natalia Galkina SPb w.jpg
Потому-то мне и захотелось назвать свою статью — отклик на книгу — «Шкатулка с секретом». Теперь объясню, почему «с секретом». Да потому, что не так легко вылущивается из разнообразного содержимого этой шкатулки то главное, ради чего все писалось, столько в ней разных тем, завязывающихся сюжетов, героев, сведений, различных названий и перечней. Но уж если главное вами нащупано, то и все остальное не покажется слишком обременительным, и окажется, что не зря все это писал автор и читал читатель. При этом вам откроется интересный писатель, со своим лицом, своей темой, своим почерком и своей загадкой.
Но давайте заглянем в книгу.
Сердцевина ее — роман «Табернакль», как раз и расположенный в середине. В нем, как кажется, проявилось все лучшее, что есть у писательницы. С него и начнем.
Мальчик без рук и без ног. Ему предстоит операция — и делать ее будет некий Директор. Обычно сотрудники протезных мастерских и два хороших хирурга «отбивают» детей-инвалидов у возглавляющего учреждение неумейки, чья доблесть состоит лишь в том, что он обожает все новое и делает операции под бравурную музыку. Но Мальчика почему-то не отбили. У него нет ни отца, ни матери, но пятеро детей-инвалидов из Мариинской обители, у которых на всех «три руки, обрубок с пальчиком, девять ног и один протез» мстят за погубленного и ночью делают «схрон».
Вот эта сцена: «И зашептал Жанбырбай истово, сглотнув слюну, переведя дух.
— Одна наша дальняя родственница — жена монгола. Их младший сын Чойжинхорлоо научил меня делать схрон. У меня есть все для схрона, все, что нужно закопать под заклинательные слова под деревом на холме, даже зуб ящерицы и два пушистых птичьих пера, малиновое и изумрудное. И древняя монета из жабьего рта. И камень из печени монаха. Мы сделаем схрон на проклятие, проклянем их всех, а потом дадим тебе имя Булагат, и всем им будет плохо, будут они пропадать, взрослые твари, а ты оживешь.
— Нет... не оживу...
— Тогда ты оживешь в другой жизни, с руками и ногами, другой совсем, а они получат свое. Все будут прокляты...
— ... Теперь они пропали! — сказал Паша, оборотясь к зданию института; если бы у него были руки, он погрозил бы зданию кулаком.
И стали мы пропадать».
Это важное место. Кто скрывается здесь под местоимением «мы»? Вполне конкретные люди: сама писательница, когда-то работавшая в Мариинском «табернакле» в качестве дизайнера по протезам, ее сослуживцы... Среди них большая часть люди добрые и отзывчивые, такие как хирург Мирович, умело оперирующий, отвлекающий калечных детей от их неизбывного горя рассказами и придумками. Но есть циничный «волчара» Лугаревич, есть хирург-убийца Директор... Кстати говоря, ситуация, когда от хирурга надо пациентов «спасать», явно не выдуманная. Слышала про одного такого умельца, возглавлявшего хирургическое отделение в небольшом итальянском городке. Характеризующий его штрих: когда у него на приеме пациентка упала в обморок, он бросился к двери с криком: «Врача!» У Натальи Галкиной такой вот «самозванный» фальшивый врач, проводя бесконтрольную операцию, чувствует себя в полной безопасности, ибо имеет дело с обездоленным сиротой, за которого некому заступиться.
Но, как говорится, есть и Божий суд. В дальнейшем тексте писательницы мы найдем печальный перечень того, как разнообразно и горько «пропадали» она и ее сослуживцы, проклятые детьми-калеками: кто заболел, кто умер...
У автора родился ребенок-аутист. И вот на какую мысль натолкнула меня писательница. Все мы в один несчастный день взываем к Богу: за что? Часто это «за что?» остается для нас без ответа, или, ничтоже сумняшеся, мы сами отвечаем себе: не за что.
Мне кажется, Наталья Галкина осмеливается поднять в своем романе тему «возмездия» в широком смысле, возмездия, которое может настигнуть и тех, кто не совершал преступлений, а просто присутствовал при их свершении. Это и воздаяние за грехи предков, и возмездие за равнодушие к инвалидам, сиротам, бедствующим. В высшей степени чувство воздаяния за совершенное предками владело Александром Блоком. Он и революцию принял как некое «возмездие» за кровь и преступления дворянской эпохи. Самым чутким душам свойственно ощущать эту ответственность. Вспомним Лизу из «Дворянского гнезда», уходящую в монастырь, чтобы отмаливать чужие — отцовские — грехи. Чужие ли?
В «Табернакле» к теме Мариинского приюта для детей-инвалидов примыкают еще несколько тем: сын-аутист и мать ребенка аутиста, судьба Николая Гумилева на фоне трагических судеб нескольких поколений питерцев, судьба Города. В бумажной шкатулке, подаренной соседкой, писательница (не поворачивается язык назвать ее «лирическим героем!») обнаруживает разрозненные записки неизвестного, некогда пристально следящего за судьбой Николая Гумилева. Вместе с этими записками в роман входит сам Николай Гумилев и его первая возлюбленная Ольга Высотская, родившая ему сына Ореста. Поэт встречался с возлюбленной в Териоках (Зеленогорск), и ближе к концу романа сын соседки принесет писательнице папку с неизвестными стихами «Гумилев в Териоках».
