В те времена — я имею в виду советские 70-ые годы — в театр и на концерт было принято переодеваться. Кто как мог старался принарядиться.
Милан в начале 80-ых годов прошлого века я застала в джинсах. Ещё не рассеялся смрад «свинцовых лет» красного террора. Богатые стали маскироваться под бедных.
А мой друг директор Ла Скалы, социалист-реформист Паоло Грасси объявил в приказе: «Театр это праздник, вход в джинсах запрещён».
Но это присказка. Сказка, то бишь речь о двух случаях из жизни, впереди.
— На вас было синее бархатное платье и синие замшевые туфли, — начала свой рассказ некая Эльвира, или Элеонора, точно не помню, у общих московских знакомых. — Мне запомнились стройные ноги с тонкими щиколотками и, главное, голова, волосы — золотые, упругие, с металлическим блеском. Кончался перерыв, и вы с кучкой оживлённых собеседников направлялись по широкой консерваторской лестнице в зал. Я пошла следом, машинально села на своё место, но музыку больше не слушала.
На другой день я покрасилась. У лучшего московского парикмахера, — помните, был такой знаменитый Жан. Вместо обещанной златокудрой получилась просто крашеная блондинка, каких пруд пруди. Перекрашиваться было бесполезно, но я ждала чуда и упорствовала, пока свою и без того хилую шевелюру не загубила.
Тем временем я рыскала по магазинам в поисках синего бархата. В Мосторге и ситчику-то, бывало, не найдёшь, вся надежда на комиссионку. Сколько я их обошла этих мастеров и мастериц дефицита, ужас... Наконец, мне повезло, в комиссионку на Сретенке давняя клиентка, заслуженная артистка Республики, сдала синюю бархатную пелерину.
Портниха платье, как водится, испортила. От примерок и переделок можно было осатанеть. Достать подходящие туфли не удалось...
Я его всё-таки один раз надела — в Большой, на премьеру «Анны Карениной» с Плисецкой. Ходила с сослуживцами. Это называлось тогда «культпоход», — подытожила свой рассказ Эльвира. — Глупая история, сама не знаю, зачем её было рассказывать. Муж подбил.
Второй случай из жизни, о котором пойдёт речь, имел место уже в двадцать первом веке. Некая русская дама, писательница, проживающая в Барселоне (Испания), стала подписывать свои произведения (романы?) «Юлия Добровольская».
— Как так?! — недоумевают соотечественники, знающие, что Юлия Добровольская это живущая в Милане (Италия) наша итальянистка, переводчик, автор учебников, словарей и воспоминаний под названием «Постскриптум».
— А вот так! — парирует писательница. — Нет такого закона, который бы мне это запрещал.
Своего рода оправданием воровке, — подумалось мне, — может служить то, что родители-то назвали меня Юдифью. (Моя девятнадцатилетняя мама начиталась Жаботинского). Библейское имя не привилось и уступило место Юле. А мама всю жизнь называла меня коротко «Ю».
Это уточнение представляется моим друзьям неубедительным, и они продолжают возмущаться. Тут, видимо, и сработала та цепочка ассоциаций, что извлекла из подвала моей памяти напрочь забытую, полувековой давности грустную историю с синим бархатным платьем.
А теперь скажите, не одинаковая ли подоплёка у этих двух случаев из жизни? И какая?
Добавить комментарий