160 лет назад этот мир покинул Федор Петрович Гааз, при жизни названный народом «святой дохтур». В последний путь его провожала вся Москва.
bay-w.jpg
Роман Александра Нежного Nimbus, вышедший в этом году вторым изданием, разрушает давние стереотипы. Он посвящен последним дням Гааза. То есть некий итог: чего хотел, к чему стремился, чего добился, что сделал для устройства непростой российской жизни.
Да, «свинцовых мерзостей» в ней хватало. С первых строк повествования мы погружаемся в жестокую российскую действительность середины XIX века. По Калужской дороге бредет в Москву этап заключенных, Они прикованы к железному пруту. И спят так, и нужду справляют, в том числе и женщины, прикованные вместе с мужчинами.
Дойдя до Воробьевых гор Москвы, до Пересыльного тюремного замка, они в одном из дворов видят старика «в диковинном наряде, в чулках, панталонах, в которых давным-давно никто не хаживал ни в мир, ни в пир, и в сером сюртуке с белым орденским крестом в петлице». Старик кричит: «Как?! На пруте? Опять? А на ночевках делали положенное? Снимали с прута?..» Подбегает к начальнику этапа, майору, и снова кричит: «Я главный тюремный врач и член попечительского о тюрьмах комитета... Вы не имели ни малейшего права приковывать вверенных вам людей к пруту... Извольте распорядиться снять с людей прут!»
«Одно баловство», — цедит сквозь зубы майор, но выполняет веление старичка. Потому что это не просто главный врач московских тюрем, а Федор Петрович Гааз — человек, имеющий безусловный авторитет в немыслимо широком общественном диапазоне, от душегубов-каторжников до сиятельных аристократических и властных верхов.
Десятки лет каждодневно воевать за то, чтобы не унижали арестантов, не гнали на этапы больных, чтобы убрали этот прут, заменили прежние тяжелые кандалы на облегченные, обшитые кожей... и делать это, находясь внутри репрессивного аппарата — такое, наверно, не может пройти без последствий для характера любого человека. Но чего нет в образе, созданном Александром Нежным, так это жесткости, тем более — ожесточенности, не говоря уже о фанатичности, осознанной аскезе. Да, была когда-то, очень давно, другая жизнь, богатая: карета с шестеркой лошадей, двухэтажный дом на Кузнецком, две тысячи десятин в Тишкове, суконная фабрика, капитал... — все ушло на помощь сирым и больным. О том прошлом только вечный наперсник кучер Егор вспоминает, ворчит, что и квартирка убогая, в две комнатки, прямо в больнице, и дрожки разбитые, запряжены клячей, на которой стыдно на люди выезжать...
Перед нами — легкий и, пожалуй, радостный в легкости человек, есть в его облике и поведении что-то птичье. Как у тех самых «птиц небесных, что ни сеют, ни жнут... Отец Небесный питает их». Отчего? Безусловно, вера дает силы и крепость духа, спокойствие. Но та же вера, мы знаем, оборачивается и мрачным служением. А здесь — легкость и радостность, наверно, оттого, что он вовсе не одинокий отчаявшийся борец, он вовсе не один, вокруг — близкие по духу и делу люди. Непосредственно здесь, в Полицейской больнице, созданной Гаазом, молодой симпатичный доктор Василий Филиппович Собакинский, рядом с ним — Елизавета Васильевна — «девушка из хорошей дворянской семьи, поступившая в больницу служить бедному народу». Сиделка Настасья Лукинична, глядя, как дворянская дочь обмывает и обихаживает с улицы пришедших и принесенных, обовшивевших, говорит ей: «Для нас — служба, а для вас, барышня, — послушание».
Наверно, она не права. Послушание — все-таки некое обязательство, а здесь — веление души, совести. (Уже после смерти Гааза в его больнице медсестрой служила княгиня Наталья Шаховская, называвшая Федора Петровича духовным отцом. Сестрами милосердия в госпиталях и в больницах в разные годы были великая княгиня Елена Павловна, великие княжны Ольга и Татьяна, княжны Шаховские Надежда, Наталья и Вера, Надежда Трубецкая — урожденная княжна Святополк-Четвертинская, Екатерина Новосильцева — урожденная графиня Орлова, баронесса Прасковья Розен, дочь губернатора Санкт-Петербурга Екатерина Бакунина...)
