Bengt_Jangfeldt w.jpg
Хорошо знавший Лилю Брик, он впервые полностью опубликовал их с Маяковским переписку.
Книга вышла на русском языке в Швеции в 1982 году. В послеперестроечное время эти письма были изданы также в России. В его книге о Маяковском «Ставка — жизнь. Владимир Маяковский и его круг» (М., 2009) поражает обилие не публиковавшихся ранее материалов.
Бенгт Янгфельдт был другом и переводчиком Иосифа Бродского, написал о нем книгу «Язык есть Бог. Заметки об Иосифе Бродском» (М., 2012). Живет в Стокгольме.
Ирина Чайковская: Дорогой Бенгт, известно, что в школе вы изучали русский язык. Что это была за школа? Почему ваши родители отдали вас именно туда? В вашей семье не было никаких русских корней или связей с Россией?
Бенгт Янгфельдт: Никто никуда меня не отдавал по чисто социальным причинам. Мои родители замечательные, умные. Но без образования. Мама кончила восемь классов, а папа реальное училище. Дальше они не могли учиться — они из рабочих семей.
Выбрал я сам эту гимназию, и не потому, что у меня были какие-то российские связи. Но я любил языки — до русского я уже знал французский, английский, немецкий. Прекрасно помню, как возник мой интерес к русскому языку. Мне было двенадцать или тринадцать лет — и дома у одного соклассника я увидел, что у него на столе лежит тетрадь со странными знаками. Спросил, что это, он говорит: «Мой брат учит русский». Мне это показалось интересным. После девятого класса нужно было выбирать «линию» в гимназии — латинскую, реальную или общую. Если бы я выбрал латынь, то избавился бы сразу от нескольких противных для меня предметов — физики, химии и математики. Но латынь меня не интересовала. И был один класс во всей Швеции, где вместо латыни преподавали русский язык. Его я и выбрал. Так что у меня был русский язык восемь часов в неделю. В течение трех лет гимназии.
И.Чайковская: Вот как. Это было в школе! В обычной школе?
Б.Янгфельдт: Такая экспериментальная школа, где проводились разные педагогические эксперименты. Например, с 1912 года там преподавали русский язык. (За 35 лет до меня в этой гимназии изучал русский язык Рауль Валленберг). Таким образом, я к концу гимназии прилично знал русский. В течение трех лет говорили с учителем только по-русски.
И.Чайковская: Кто был вашим учителем? Носитель языка, как американцы говорят, native speaker? Русский человек?
Б.Янгфельдт: Швед, доцент Стокгольмского университета, автор учебника по русскому языку.
Jangfeldt Lili Brk w.jpg
Б.Янгфельдт: Когда я поступал в университет, у меня было известное преимущество — три года изучения русского языка. Все другие начинали с нуля. Поэтому я уже летом после гимназии сдал экзамен за первый год в университете. А через три месяца я стал заниматься со студентами.
И.Чайковская: То есть вас наняли как преподавателя?
Б.Янгфельдт: Я был то, что называется ассистентом, но на полную ставку.
И.Чайковская: Что значит в Швеции выбрать для себя гуманитарную область, тем паче славистику? Родители не пугали вас, как меня в юности, что вы будете сидеть без работы и без хлеба?
Б.Янгфельдт: На меня никакого давления не было со стороны семьи. Так как никто не имел высшего образования, никто ничего не знал — что можно, чего нельзя. Я был совершенно свободен в этом отношении. В то время в гимназиях учились, может быть, 10 процентов, не как сейчас почти 100, поэтому все, кто учился в гимназии, получали работу. Хотя бы учителем русского языка где-нибудь в провинции. В Швеции преподавали русский язык во многих гимназиях, хотя не восемь часов в неделю, а, скажем, три. Так что всегда была возможность получить какую-то работу. Я об этом никогда не думал. Выбрал самый легкий путь: изучение языка.
И.Чайковская: Замечательно. Легкий путь. Я преподаю русский язык американцам — как же им тяжело с ним справляться! Вы, видимо, действительно очень способны к языкам.
Б.Янгфельдт: Я начал достаточно рано.
И.Чайковская: В Швеции, получается, русский язык изучают, а в России есть школы, где учат шведскому, вы не знаете?
