[Продолжение. Начало № 1 (60) от 06 января 2006 г.]
IV
Незапланированный спектакль на европейской сцене
dunkan-es.jpg
10 мая они прилетают в Германию. В Берлине останавливаются в самой дорогой и роскошной гостинице «Адлон» на Унтер ден Линден. Немецкая столица тех лет — признанный центр русской эмиграции. Аристократы и белогвардейские офицеры, издатели и литераторы, знаменитые и не очень, — все были объединены общей нелюбовью к большевикам. В Доме искусств проходили встречи и собрания. Вскоре после приезда туда был приглашен Есенин. Его ждали с нетерпением. Он появился поздно ночью с Айседорой и своим другом, имажинистом Кусиковым. Кто-то крикнул: «Интернационал!» — и запел. Зал ответил свистом. Есенин вскочил на стол и стал читать. Одно стихотворение, второе, третье. «Не жалею, не зову, не плачу, / Всё пройдет, как с белых яблонь дым...» «Говорят, что я скоро стану / Знаменитый русский поэт!» Публика покорена, долго не смолкает овация.
Есенин встречает в Берлине старых знакомых, заводит новых. Как-то повздорив с женой, обедает в ресторане без нее. А потом приводит целую группу гостей в свой номер. Среди них — поэтесса Ирина Одоевцева. Айседора радостно поднимается из кресла навстречу мужу. Одоевцева видит ее впервые. Нет, она совсем не грузная, как о ней писали. Напротив, стройная и похожа на статую. Есенин обращается к ней:
— Спляши, Изадора! — и уже приказывает: — Валяй! Живо!
И начинает наяривать на гармонике какую-то кабацкую мелодию. Айседора выходит на середину комнаты — и преображается. Теперь она уличная женщина. Шарф в ее руках извивается, оживает — и вот уже это не шарф, это — апаш. Сильный, ловкий, он — ее господин, он грубо прижимает ее, сгибает до земли, она покоряется ему. Они кружатся быстрее и быстрее. Но вот — он начинает терять власть над ней. Его движения становятся менее грубыми, он уже не может согнуть ее. Теперь она ведет танец, всё более подчиняя его — ослабевшего и покорного. И вдруг резким, властным движением бросает апаша, сразу превратившегося снова в шарф, на пол.
Музыка обрывается. Есенин темнеет:
— Стерва! Это она меня!
Он залпом выпивает стакан шампанского и с яростным лицом швыряет его в стену. Разлетаются осколки. Айседора радостно смеется:
— It‘sforgoodluck!
Гости потихоньку расходятся.
Встречается Есенин и с Горьким, который его боготворит и, конечно, просит прочитать стихи. Одно из стихотворений, которое звучит в этот вечер, написано в 1915-м, задолго до Айседоры. «Песнь о собаке».
Сука теряет своих щенков, хозяин топит их, она скулит, подняв кверху морду, и месяц кажется ей одним из ее щенков.
Было заметно, что Есенин не имеет понятия, какую боль могут вызвать его строки у Айседоры. Когда ей перевели содержание, она заплакала. Потом выдохнула:
— А теперь, Сергей, — что бы ты сказал, если бы такая вещь случилась с женщиной?
— С женщиной? — недоуменно переспросил ее муж. — Женщина — кусок дерьма! Не то, что собака...
В одну из ночей на квартиру тоже жившего тогда в Берлине Алексея Толстого явился Кусиков и попросил у его жены Натальи Крандиевской взаймы сто марок. Есенин сбежал от Айседоры, объяснил он, и они с ним окопались в одном пансиончике. Выпивают, стихи пишут. Если никто не выдаст, найти их невозможно.
А дальше события развивались следующим образом. Айседора, взяв машину, стала методично обследовать город. И на четвертую ночь нашла беглеца. В семейном пансионе царили тишь и благодать. Все давно спали. Только в столовой, с сервизами и хрусталем, с кружевными салфеточками Есенин в пижаме играл с Кусиковым в шашки. Завидев жену, он попятился и скрылся в темном коридоре. Его партнер побежал будить хозяйку. Айседора, в своем красном хитоне и с хлыстом в руке, приступила к погрому. Со звоном раскалывались вазочки и фужеры, рушились полки с фарфоровыми сервизами. Раскрыв дверцу буфета, она вывалила на пол всё его содержимое. И бушевала до тех пор, пока бить стало нечего. Тогда она проследовала в коридор, нашла за гардеробом своего мужа и спокойно сказала ему по-французски:
— Quitter ce bordee immediat et suivez-moi.
Вряд ли Есенин понял сказанное — «Покиньте немедленно этот бордель и следуйте за мной», — но он надел цилиндр, пальто поверх пижамы и молча пошел к двери. Счет, который через пару дней предъявили Айседоре, даже трудно себе представить. Она расплатилась, наняла два «мерседеса» и взяла курс на Париж. Ее путь лежал через Кельн и Страсбург — надо же было показать мужу знаменитые готические соборы.
