sinyavskiy daniel w.jpg
Я тоже проходил по этому делу. Ровно через три месяца после обысков в наших квартирах и допросов в Ленинградском управлении КГБ (не последних в моей жизни) арестовали писателей Андрея Синявского и Юлия Даниэля. Брежнев закручивал гайки. Вскоре после окончания допросов трех моих друзей-журналистов — Мишу Балцвиника, Славу Попова и Галю Зяблову — уволили из газет, где они работали, первых двух — с «волчьим паспортом». И меня, преподавателя института (нельзя же такому доверять воспитание молодежи!) выгнали с работы. Когда начался суд над группой «Колокол» и сообщили об этом на мою новую работу, пытались выгнать меня и из конструкторского бюро завода, куда мне помог устроиться, не задавая никаких вопросов, мой институтский профессор Иосиф Исаакович Вульфсон. Наши заводские коммунисты даже в КГБ обращались за помощью, но неожиданно получили от ворот поворот: «Не лезьте не в свое дело, надо будет, вас не спросим, сами уволим».
Так я и остался на много лет в конструкторском бюро (ОКБС) станкостроительного завода им. Свердлова и, кстати, получил замечательную инженерную закалку. Жизнь моя во время суда и бесконечных партийных собраний (хотя я и не был членом партии) с разбором моего «преступления» могла стать абсолютным кошмаром, если бы не поддержка нескольких сотрудников и, особенно, начальника отдела Игоря Андреевича Гидаспова, впоследствии профессора Петербургского Северо-Западного политехнического института. Замечательный человек, талантливый инженер, и сам — из семьи репрессированных. В трех поколениях. Его деда, православного священника, расстреляли в 1938 году. Отец, начальник планового отдела на заводе, умер в тюрьме в 1941 году — до суда. А в 1949-м добрались до детей. Старшего брата, молодого офицера, понизили в чине, а Игоря выбросили из военного училища. Во все время моей работы в этом ОКБ Гидаспов защищал меня, как мог. Например, каждые два года в верхах ОКБС проходило совещание по повышению зарплаты сотрудникам. Игорь Андреевич выдвигал и меня. Начальник конструкторского бюро (с впечатляющим именем Владимир Ильич) никогда не забывал обстоятельства моего появления в КБ и постоянно вычеркивал мое имя из списка. Но Гидаспов стоял твердо: зарплату платят за работу в отделе, а не за какие-то привходящие обстоятельства — и с такой же постоянностью пробивал мне повышение.
В общем, головная боль для него была на годы — меня ведь с 1965 года и до самого отъезда держали под колпаком, хотя внешне вроде бы оставили в покое. Приставлен был ко мне, открыто, сотрудник «органов», который время от времени появлялся — «поговорить за жизнь», короче, чтоб помнил, где живу. Такая профилактическая терапия. Скажем, выхожу с работы, а мне кто-то машет из стоящего у проходной «такси». Не успел сесть, тут же и вопросик: «Ну, зачем с Даниэлем-то встречался?» А Даниэль как раз вернулся из заключения. Неважно, что с Даниэлем я как раз знаком-то и не был. Важно, чтоб помнил про колпак. (Я подробно рассказал о тех годах в большом мемуарном очерке «Золотой век Магнитиздата», дважды опубликованном в США, а затем в московском журнале «Обыватель» под названием «Ты лиру топором не отрицай»).
В начале 1977 года Игоря Андреевича Гидаспова вызвали в КГБ. Три часа «беседовали». Показали копии моей переписки с заграницей, фотографии моих встреч, фонограммы телефонных разговоров, и дали ему понять, что меня надо вынудить (или убедить) отправиться восвояси, за пределы... да побыстрее. Вернувшись, он рассказал мне все в подробностях и посоветовал немедленно подать заявление на отъезд. В конце того же дня в наше КБ заявился тот самый сотрудник КГБ, который утром беседовал с Гидасповым. А на следующий день последовал фантастический негласный приказ начальника КБ: от текущего проекта меня отстранить (я был ведущим конструктором), и вообще — работы не давать. Но при этом зарплата сохранялась. А еще на следующий день позвонил мне уже мой «куратор» и спросил: «Ну, когда ты собираешься отъезжать?»
Вскоре я уволился из КБ. Примерно с начала 1976 года зарабатывал я еще тем, что учил желающих английскому языку. Но с момента увольнения из КБ надо мной повисла статья Уголовного кодекса «Тунеядство». (Многих отказников привлекали по ней.) И тогда один из моих учеников, профессор Ленинградского университета Борис Гельчинский предложил мне оформиться его секретарем. Пошли мы с ним в соответствующую организацию (кажется, это называлось СОБЕС), где мне выдали заветную книжечку, удостоверение. Внутри — моя фотография, и написано, что являюсь я секретарем профессора Гельчинского. А снаружи, на обложке удостоверения, черным по серому — «Карточка Домработницы»!!!
Вскоре Гельчинский уехал в Израиль. А я с гордостью говорил друзьям, что я — единственный в СССР секретарь профессора, живущего в Израиле. Примерно через четыре года мы с ним встретились — на этот раз в Иерусалиме...
А карточка, верно защищавшая меня до самого отъезда, осталась в России.
И не только эта карточка. Остальные документы я отдал в посольство Голландии и никогда их не запрашивал, так как в Америке никто не просил меня показать мои дипломы. Проинтервьюировали меня несколько часов в компании Форда, и — на работу! Нас, россиян, в отделе оказалось трое. В середине дня, бывало, подойдет супервайзер, обнимет и скажет: «А еще быстрее работать можете?» (Честно говоря, быстрее работать было невозможно). А в конце дня подойдет опять: «Что бы я без вас, русских, делал?» И в конце каждого года — повышение, да такое, чтоб смогли догнать наших сверстников — местных инженеров, проработавших на Форде по 15-20 лет.
В общем, так, без всяких документов, бывший ленинградский инженер с диссидентским уклоном, бывший гордый владелец удостоверения «Карточка домработницы» стал инженером в автомобильной компании Форда и успешно проработал там до самой пенсии, 20 замечательных лет.
Добавить комментарий