Б.Янгфельдт: Наверное, есть. Может быть, не в школах, а в университетах.
И.Чайковская: Как сложились судьбы ваших одноклассников? Сколько их было?
Б.Янгфельдт: У нас было два мальчика и тридцать девочек.
И.Чайковская: Они связаны с русским языком?
brodsky-anna-w.jpg
И.Чайковская: Период был замечательный. Мы с сестрой в 1967-м году в составе детского ансамбля оказались во Франции. И молодые французские коммунисты, которые нас принимали, нам говорили: «Во Франции скоро будет революция». И действительно, — случилось...
Б.Янгфельдт: Меня интересовали литературные вопросы: отношение русского авангарда к власти и власти к русскому авангарду в первые годы революции. Интересовался я и отношениями между футуристами и так называемыми «пролетарскими поэтами». И тогда я встретил Лилю Юрьевну Брик, которая направила меня немножко в другое русло. Я понял, что с ее помощью смогу написать что-то интересное о Маяковском. Встреча с нею стала для меня решающим моментом в жизни. Это произошло весной 1972 года, мне было 23. Я понял, что о Маяковском далеко не все написано. Даже наоборот: почти все, что было написано в Советском Союзе, было неинтересно, лживо или даже фальсицифицировано.
И.Чайковская: О первом посещении вы вспоминаете, что, когда она открыла дверь, — вы увидели фотографию Родченко с обложки поэмы «Про это». Вы говорите, что сразу влюбились... потому что встретили историю. Только из-за этого? Все отмечают, что в Лиле Брик, даже очень пожилой (а ей в это время 80 лет), была какая-то притягательность.
Б.Янгфельдт: Там было все. Трудно описать человека такого масштаба. С совершенно необыкновенным умом. В разговоре она была всегда самой молодой, самой любознательной, но главное другое: она потрясающе понимала литературу и искусство. Она искренне интересовалась молодыми. У нас была, как мне кажется, настоящая дружба. Вчера и сегодня я перечитывал нашу с ней переписку. Первый раз почти за 40 лет. Она довольно большая, около 40 писем от нее и ее мужа, Василия Абгаровича Катаняна. Письма от нее очень похожи на те, которые она писала Маяковскому и Брику, капризные, с милыми упреками. Например: «Меня огорчила Ваша записочка — без «любим», без «целуем»... Разве Вы не получили мое письмо?» Перечитывая эти письма, я снова стал очень остро воспринимать события тех лет, середины 1970-х годов.
Лили была очень щедрым человеком, всегда дарила подарки. Я с потрясением читал, как она спрашивает о нашей с Леной дочери, родившейся в 1976 году, просит прислать ее фотографию, расспрашивает, как ее зовут, как мы ее называем... Сама она не имела детей, но чужими детьми очень интересовалась, очень их любила.
И.Чайковская: В передачах о Лиле Брик часто звучит, что она не хотела иметь детей и их не любила. Но, судя по всему, это большая неправда. Она детей любила — и что еще важнее — дети любили ее, к ней тянулись; пример — Вася Катанян, Луэлла Краснощекова.
Б.Янгфельдт: Для меня Лили к тому же была бесценным источником информации, к ней я всегда мог обратиться: что это такое? что Маяковский имеет в виду здесь? кто это? Живая история. Крылья истории, если хотите. Помню, как-то во время первой встречи она спросила: — Стокгольм — красивый город? — Не знаю, наверное. — Я там была последний раз в 1906 году.
И.Чайковская: Она была в Стокгольме?
Б.Янгфельдт: С родителями, по дороге на курорт Спа в Бельгии.
И.Чайковская: Вы хотите издать эту переписку?
Б.Янгфельдт: Не знаю. Не думал об этом. Мои письма к ней хранятся в РГАЛИ.
И.Чайковская: Конечно, есть смысл издавать письма сразу двух адресатов — как вы издали переписку В.В.Маяковского и Лили Брик. В своей книге о Маяковском «Ставка — жизнь» вы часто ссылаетесь на материалы, известные только вам — записи, пленки, рассказы. Вам довелось читать в полном объеме дневник Маяковского времен его разлуки с Лилей и работы над поэмой «Про это». Что скажете? Какой новый свет проливают эти документы на всю историю их взаимоотношений?