В письмах, которые Сергей посылал друзьям в Россию из Германии, он нелицеприятно отзывался об этой стране.
«Со стороны внешних впечатлений после нашей разрухи здесь всё прибрано и выглажено под утюг... Сплошное кладбище. Все эти люди, которые снуют быстрее ящериц, не люди, а могильные черви, дома их гроба, а материк — склеп... В Берлине я наделал, конечно, много скандала и переполоха...»
«Что сказать мне вам об этом ужаснейшем царстве мещанства, которое граничит с идиотизмом? Кроме фокстрота, здесь почти ничего нет...»
Есенина можно понять. Он приехал из бурлящего котла, где ежеминутно рождались новые идеи, где «уют» был ругательным словом, где та атмосфера, в которой жили люди, казалась ему высшим проявлением духовности. Здесь же не строили новый мир, а как-то обходились старым. И, вроде, неплохо получалось. И всё же, несмотря на очевидную предвзятость есенинских оценок, поражаешься тому, что, по сути, он оказался прав! Всего через 10-15 лет эта сытая и спокойная Германия неожиданно, почти с места в карьер, обратится в зловонный вулкан, извергающий смерть.
Между тем произошла заминка с французскими визами. Айседора попросила помочь ей ведущую актрису «Комеди Франсез» Сесиль Сорель, «фаворитку» бывшего президента Франции Пуанкаре. В ожидании ответа Есенины-Дунканы исколесили пол-Европы. Побывали в Веймаре, бережно хранившем память о Гёте. Катались на гондолах в Венеции. И, наконец, добрались до Брюсселя, куда были посланы для них визы. В поездке их сопровождала Лола Кинель — молодая полька, знавшая русский, которую Айседора наняла в качестве переводчицы.
Однажды ей довелось переводить любопытный разговор.
— Большевики правы, — продолжая начатый спор, настаивала на своем Дункан. — Бога нет. Всё это устарело и глупо.
— Эх, Изадора! — покачал головой Есенин. — Всё — от Бога. Вся поэзия и даже твои танцы.
— Нет, нет. Скажи ему, что мои боги — Красота и Любовь. Других не существует... Весь ад — здесь, на Земле. И рай тоже.
Высокая, великолепная в своей яростной убежденности, она царственным жестом указала на постель и воскликнула по-русски:
— Вот Бог!
Лола Кинель выполняла также обязанности помощницы Дункан. Ей надо было привести в порядок багаж хозяйки — свыше десятка тюков и чемоданов. Она отделяла личные вещи от относящихся к ее творческой деятельности. Таким образом, она как бы подводила своеобразный итог ее жизни как женщины и как артистки. В большой плетеной корзине хранились бесчисленные программки на всех языках мира, тысячи газетных вырезок, пачки писем и много отдельных листков, начинавшихся словами: «Дорогая...» «Милая...» «Моя самая желанная...» Лола, не читая, сортировала их по почеркам. А еще было множество фотографий мужчин: известных, старых, средних лет, молодых. На всякий случай, Лола Кинель уложила их лицами вниз, чтобы они не попались на глаза Есенину. Она подумала, что смело можно назвать Айседору куртизанкой, самой великой куртизанкой нашего времени — в широком, сочном, старом смысле этого слова.
Есенин пытался заставить Кинель перевести его стихи на английский. Та отказывалась наотрез: во-первых, недостаточно хорошо знала русский и не обладала поэтическим даром; во-вторых, — и это главное — понимала, что перевести есенинскую лирику на любой другой язык невозможно, не растеряв музыкальности и проникновенности ее звучания. Но Есенину так хотелось мировой славы! Это же сколько миллионов людей будут знать меня, если мои стихи появятся на английском? — спрашивал он. Посчитали на пальцах: Англия, США, Канада, Австралия, Индия. Переваливало за триста миллионов...
Во Франции Айседора обнаружила, что ее счет в парижском банке заметно похудел и вообще дышит на ладан. Она никогда не делала из денег кумира и слишком часто обнаруживала их отсутствие. В прежние годы восстановить баланс не составляло труда — два-три концерта. Сейчас было тяжелее.
V
Свои и чужие
В конце сентября Есенины отплывают из Гавра в Америку. Кинель уволена, Айседора взяла в качестве секретаря Владимира Ветлугина, друга Сергея, резонно заметив при этом: «Чтобы ему было с кем говорить на родном языке». На время путешествия их домом становится огромный океанский лайнер «Париж». Комфортабельность судна поражает Есенина. Ресторан на корабле, пишет он, площадью немного побольше нашего Большого театра. Чтобы дойти до него от каюты, приходится затратить пять минут: мимо библиотек, комнат для отдыха, через танцевальный зал. Теперь ему кажется смешным и нелепым тот убогий мир, в котором он жил раньше: «С этого момента я разлюбил нищую Россию».
