Девушка, обнаженная во всех отношениях, — если не считать одеянием внушительных размеров анаконду, обвившуюся вокруг ее тела наподобие драпирующей шали, — поблескивала открыточным лаком и приглашала на выставку под названием “Из мира животных: неукротимая мода” в Институт костюма и моды при Метрополитен-музее. Выглядело зазывно, но не так чтобы бросить все и бежать смотреть: я, признаться, достаточно равнодушна к подиумным творениям, слишком явно демонстрирующим отчуждение от эстетических норм человека разумного. В самом деле, во имя чего мы, бедные и внушаемые, приговариваем себя к капустным листьям и бутыли воды в качестве якобы здоровой диеты? Во имя сомнительного счастья носить бесформенное наверченное тряпье с необработанными краями — да еще и за непроизносимую цену?
 |
Конечно, звонкое имя льстит, название фирмы заставляет приосаниться. Конечно, иногда фантазия дизайнера забрасывает модельершу-доску на такие заоблачные высоты, до которых ей, изголодавшейся, книжек нормальных не читавшей, вовек самой не добраться. И все-таки ехать через полгорода, чтобы смотреть малоносибельные вещи от кутюр... Однако устроители выставки сулили нечто поинтереснее рекламы модной одежды: они обещали проникнуть вместе со зрителем в историю анимализма и пояснить причину странной одержимости человека “животными” мотивами в одежде всех веков и времен. Это было уже, что называется, теплее — и в буквальном смысле тоже.
Проза жизни — она проза и есть: сумасшедшее боа из перьев розового фламинго остается вещью экстравагантной и не очень волнующей кровь какой-нибудь машинистки-клерка. Но любимая кофточка с леопардовым или тигриным орнаментом, юбочка с полосой “зебра” у нее в гардеробе непременно сыщется. И не только у нее, но и у дамы с более высоким социальным статусом. Любим мы, женщины, “звериный рисунок”, хотя промышленность, как нетрудно заметить, несколько перестаралась. Так отчего же, хотя не по одной уже износили, мы все продолжаем выкупать все эти кардиганы — полоса черная — полоса коричневая? Отчего свитера с кошачьими и тигриными глазками так пронзают наши смешные души? Оттого, что мы слабы и уязвимы перед этим климатически и социально жестковатым миром: хочется укрыться и сохранить тепло. Братья меньшие своими шкурами защищены куда надежней, вот и греемся имитацией — правда, девочки?
Приземленные подсознательные эти соображения и привели в итоге на крутейшую тусовку, которая варилась на “нулевом” этаже Метрополитен-музея во время пресс-просмотра “Неукротимой моды”. Операторы с камерами мощно теснили газетчиков, дикторы всевозможных каналов телевидения хорошо поставленными голосами поясняли, как сильно развито в человеке животное начало, как чисто эстетическая страсть к экзотике переплетается в моде с физиологическими мотивами эротики, а идеал вечной женственности — с абсолютно звериными страстями милых мягких “кошечек”.
Темна природа сестры нашей! Что правда, то правда: мифы о Лилит и Медузе, о сладкоголосых Сиренах говорят не только о священном матриархате, но и о неприкрытом сексуальном хищничестве. Кроме того, мотивы фауны, по мнению кураторов выставки, составивших умный академичный пресс-буклет, со всей прямотой указывают на такие неположительные явления в человеческом обществе, как расизм, колониализм и сексизм, и такую несомненно отрадную тенденцию, как экологическая активность людей сознательных. Звучит несколько забавно, однако доля правды в таких либеральных заявлениях, несомненно, есть: недаром анималистические мотивы моды всегда начинали превалировать в годы социополитической нестабильности — например, в тридцатые, шестидесятые, восьмидесятые годы века прошлого — и сегодня, когда расовая и классовая чувствительность достигли своего апогея. Впрочем, не будем о грустном.
Временами дизайнеры позволяют себе довольно зло подсмеиваться над властью дам, законодательниц моды — и тогда появляются такие сюрреалистические символы “роковой женщины”, как меха без чувства меры, шляпки с головами еще недавно живых птичек, сумочки с головами волков, уже прошедших через руки охотников и таксидермистов... Именно эти глаза волка взглянули на меня, когда, споткнувшись об очередную камеру, я попыталась найти островок, где не ступала операторская нога. Джордан Беттен, американец, рожденный в 1970-м году: “Ридикюль”. И подобное можно держать хрупкой дамской ручкой, небрежно касаться этой мертвой головы, доставая расческу или пудреницу? Серый взирал без упрека — в тускловатых зрачках его отпечаталось не чувство, но конечное знание: бабы — звери! Похожая страшноватенькая сумочка, уже с головой ягуара, дар из коллекции миссис Луи Твайфорт, находилась рядом, в той же галерее под выразительным названием “Зов предков”. Дозвались, бедные... Отовсюду глядели жутковатые знаки антропоцентризма — подтверждение декартовского тезиса о животных как существах неполноценных, поскольку они не умеют говорить и мыслить. Не уметь-то не умеют, но заглядывать в эти остановившиеся глаза еще раз я бы не стала: слишком многое таилось на их стылом дне... Следовали еще трофеи: шляпка с головой и лапками рыси, накидка с лапками и головками соболей — о, ужас примата человека разумного над братьями меньшими...