Б.Янгфельдт: Некоторые документы мне показывала не она, а после ее смерти Василий Абгарович Катанян и, после его смерти в 1980 году, его сын Василий Васильевич. А насчет пролития «нового света» ответить просто. В Советском Союзе писать правду о Маяковском и Лиле Брик было нельзя. Не было правдивой биографии Маяковского. Нельзя было упоминать ни женщин Маяковского, ни людей, которые были вокруг него: кто-то был расстрелян в годы террора, кто-то был связан с Бухариным, кто-то с Троцким, не говоря о самих этих людях. Абсурдное было время. Даже если бы Маяковский сказал: «Я ненавижу Троцкого», этого нельзя было бы написать, потому что здесь есть имя Троцкого. Понимаете? Смешно.
Писать эту книгу («Ставка — жизнь, — И.Ч.) было и трудно, и интересно. Могу рассказать, как возникла мысль о ней. В 1970-80-е гг. я занимался Маяковским. После того, как я в 1992 году издал книгу о Якобсоне, мне как-то все это немножко надоело, тем более, что в Россию пришла перестройка, и я подумал, что сейчас откроются архивы, — лучше подождать. Вместо Маяковского и футуризма я стал заниматься совсем другими вещами, написал историю «шведского» Петербурга, биографию шведского врача и писателя Акселя Мунте и т.д.
И вот я в Москве, в 2004 году, в квартире Лили Брик, где живет сейчас вдова Василия Васильевича Катаняна...
И.Чайковская: Инна Генс.
Б.Янгфельдт: Да, она. И вот мы с ней жалуемся на то, что свобода, которая сейчас есть, ничего хорошего не принесла Маяковскому, что о нем ничего интересного не написано. Кое-что написано о Лиле Юрьевне Брик, но главным образом в «сенсационном» плане как о женщине. И вот эта мысль — я до сих пор слышу ее — раздается довольно громко в моей голове: «Бенгт, если ты такой умница, напиши эту книгу сам!». И я понял, что должен написать эту книгу. Бывают такие поворотные моменты. Я понял, что я единственный человек из живых, который хорошо знал Лилю Брик. Кроме того, я знал Веронику Полонскую, я знал Татьяну Яковлеву, я знал многих друзей Маяковского — Льва Александровича Гринкруга, Романа Якобсона и других.
Ну вот представим, вдруг появится через пятьдесят лет человек, который напишет о Маяковском. Я хоть хвост коммунизма застал, я знал запах этой среды и этой политической системы, а он ничего об этом не будет знать. Получается, что я был просто в исключительных условиях для того, чтобы писать о Маяковском... Я приехал в Стокгольм, рассказал все своей издательнице, а она мне: «У тебя свободные руки, пиши!..»
И. Ч.Нам бы таких издателей...
Б.Янгфельдт: Я начал писать, но не тут-то было. Я понял, что писать биографию — дело совсем другое, отличное от составления комментария. Я понял, что я должен поставить себя в позицию: не знаю Лили Брик, не знаю, как разовьется сюжет, — все должно было вырастать из документов. Я решил начать с детства Маяковского, чтобы понять его живое развитие. И тогда я действительно многое обнаружил для самого себя. Когда пишешь биографию, появляется масса новых вопросов. Кстати, в России, к сожалению, слабо развит этот жанр. По понятным причинам цензуры и т.д.
И.Чайковская: Он усиленно развивается, много книг сегодня издается в серии ЖЗЛ.
ljalja iosi w.jpg
И.Чайковская: У вас получилась книга о жизни поэта, при том, что вы включили в нее разбор всех его главных произведений. Не знаю, почему они сетуют.
Б.Янгфельдт: Это в конце концов непонимание жанра. Биография пишется как роман.
И. Ч.Согласна. Это и есть роман.
Б.Янгфельдт: Можно сделать рассказ занятным, не меняя и не фальсифицируя ничего.
И.Чайковская: Книга ваша вам удалась, она глубокая и интересная, прочла ее совсем недавно — и уже нескольким знакомым порекомендовала.
Б.Янгфельдт: Было уже три издания.