Нужно сказать, что Наталья Галкина прекрасно овладела приемом стилизации «чужой речи». Она великолепно стилизует старомодные обрывочные записи неизвестного, «литератора понарошку», как он себя называет. Любопытны и его «гумилевские» стихи с разнообразными размерами и сюжетами, в которых проглядывают мотивы записок. Прием, используемый в «Докторе Живаго», здесь вполне правомерен: о поэте еще раз рассказано средствами поэзии, тем более, что писательница — автор нескольких поэтических сборников.
Внутри текста помещен еще один кусок «чужой речи» — подневные записи матери аутиста, носящие название в пандан к книге Чуковского «От пяти до двадцати».
Читать их горько. Легко поверить в то, что «жизнь маменек тяжелых детей-аутистов... невыносима», тяжело сознавать, что мать с больным ребенком практически оставлены один на один со своей бедой. Нет даже необходимых лекарств. Мать, которую сын-аутист не отпускает от себя ни на минуту, вынуждена на такси ехать в загородную аптеку (только там есть нужный препарат!). Это их проблемы. Государство и общество озабочены — своими, государственными.
Горькая эта глава в то же время содержит чрезвычайно забавные речевые конструкции ребенка-аутиста, подмеченные чуткой к языку мамой: «То уши жмут, то глаза жмут, то горло, то ботинки, то штаны». «Рыба сюдак и рыба тудак».
Кончается эта глава фразой: «Не плачьте о нас!»
Но плакать хочется, особенно после мимоходом рассказанной истории про то, как ребенок начал особенно яростно швырять посуду на пол и в лицо матери, когда на его отца ночью напали, и он попал в клинику с черепно-мозговой травмой.
Писательница даже что-то оправдательное пишет по этому поводу: «...в те годы подобные нападения были привычным городским сюжетом». Это в какие же годы? В 1990-е? И не началось ли это еще в те достопамятные времена, о которых повествует безымянный «писатель понарошку» в разрозненных своих заметках? «Религия, искусство, образование, наука, культура, пустые звуки... подлежали уничтожению за ненадобностью, ненужные вещи. Право на жизнь принадлежало головорезам и холуям головорезов. Страна была просахолинена соловецкой властью, приговор обжалованью не подлежал».
А вот современные впечатления от Города, уже от лица самой писательницы: «Стоя на остановке... я разглядывала... печально отсутствующий, но постоянно играющий в виртуальный образ постамент погибшей вазы Летнего сада (и сам-то сад был на очереди)...»
Нет, как ни крути, веселого в этой прозе мало — и это при таком оптимистичном, напоминающем о зоопарке названии книги «Зеленая мартышка»!
Кстати, если говорить о романе «Зеленая мартышка», мне он понравился меньше «Табернакля». При всей схожести их построения — тот же слоеный пирог с героями из разных времен, чужими записками, списками вещей и яств, честными пьяницами-книгочеями и преступными мафиози из новых русских, и все это сплавлено воедино судьбой табакерки с зеленой мартышкой, — повторю: при всей внешней схожести во втором романе кое-что может показаться необязательным и условным. Все три работника макулатурной лавчонки, на мой взгляд, различаются только фамилиями, герои из XVII века — д’Эон, Яков Брюс, Сара Фермор — вырисовываются весьма неотчетливо, но главное, что информация становится избыточной, ее слишком много и она поглощает «художественность». И это жаль, ибо читатель уже успел полюбить стиль Натальи Чижовой — ее инверсии, когда слова ставятся в неожиданном порядке, ее затаенность и загадочность, ее тягу к карнавалу и стилизации.
В зарисовках-миниатюрах, составляющих первую часть книги «Музей города Мышкина», обнаружила я один довольно большой текст о том, как писательница, едучи в машине любителя антиквариата, бывшего врача, услышала от него, как в молодые свои годы пребывал он в степи, лечил тамошних жителей. Этот рассказ напомнил писательнице чудесный фильм «Дикое поле», снятый рано ушедшим режиссером Калатозишвили. А мне в этой истории, в вопросе, обращенном к антиквару: И вы не жалеете о том времени? Ведь вы тогда жили настоящей жизнью! — послышался «крик души» Натальи Галкиной. Видно, ей, родившейся в Вятке, всю жизнь прожившей в Питере, оказались близки степные звезды, шатер неба, раскинувшийся над степью — об этой близости говорит ее проза, в которой так часто встречаются восточные ветры и степные созвездия...
Зеленая обезьянка вместе с белой фарфоровой табакеркой времен веселой царицы Елисавет в конце книги покидает Россию. Ставшая причиной убийства и нескольких поджогов в родном Питере, антикварная табакерка подарена благородным пьяницей Шарабаном уборщице-китаянке, отбывшей с мужем-экологом на юг Франции. Почему это случилось, писательница не поясняет. Уж не плата ли это за все то страшное, злое и нечеловеческое, что происходило и, увы, происходит в самом красивом городе на земле?
Добавить комментарий