Айседора в пути готовит приветственную речь «Поздравление жителям Америки». Корабль ошвартовывается у нью-йоркского причала 1 октября 1922 года. Перед нахлынувшей толпой репортеров вернувшаяся на родину богиня танца начинает свой спич: «Мы — представители новой России. Мы не вмешиваемся в политические вопросы. Мы верим, что душа России и душа Америки готовы к взаимопониманию».
Но родина не спешила раскрывать объятия перед своей великой дочерью. Сначала ее с мужем на сутки задержали на лайнере, заявив, что мисс Дункан потеряла гражданство, выйдя замуж за Есенина. Это была неправда. Затем вызвали в иммиграционный центр на Эллис Айленд на интервью. Власти полагали, что прибывшие могут быть эмиссарами Ленина и тайно везти в Америку большевистские прокламации. На таможне перетряхнули все вещи до единой, все рукописи перепроверили, все печатные материалы на русском языке конфисковали. Люди Гувера (из ФБР) искали написанное симпатическими (невидимыми) чернилами. Но проводившие интервью заявили, что ничего революционного в Айседоре не обнаружили, кроме ее экстравагантного костюма.
Нью-Йорк, начало октября. На первые три концерта в Карнеги-Холл билеты проданы за один день. 7 октября, в субботу, Дункан танцует программу на музыку Чайковского перед трехтысячной аудиторией. Сотни стоят на улице — а вдруг выпадет шанс пробиться в зал. В речи после представления Айседора снова призывает к дружбе Америки с Россией.
Бостон, 22 октября. Симфони-Холл. Перед концертом Есенин умудрился вывесить из окна красный флаг и выкрикнуть: «Да здравствует большевизм!» Правда, по-русски. Зал забит молодежью. Звучат последние аккорды Патетической симфонии. Айседора заканчивает ее с красным шарфом над головой. Она размахивает им из стороны в сторону и провозглашает: «Это — красное! Я — такая же!» В этот момент публика явственно видит обнаженную грудь танцовщицы. То ли она сама ее обнажила в экстазе, то ли струящаяся одежда соскользнула вниз. Как это произошло — никто не уловил, но то, что грудь была, уловили все.
Разгорелся страшный скандал. После начала Первой мировой войны Айседора сделала патриотический танец на музыку Марсельезы. Она завершала его на парижской сцене в позе, изображенной на знаменитой картине Эжена Делакруа «Свобода на баррикадах» — с обнаженной левой грудью. Публика встречала этот финал восторженно. Но Бостон 1922 года — не Париж (любого года). Мэр Бостона запретил дальнейшие выступления Дункан. Госдепартамент, департаменты труда и права заявили, что начинают расследование относительно четы Есениных, чтобы найти основания для их депортации.
Сол Юрок, импресарио Айседоры, настаивал на том, чтобы она прекратила речи в ходе своих выступлений, иначе тур придется прервать. Сообщая об этом публике во время концерта в Чикаго, неугомонная Дункан воскликнула: «Отлично!.. Я возвращаюсь в Москву, где есть водка, музыка, поэзия и танец. Ах, да — и свобода!»
Несмотря на эхо бостонского скандала, несмотря на отказы, инициированные мэрами и видными гражданами ряда городов, особенно на Среднем Западе, — гастроли продолжались. Но теперь — с обязательным присутствием стражей порядка. В Индианаполисе четверо полицейских находились в зале: держать танцовщицу под постоянным контролем, чтобы она была полностью одета. Пятый дежурил в коридоре — на случай, если понадобится ее арестовать. На одном из концертов Айседора во время танца взялась рукой за тунику — и в то же мгновение двое полицейских выдвинулись из проходов к сцене, на исходную позицию.
Есенин ездил с женой повсюду. Видел и ее триумфы, и огорчения. Бывало, публика покидала зал. И бывали овации. Когда в Карнеги-Холл Айседора обратилась к зрителям за помощью — попросила денег для ее школы в России: отовсюду из лож, с балконов хлынул ливень долларов. Есенин ходил и собирал их.
Однажды он увидел у продавца газеты со своим изображением и тут же купил больше десятка экземпляров. Вот это слава! — подумал он. Пошлю их на родину. И попросил кого-то перевести подпись под фотографией. Там было написано: «Сергей Есенин, русский крестьянин, муж знаменитой, несравненной танцовщицы Айседоры Дункан, чей бесспорный талант...». «Муж» и «русский крестьянин» порвал все газеты на мелкие кусочки, отправился в ресторан и напился.
Но вскоре его имя появилось в прессе вполне самостоятельно, а Дункан упоминалась лишь как его жена. Дело было так. Есенины приехали на пару дней в Нью-Йорк отдохнуть в перерыве концертного турне. Эмигрант из России Брагинский пригласил поэта в гости. Он сам писал стихи на идиш под фамилией Мани-Лейб, которую взял себе в Америке. И перевел на идиш несколько стихотворений Есенина. Идя с мужем на встречу, Айседора надела легкое платье из розового тюля.
Добавить комментарий