И.Чайковская: Жаль, что практически отсутствуют отклики. И мне видится здесь российская привычка: если о нас пишет иностранец, откликаться на это неохотно, сквозь зубы... Вот посмотрите: открытие Серены Витале — переписка Дантеса с Екатериной Гончаровой. И в ответ — почти полное молчание. Хотя эти письма по-другому поворачивают всю преддуэльную историю.
Б.Янгфельдт: Или англичанин Рейфилд о Чехове.
И.Чайковская: Ну да, если отклики на его книгу появлялись, то по большей части ругательные.
Б.Янгфельдт: А на самом деле, о России лучше всего часто писали иностранцы, начиная с де Кюстина, или даже раньше, в XVIII веке.
И.Чайковская: Резон в вашем утверждении есть: всегда важен взгляд со стороны. Однако продолжим. Недоброжелатели говорят о том, что Лиля Брик была агентом «органов». Моя старшая подруга Юлия Добровольская, живущая в Италии и знавшая ЛБ в 1970-е годы, уверяла, что слова «Лиля» и «донос» не сочетаются. Что скажете на эту чрезвычайно острую тему?
Б.Янгфельдт: Я пишу только то, о чем я знаю. Я не думаю, чтоб она была агентом в прямом смысле этого слова. Я видел ее удостоверение ГПУ 1922 года, но это ничего не доказывает, потому что Брик там работал и он мог устроить ей такую бумагу. Думаю, что удостоверение было ей выдано, чтобы она могла получить визу для поездки в Ригу. Но она действительно дружила с этими людьми — как и Маяковский! Тогда эти люди считались авангардом революции. Сейчас мы знаем, что это было заблуждение, но тогда ситуация была сложнее.
Я был одним из первых, кто держал в руке гэбэшное удостоверение Осипа Брика. В 1980 году, уже после смерти В.А.Катаняна, его сын показал мне этот документ. Брик скорее всего был специалистом «по буржуям». Понимаете, большевики ведь не знали этой социальной среды. Я знаю, что Брик иногда использовал свое положение, чтобы помогать людям. Говорил: сейчас за вами придут, так что спрячьте свои бумаги или передайте мне на время. Интересно, что о Брике все отзывались очень хорошо. Когда он умер в 1945 году, в тассовском некрологе были подписи, по-моему, больше ста человек.
И.Чайковская: Вы хорошо ответили. Мы забываем, что была другая эпоха — кровавая, — были ее «соблазны», по слову Коржавина, и некорректно сейчас судить тех людей и те поступки со своей колокольни.
Б.Янгфельдт: Мне по этому поводу сказал Роман Якобсон: «Вы должны понять, как мы сильно ненавидели царский строй. Все были радикалами, не обязательно большевиками, но радикалами». Наверное, в чем-то этот радикализм можно сравнить с нашим в 1968-м году.
И.Чайковская: Ну да, из-за этой неприязни к царизму люди на первых порах могли симпатизировать Советской власти, раскусили ее позже. Но у меня вот какой к вам вопрос.
В книге вы подчеркиваете, что окончательный разрыв любовных уз, связывающих Лилю и Маяковского, произошел не без влияния Александра Краснощекова, руководителя Промбанка, а до того создателя Дальневосточной республики. В вашей книге, пожалуй, впервые о нем сказано объективно, даже благожелательно. Он был убит во время Большого Террора, а еще в начале 1920-х годов судим за растрату, затем оправдан... Лиля взяла к себе на воспитание его дочь Луэллу. Наверное, не просто было распутывать все эти узлы?
HYLAEA_w.jpg
И.Чайковская: Официально, наверное, но я почему-то знала об этом, сарафанное радио?
Я не совсем поняла, Бенгт, что выходит из того, что у Маяковского была дочь в Америке. Вы считаете, что это стало причиной их разлада?
Б.Янгфельдт: Нет, нет, причина их разлада в другом. Маяковский и Лиля — совершенно разные люди. Она же была в отношении к любви, сексу совершенно свободным человеком. А он нет. Он был ревнивый, он не мог жить так, как она хотела. У нее был характер... она притягивала мужчин совершенно сумасшедшим образом, даже в детстве... И когда ей было 80 лет. Я не говорю про секс. Было другое. С ней всегда было безумно интересно. У нее был необычный ум, понимаете? Я вдруг понял, почему Маяковский ее так любил, — она так замечательно относилась к творческим людям. Потрясающе понимала искусство — живопись, поэзию, и, когда она видела талант, она ставила на этот талант и помогала, особенно молодым.
