэта с поэтом, письмо к следующим поколениям... это еще и гимн во славу комментаторства, голос крови талмудистов и ешиботников... Как их жалко обоих. И себя». И дальше «Он (комментарий, — И.Ч.) уникален — только этот комментатор и только об этом поэте смеет так писать».1
С.Волков: Иногда я слышу претензии, что книга Лосева о Бродском «не эмоциональна» или «не полна», или то и другое вместе. Скажу так: это дефинитивная биография. А тот бродсковед, который через тридцать лет будет располагать открытыми к тому времени архивными материалами, письмами, дневниками, не будет владеть тем, что было у Лосева — он не будет так близок к Бродскому.
И.Чайковская: О да, Лосев так читает в текстах Бродского, как вы, Соломон, в музыкальной партитуре того же Шостаковича. Он их «расшифровывает», ведь он не только современник — он «рядом», ему многое — реалии, ассоциации — понятно изнутри.
С.Волков: О чем мы не должны забывать: работа над двухтомником Бродского для Лосева оказалась тяжкой, я бы даже сказал, трагической. Он работал над книгой больше одиннадцати лет.
И.Чайковская: И не застал ее выхода. На эту тему очень была интересная беседа Глеба Морева с редактором двухтомника Анатолием Барзахом.
С.Волков: Фонд по управлению наследственным имуществом Бродского не способствовал, как мне кажется, конструктивной работе. Дискуссии, как говорит Барзах, длились почти три года. Я знаю все от самого Лосева, который рассказывал об этом с невероятной горечью и усталостью. Всяческие препятствия, чинимые Фондом, его крайне удручали. Барзах цитирует: «все равно все пропало», как говорил Лосев вслед за Ахматовой, а я могу сказать, что он горько мне жаловался на придирки Фонда. Мне кажется, что эти люди, выступающие от имени Фонда, забывают, что на наших глазах творится история бродсковедения. Они не задумываются о том месте, которое займут в глазах потомков. История сумеет рассудить, кто прав, кто виноват. Тогда действия этого Фонда могут показаться чрезвычайно проблематичными.
И.Чайковская: Практически эти «действия» вылились в то, что 50 текстов, первоначально запланированных, не были включены в «канон». Лично мне очень жаль, что в книгу не попало стихотворение «На независимость Украины».
С.Волков: В приложении к биографии Бродского, изданной в серии ЖЗЛ, опубликована хронология его жизни и творчества, составленная Валентиной Полухиной при участии Лосева, и я знаю с его слов, что Фонд остался крайне недоволен упоминанием там Аннелизы Аллевы, подруги Бродского.
И.Чайковская: Что это такое! Это же факты биографии.
С.Волков: Видимо, они хотят дезавуировать даже биографические факты. В итоге в биографии и хронологии не упомянута была даже дочка Бродского.
И.Чайковская: А кто мама?
С.Волков: Ленинградская балерина Марианна Кузнецова. Она уже умерла. Дочь зовут Анастасия Иосифовна Кузнецова.
И.Чайковская: Это очень важный момент. Бродский — общественная фигура, и общество вправе знать о людях, причастных к его судьбе. А тут женщина, которую он любил, родившая ему дочь...
С.Волков: У него есть стихи, обращенные к Марианне Кузнецовой и посвященные ей. Они остались фактически не откомментированными. Почему Лосев так трагически все это переживал? Он и уехал-то из России из-за отсутствия свободы, цензура там была совершенно невыносима. И когда он от этого уехал, его в Америке вдруг настигло что-то похожее. Он шаг за шагом уступал, требовались все новые и новые уступки. Под конец своей жизни он оказался в ситуации, от которой бежал. Это отравило ему последние годы.
И.Чайковская: Можно представить. Нельзя приватизировать творчество. Нельзя приватизировать жизнь поэта. Кстати, когда вы писали о Шостаковиче, вы называли женские имена, о которых не упоминалось в других работах. Читателю важно узнать и об этой стороне жизни гения.
Об автобиографической прозе
Теперь вопрос, связанный с незаконченными воспоминаниями Лосева «Меандр». Они публиковались в журнале «Звезда» (№ 6, 2007). Что вы о них скажете?