Дальше пошли меха и шкуры, это показалось более привычным и менее пугающим. Фотография Рахель Уэлч в роли красотки Лоанны из популярного когда-то фильма 1966 года “Миллион лет до нашей эры” отгоняла мысли о человеческих зверствах. Узенький кожаный бикини говорил явно не об узости кругозора древней дамы (хорошенькое личико ее было умным), но о связи между диким началом и укрощением, о сложном проявлении женской сути в нарождающихся образах амазонок и охотниц. Платье становилось явно тоньше, делалось все более похожим на вторую кожу, эстетическое начало властно врывалось в первобытные соображения грубой пещерной целесообразности. Женщины становились краше, модней — и коварней.
Галерея вторая: “Тигрица”. Не подумайте плохого, это не оскорбление. Тигриные полосы и леопардовые пятна на дамской одежде появились не сегодня и не вчера: крупные представители семейства кошачьих обожествлялись еще в Древнем Египте. По мере роста движения суфражисток в девятнадцатом веке справедливо рос и страх мужчин перед женской распущенностью, и звери уже не обожествлялись, а обозначали порок и вседозволенность. Со временем дизайнеры примирили вызывающие животные орнаменты и обозначаемые ими первичные инстинкты с идеалом вечной женственности. Кто не верит в возможность подобного сочетания, пусть постоит у витрины, где красуется манекен в платье от Версаче (осень-зима 1990-91-го годов): шелковая леопардовая тафта, жемчуг, цветное стекло... Пусть желающий воззрится на платье из гардероба истории, сшитое два века назад во Франции: бледно-розовый шелк с многоцветными вплетенными букетами искусственных цветов и ягод на том же леопардовом фоне. И еще леопарды и тигры в интерпретациях Ива Сен-Лорана, Доменико Дольче и Стефано Габбана, Валентино... Дайте волю ассоциациям.
Галерея третья: “Райские птицы”. Чему в дамской одежде служили страусиные, павлиньи, лебединые и иные перья? Как же вы угадали так быстро, ну конечно, идеалу нескованной женственности, если не сказать ужасней — кокетства. Одна Мария-Антуанетта с ее причудливым плюмажем на голове чего стоила! Жаль хрупких птичьих жизней, но жестокая женская природа алчет и взыскует по сей день: ведь каждое перышко придает жесту и платью воздушности, живости и трепета... Современность добавила в эту буржуазную воздушность ощутимой постмодернистской мешанинки: французский дизайнер Жан-Поль Гольтье спокойно изукрасил страусиными перьями хлопчатобумажное джинсовое платье. Носить, конечно, вряд ли станешь, но посмотреть любопытно. Равно как и на знаменитое лебединое одеяние Марлен Дитрих, дар киномузея Берлина: шелковый белый шифон-“суфле”, отделанный пухом и перьями лебедей. В начале пятидесятых великолепная Марлен закрывала в этом наряде, тщательно взбиваемом перед выходом на сцену до невозможного состояния, свои представления.
Галерея четвертая — “Львиная доля”. Много копий сломано в веках по поводу обладания меховой одеждой. В четырнадцатом-семнадцатом столетиях в Европе существовал закон, по которому носить меха разрешалось только знати. Закрепились стереотипы: меховой воротник — значит, аристократ, буржуа, крупный делец. Мягкость материала, неповторимое ощущение при соприкосновении с ним послужили очередным подкреплением идеала женственности — но ближе к концу прошлого века всевозможные лиги защиты животных набросились на этот идеал и на предшествующие стереотипы с чисто звериной яростью. Поэтому ансамбль из голубого бархата и голубой шелковой тафты, отделанный мехом серебристой лисицы, дар нежадной миссис Честер Чемберлен, следует считать аморальным пережитком варварских времен. Равно как и шелковое платье от Диора, отделанное нежной норкой. Но господи боже ты мой, как же они хороши...
И, наконец, галерея последняя, пятая: “Человек на съедение”. Черная кожа — материал сверхпопулярный в тридцатые годы прошлого века, воскрешение мрачной европейской истории, которой никто никогда не будет гордиться. Через два десятилетия фотографы-тезки Джон Вилль и Джон Сатклифф создали культ роковой женщины. Сатклифф — икона фетишистской субкультуры, фотограф и дизайнер одежды, благодаря которому популяризировались такие кожзаменители, как латекс, резина, поливинилхлорид. Они удовлетворяли требовательную сексуальную фантазию одних и трогательную любовь к животным других. Все остались довольны.
Однако черная кожа как материал для верхней одежды со сцены не сошла. Она по сей день вызывает амбивалентные чувства к женщине, все пытающейся остаться слабым полом, но уже обнаружившей свое хищническое нутро. Укротительницы, доминиктрисы, девочки из “Плейбоя”, прикрытые и едва прикрытые одеяниями из кожаных лоскутов, глядели сквозь стеклянные витрины наглыми слепыми глазами, недвусмысленно давая понять: или ты, человек, люби меня, женщину, так, чтобы не приходилось тебя укрощать — или догадайся о последствиях.
Ну, вот мы и вернулись на круги своя: вот она, пригласившая нас дева красоты в одеянии анаконды — одноименное создание испанца Мигуэля Адровера. Пятнадцать футов змеиной кожи трогательно спадает вниз по бедру, вызывая ассоциации разные — от естественного страха, вдруг змеища жива, до мыслей о борьбе за существование и возможности к регенерации. Ева, райский сад, искуситель с его злосчастным яблочком — кто больше? Вероятно, тот, кто придет и все это увидит.
Добавить комментарий