И.Чайковская: Юлия Добровольская, подруга Лили Брик, мне рассказывала, что, когда они были с Лилей Юрьевной в Переделкине, той беспрерывно звонили из Парижа молодые люди. И она спрашивала Добровольскую: «Юля, почему они мне звонят?» А та отвечала: «Им с вами интересно, Лиля Юрьевна».
Б.Янгфельдт: Ну да, у нее был своеобразный, интересный ум и характер. Вот например, я ее спрашиваю в письме, кто такой был Яша Эфрон — это мне было нужно для комментариев. Василий Абгарович отвечает, что это была — цитирую — «ничем не примечательная личность, о которой и сказать нечего». А Лиля в конце письма делает приписку: «Яша Эфрон был очень симпатичный и очень красивый человек».
И.Чайковская: Лиля Брик была свидетельницей на вашей свадьбе в Москве. Она знала вашу невесту? Вы когда-нибудь думали, что женитесь на девушке из России? Как к этому отнеслись ваши родители, друзья?
Б.Янгфельдт: Никаких мыслей в эту сторону у меня никогда не было. Наоборот, некоторые шведские друзья меня предупреждали насчет этого...
Мои родители отнеслись к моей жене замечательно, и Лиля ее тоже полюбила. Вижу это сейчас по письмам. Она пишет, что Лена замечательная певица, помню, она пела у них на даче. Мы познакомились в апреле 1974 года, и летом я уехал из Москвы. Так как Ленин папа работал в «ящике», мы звонили друг другу по разным адресам в определенные дни, писали кодированные открытки. Потом я приехал на неделю в сентябре, чтобы понять наши чувства — и затем мы расписались в марте 1975 года. В течение целого года мы общались два месяца, не больше. Но мы до сих пор вместе...
И.Чайковская: Лена нашла себя в Швеции?
Б.Янгфельдт: Она лишилась театра. Она играла у Розовского, ее хотел взять Любимов, она работала с Товстоноговым... Это, конечно, оборвалось. Петь она в России не могла — у нее был не тот репертуар, она пела свои песни на стихи Пастернака, Мандельштама... Так что в Швеции она стала петь. Мы жили не только в Швеции — во Франции, в Германии. И она везде пела, хотя трудно петь песни на стихи русских поэтов иностранцам.
И.Чайковская: Конечно, если без перевода, остается одна мелодика, уходит содержание...
Б.Янгфельдт: Но у нее был успех, были свои телевизионные программы, она выступала на одной из лучших сцен Парижа, Théâtre de la Ville.
И.Чайковская: А ваши дочери знают русский?
Б.Янгфельдт: Обе знают. Старшая — Сара — выступала с концертом по-русски в Москве, давала даже интервью по-русски. Младшая, Габриэлла, училась русскому языку в университете. Сара певица и актриса, сейчас играет Шарлотту в чеховском «Вишневом саде» в Городском театре Стокгольма. Габриэлла тоже пишет музыку.
И.Чайковская: Здорово! У вас дочь актриса и играет Чехова. Счастливый вы отец. Но идем дальше.
Долгие годы дружбы, сотрудничества связывают вас с Иосифом Бродским. Вы переводили его стихи, много о нем писали, он проводил время с вашей семьей, приезжая на отдых в Швецию в течение семи лет после 1987 года. Говорят об его сложном характере. Вам было с ним легко? Не ссорились?
Б.Янгфельдт: Нет, не ссорились.
И.Чайковская: Вам повезло. Даже друзья его говорят, что он бывал невыносим.
Б.Янгфельдт: Это верно. Мы не ссорились, но, наверное, могли бы, если бы я... я понял, конечно, что он мог быть трудным, — по его отношениям с другими людьми. Может быть, у него просто было хорошее настроение в Швеции...
И.Чайковская: Возможно, вы его настраивали на хорошую волну. Вы пишете о нем: «аррогантный», то есть высокомерный. Это вам не мешало? Или с вами он не был таким?