С.Волков: Давайте уточним. Вы говорите о «Меандре» по версии журнала «Звезда». А передо мной лежит «Меандр» совершенно в другой форме — как книга, состоящая из четырех разделов.
В предисловии к этому «Меандру» составитель книги, замечательный поэт Сергей Гандлевский, друг Лосева и непревзойденный знаток его творчества, сравнивает эти воспоминания с мемуарами Герцена, Бунина, Ходасевича. Сравнивает с очень разными авторами...
И.Чайковская: Настолько разными, что это вызывает удивление. Непонятно по какому параметру мемуары сравниваются.
С.Волков: Что я хочу сказать — «Былого и дум» все-таки не получилось. Есть законченный корпус воспоминаний о Бродском, но как книга «Меандр» в итоге не сложился. У нас есть тенденция в России творческие неудачи больших людей возводить в ранг каких-то особых экспериментов, смелых поисков новых форм. Так поступили с воспоминаниями Ахматовой. Так поступили с набросками Юрия Олеши. То, что опубликовали после его смерти, это блистательная неудача. Пикассо говорил: «Я не ищу, я нахожу». Ахматова соревновалась с прозой Пастернака и Мандельштама. Но ее тоже постигла неудача. У Лосева вариант из того же ряда. Хотя он много лет работал над этими мемуарами, ему не удалось их выстроить в единую книгу, и это указывает на проблему, которую он сам формулирует в начале. В первой главе он рассказал в полушутливой форме о разного рода знаменитостях, а дальше написал: «главы второй не будет». Так получилось, что жил он в Америке на отшибе, главной фигурой в его окружении был, конечно же, Бродский. Вот о нем он написал, и феноменально написал. Он начал рассказ о своем ленинградском детстве, но, видно, почувствовал какое-то внутреннее сопротивление и оборвал его. Было бы чрезвычайно любопытно прочитать его воспоминания об Америке, но их нет. Он мог бы высказаться об американских университетах, преподавателях, студентах. Ведь Лосев являет из себя непривычный пока для России тип «университетского» поэта. Он замечательный представитель «университетской поэзии».
И.Чайковская: Он об этом написал. Правда, в стихах. Вы уже приводили стихи с постоянной лосевской темой, когда учит неуч.
С.Волков: Да, так, как он писал о славистах, никто до него не писал. Может быть, Набоков только.
И.Чайковская: В «Одном дне Льва Владимировича» еще один образчик такого «поучающего неуча», с его испорченным русским и пошлостями на английском. Студенты тоже хороши: «Тургенев любит написать роман Отцы с Ребенками». Что еще писать? Куда больше?
С.Волков: Я бы с интересом прочитал об этом в прозе. А сейчас книга, составленная из превосходных кусков, все-таки не склеилась. Кстати, у мемуаров Бунина и Ходасевича — та же проблема. «Былое и думы» — иное дело.
И.Чайковская: Не знаю, Соломон. Мне хочется заступиться и за Олешу, и за Ахматову. И «Ни дня без строчки» не кажутся мне неудачей — если только не иметь в виду что-то другое, какую-то масштабную вещь, которую он замышлял, — ни проза Ахматовой. И то, и другое читаю с наслаждением. Что до «Меандра», то могу сказать только о журнальном варианте лосевских воспоминаний. Возможно, в книжке разнородность материалов раздражает. А в журнальном варианте Лосев присутствует — со своими детскими страхами, унижением («сын дилетантки»), адом советской школы и проживания «с чужими», со своей необыкновенной любовью к отцу, и с первым знакомством с морем и Коктебелем... И слезами, которые сдавили ему горло, когда, уже взрослый, он увидел в Венеции кошку, прыгающую с моста в канал.
Снова о Георгии Иванове
С.Волков: А я вспомнил, что у Лосева слезы вызывали строчки из Георгия Иванова: «...только в мутном пролете вокзала мимолетная люстра зажглась».
И.Чайковская: Да, да, и некрасовские тоже: «Помнишь ли труб заунывные звуки, брызги дождя, полусвет, полутьму...». Это есть в его воспоминаниях. По-моему, Соломон, мы приступаем к коде, возвращаемся к уже знакомым темам.