Б.Янгфельдт: Меня это не беспокоило. Может, я сам такой — «аррогантный»? У нас с ним были чудесные отношения. Он очень любил нашу семью и наших детей. Очень хорошо помню его слова, когда он впервые увидел нашу Сару — ей было 12 лет. Он приехал получать Нобелевскую и увидел ее в нашей передней: «Это — ваша дочь?» Я подтвердил. Он сказал: «Я к детям не очень, но эта...» Это дословно, я сразу записал его слова. Он ее обожал, любил сниматься с ней. Когда делал ей подарки, точно знал, что ей нужно.
И.Чайковская: Вы говорили о вашей биографии шведского писателя и врача Акселя Мунте «Мятежный дух». Эта работа связана со славистикой, с Россией? Что вас подвигло о нем написать?
Б.Янгфельдт: Недавно я подписал договор на русское издание этой книги. История такова: в 1993 году я поехал с семьей на остров Капри. Я хотел совместить отдых с каким-то интересным занятием. Там жили многие русские — Горький, Луначарский... и я думал писать что-то о них. До того я не читал книгу самого Мунте, The Story of San Michele, которая была в 1930-е годы бестселлером во всем мире. Она переведена на 45 языков. Но я ее не читал, именно потому, что она такая известная! Прочитав ее, я страшно заинтересовался судьбой этого человека, который, оказывается, написал несколько увлекательных книг еще в молодые годы. Я не мог понять, почему он не известен как писатель, почему не фигурирует в наших учебниках по литературе. Личность необычная — врач шведской королевы и других европейских королевских особ, автор главного международного бестселлера 30-х годов, «архитектор» знаменитой виллы Сан Микеле на Капри. А о нем написано было очень мало, и то, что написано, все очень поверхностно.
Еще на Капри я написал о нем маленький рассказ, «Синьор Дрин-дрин» — о его встречах с Лениным. Он лечит Ленина от болезни, которую я называю marxismus hystericus. В результате Ленин остается на Капри, где становится успешным адвокатом — и все кончается хорошо, в России нет никакой революции. Когда по возвращении домой я предложил рассказ стокгольмской газете, в которой сотрудничал, они сказали: «Ты себе не представляешь, как точно попал, мы планируем летнюю серию «Недостающие главы мировой литературы». Поэтому рассказ был сразу напечатан в Швеции, потом напечатан в «Литературке» и сейчас гуляет по интернету как научная фантастика.
И.Чайковская: Простите, Бенгт, ваш Мунте действительно встречался с Лениным?
Б.Янгфельдт: Нет, конечно, это я придумал. Мунте встречался на Капри с Горьким, но и о нем в его книге тоже нет ни слова.
И.Чайковская: Интересная должна быть книга, полуфантастическая...
Б.Янгфельдт: Еще вот что. Мунте швед, но жил за границей почти всю жизнь и письма писал по-английски, по-французски, по-итальянски, по-немецки, а это все языки, которые я знаю.
Я считаю, что это лучшая моя работа.
И.Чайковская: Видите, не зря я вас о ней спросила. А могла бы не спросить. Я думаю, что удовлетворение ваше связано как раз с фантастической главой. Когда ты что-то домысливаешь и чувствуешь, что получается интересно, хочется воскликнуть, как Пушкин: «Ай да Пушкин, ай да сукин сын!» Задам вам вопрос еще об одной книге.
Ваша книга «Шведские пути в Санкт-Петербурге» стала бестселлером у вас на родине, общий ее тираж 27 тысяч экземпляров. Много даже для России!
Б.Янгфельдт: Это первое издание 1998-го года, сейчас вышло второе издание под названием «От варяг до Нобеля». А тиражи были действительно феноменальные. Кстати, книга о Мунте имела в Швеции тираж 44 тысячи экземпляров.
И.Чайковская: Вы получаетесь автором бестселлеров, как нынешние российские Акунин или Донцова с Марининой. Но в отличие от авторов бестселлеров, вы серьезный писатель и исследователь. Донцову с Марининой я в руки не беру, Акунина, признаться, тоже, а вас читаю с большим интересом. Хочу спросить: у вашей темы «шведы в С-Петербурге» нет продолжения «русские в Швеции»? Среди ваших знакомых есть русские семьи или их потомки? Происходит ли какой-то взаимообмен в сфере культуры, литературы, театра?
Б.Янгфельдт: Знаете, русская культура очень популярна в Швеции. Потому что у нас есть исторические связи. Поэтому интерес у нас к России больше, чем, скажем, в Дании или Норвегии. У нас — общее море, общая история. В Финляндии тоже есть большой интерес. У нас всегда много издавали русской литературы. Из-за Нобелевских премий в Швеции много издают иностранной литературы, издательства ставят на своих авторов. Сейчас в русской литературе затишье, впрочем, я не очень слежу... А русская эмиграция здесь всегда была неинтересная. Была эмиграция послереволюционная, в начале 1920-х годов, потом она быстро уехала — в Прагу, Берлин, Париж. Остались «инженеры», и тех было довольно мало. В 1970-е годы — то же самое. Творческие люди сюда не стремились. Сейчас новый приток — довольно много богатых русских.
И.Чайковская: Новые русские вас раздражают?
Б.Янгфельдт: Нет, не все же они мафиози... Кроме того, сюда приезжает масса обыкновенных туристов — автобусами из Петербурга. Десятки тысяч каждый год — и это очень хорошо. То, что русские увидят мир, — замечательно.
И.Чайковская: Говорят, Стокгольм очень красивый город, от многих слышала. Похож на С-Петербург?
Б.Янгфельдт: Похож.
И.Чайковская: А взаимообмен в культуре? Вот вы один из тех, кто его осуществляет. Может быть, еще кто-то есть?
Б.Янгфельдт: Конечно, есть. Например, много хороших переводчиков с русского. Но сейчас такой период... неприятный. С одной стороны — культура, а с другой — большое разочарование. Все в отчаянии от того, что происходит в России в политическом плане. Но одновременно большая, как всегда, любовь к русской культуре. В 1990-е — сумасшедшее было время во многих отношениях, — но жила в людях надежда на лучшее будущее. Дышали свободнее.
И. Ч.Да, мой муж был у Белого дома в августе 1991-го. Жаль, что все так повернулось. Но надежда в нас все равно живет. Мы с вами добрались до последнего вопроса.
С чем или с кем связаны ваши дальнейшие планы?
Б.Янгфельдт: У меня только что вышла большая биография Рауля Валленберга. Вышла год назад, а сейчас переводится на английский, русский и венгерские языки. В России выйдет через год. Теперь я занят редактированием английского издания.
И.Чайковская: Валленберг — святой человек, спасший десятки тысяч венгерских евреев от нацистских печей. Что-нибудь новое о его смерти вам открылось? Как и где он погиб?
Б.Янгфельдт: О нем, об его подвигах, писались книги, но его биографии не было. Я получил доступ к архиву семьи Валленбергов. Таким образом, я мог писать полную его биографию. Что я внес в нее нового? Я согласен с теми, кто говорит, что он погиб в 1947 году, но, конечно, не от инфаркта, как написано в удостоверении о смерти. Но вот что я нашел, я долго копался — вообще-то эти документы доступны, копии находятся в нашем МИДе...
И.Чайковская: Они доступны, но почему-то ими никто не интересовался, кроме вас.
Б.Янгфельдт: Это, главным образом, потому, что они написаны по-русски... Так вот, я нашел эти документы и по ним смог установить хронологию последних дней Валленберга на свободе — с момента, как он перешел к советским 13 января 1945 года и до момента, когда он исчез 17 января. Эти дни я восстановил почти час за часом по неопубликованным воспоминаниям офицеров, переводчиков и других. Там есть любопытные факты, бросающие новый свет на его арест — но об этом вы прочтете в книге. Долго ходили слухи о том, что он был жив после 1947 года. Но, на мой взгляд, лучше, чтобы он погиб в 1947 году, а не позже. Лучше, чтобы его не таскали по психушкам и лагерям в течение сорока лет... Я думаю, что его действительно убили в 1947-м. Удостоверение о его смерти подвергли сейчас анализу и шведские, и российские специалисты — и установили, что документ того времени и подпись того врача. Это, конечно, не значит, что то, что в нем написано, — правда. Врач с Лубянки мог написать, что угодно.
И.Чайковская: Бенгт, спасибо вам огромное за интервью!
Фотографии из архива Бенгта Янгфельдта
Добавить комментарий