С.Волков: О Георгии Иванове. По точному наблюдению Арьева: возможно, Лосев нигде Георгия Иванова не упоминает потому, что Бродскому он был очень не люб. Это такое «ахматовское наследство». Ахматова Георгия Иванова затоптала, объявив лживыми его «Петербургские зимы».
И.Чайковская: У меня есть версия, почему она так считала. О самой Ахматовой в «Зимах» было написано с большим пиететом. А вот о Мандельштаме... Она, мне кажется, была раздосадована почти карикатурным портретом Мандельштама, возникшим под пером Георгия Иванова. Мандельштам был ее ближайший друг, да и если учесть его судьбу... в общем ей не понравилось, как Георгий Иванов написал.
С.Волков: Я читал эту вашу статью и совершенно с ней не согласен. Ахматовой дела не было до Мандельштама, она опасалась неподконтрольных суждений, которые эмигрант Георгий Иванов может обнародовать, она все хотела держать под надзором. И не только Георгия Иванова она хотела уничтожить, но и всех эмигрантов с их «неправильными» воспоминаниями.
И.Чайковская: Она не хотела «придумок». Но они, увы, неизбежны. Во всех мемуарах обязательно будут «несовпадения», что-то всегда будет по-другому, не так, как у иных прочих...
О нецензурной лексике
С.Волков: И еще, чтобы не забыть: я хочу воздать Лосеву должное за то, что он легитимизировал употребление слова «блядь» в лирической поэзии. После Лосева, который очевидным образом дорожил этим словом в своем поэтическом вокабуляре, оно уже из русской лирики не уйдет. У нас дома мы постоянно цитируем его строчки: «Как осточертела ирония, блядь; ах, снова бы детские книжки читать!» Или это: «Голубка дряхлая с утра торчит в гостиной, не дремлет, блядь».
И.Чайковская: Здесь мы, Соломон, опять с вами не сходимся. Я против обсценной лексики в литературном языке. Лосев, на мой взгляд, в этом смысле перебарщивал. Вы радуетесь, что после Лосева это слово стало узаконенным в поэзии. Мне не кажется это большим достижением.
Поэт любит родину больше, чем чужбину
Соломон, мы с вами уже подустали. Давайте я задам вам последний вопрос. Вернемся к «одиночеству и свободе». Название книги Георгия Адамовича стало девизом для Льва Лосева. И эту возможность — иметь одиночество и свободу — дала ему Америка. В России нельзя жить в лесу, когда к твоему дому подходят лани, будучи работающим профессором университета. Такое бывает только в Америке.
И вот теперь о моем самом большом удивлении. У Лосева есть статья «Родина и чужбина у Бродского». Там написано: «Почему же «западник» Бродский несчастлив на Западе? Ответ может быть прост: поэт любит родину больше, чем чужбину». И дальше сказано, что странности этой любви определяют Бродского «как истинно русского поэта». Как вам кажется, не пишет здесь Лосев и о себе? При всей невысказанности и скрытости этих своих «патриотических» чувств? При всей кажущейся иронии к своей «сырой» и «сирой» родине?
С.Волков: Вы знаете, Ирина, я могу с этим согласиться — как с одной из возможных интерпретаций. Земной путь Лосева — поэта, биографа Бродского, закончился. Сейчас начинается совершенно новый этап. Помните, как Ахматова сказала: «Когда человек умирает, изменяются его портреты»?
С Лосевым, мне кажется, происходит нечто подобное. Сейчас будет переосмысляться его масштаб, его значимость. Правда, и до сих пор он ценился достаточно высоко. Но теперь, я думаю, его значение будет только возрастать. Одна из важных сегодняшних задач — откомментировать его стихи. Этим должны без отлагательств заняться его близкие друзья: выявить реалии, прояснить намеки...
И.Чайковская: Нашелся бы такой комментатор, каким Лосев был для Бродского.
С.Волков: Знаете, я теперь очень жалею, что не просил самого Лосева прокомментировать мне его стихотворения.
И.Чайковская: Что ж, будем надеяться, что комментаторы найдутся. Спасибо, Соломон, за беседу!
Добавить комментарий