Едет Гааз по Москве в старой коляске, набитой ящиками и кульками, от Полицейской больницы до Рогожской заставы, где его же хлопотами построен дом, полуэтап, последний приют перед выходом на Владимирский тракт, последняя московская милостыня от добрых людей, а дальше — в Сибирь. Каждого надо одарить последними гостинцами, каждому надеть на шею сумочку с «Азбукой христианского благонравия» и дать последнее напутствие. А сколько среди них истинных разбойников, что им эта «азбука» и напутствие?! «Один разбойник почти две тысячи лет уже в раю, это мы знаем точно» — ответит Федор Петрович.
Едет Гааз по Москве, не минуя светские салоны, где обсуждает с аристократическими дамами дела и заботы тюремного попечительства, спорит на заседании комитета, заходит в резиденцию генерал-губернатора, где привычно принимают его прошения и ходатайства о больных и невинно осужденных, не минует и какой-нибудь трактир «Застава», где бородатый хозяин Флегонт Данилович собирает для каторжников корзину с пятью караваями. Сидящие там купчины с бородами, услыхав, что доктор на свадьбу едет, заинтересовались. Федор Петрович объяснил: «Достойнейшая девушка, дочь бедных родителей, вступает в брак, дабы разделить со своим суженым все тяготы предстоящей ему за упущения по службе трехлетней ссылки». Купчины из трех бумажников достали ассигнации по пятьдесят рублей каждая. «Огладив бороду, Флегонт Данилович добавил четвертую, такого же достоинства, и протянул Гаазу: «Окажите честь. Христа ради».
А потом, уже в двухкомнатную его квартирку при больнице, явился сыщик Непряев Авксентий Петрович. И сообщил, что выследил он Федора Петровича, как тот лечил больного беглого каторжника, и уличил доктора в недоносительстве о местонахождении преступника... А потом добавил, что нашел доказательства невиновности, передает их в сенат, а пока суд да дело, предлагает Федору Петровичу написать справку, что каторжник тот решился на побег ввиду сильного нервного расстройства и за свои действия не отвечал...
Идиллия! Идеализация? Роман Nimbus — лакировка действительности?!
Поверим гармонию вымысла грубым сопоставлением с известными нам фактами. По-простому: а как было на самом деле? Например, мог ли Александр Нежный придумать сцену в Бутырском тюремном замке, где Гааз опустился на колени перед императором Николаем Первым и заявил, что не встанет, пока тот не помилует больного старика, которого Федор Петрович правдами и неправдами шесть лет укрывает от этапа в Сибирь? Мог, наверно. Но не выдумал. Илья Арсеньев, очевидец и участник событий, писал в мемуарах: «Тогда император Николай Павлович, подумав немного, сказал: «Я исполню желание ваше, Федор Петрович, но если я поступлю несправедливо, то грех ляжет на вашей душе». Гааз встал и со слезами бросился обнимать и целовать государя, у которого тоже показались слезы на глазах и который, в свою очередь, обнял и поцеловал Гааза».
А в романе объятий и поцелуев нет. То есть писатель не преувеличил, а, наоборот, приуменьшил. Но ведь приоткрывшиеся в мемуарах Арсеньева отношения императора и тюремного врача безусловно интересны. Кстати сказать, Федор Петрович еженедельно, а то и чаще, обедал у друга своего, графа Николая Ивановича Зотова. Поскольку Гааз был глубоко верующим, а Зотов — скептик, они постоянно спорили. И рассуживал, мирил их Иван Васильевич Капнист — генерал-губернатор Московской губернии.
Но еще интересней личных отношений полунищего доктора с высшей властью и светом (а они не только личные, они непременно имеют общественное значение)... еще интереснее сам факт посещения Бутырки императором. За ним соответственно встает история попечительского тюремного комитета, непосредственно связанная с волей самодержцев. Александр Первый поручил врачу Вальтеру Веннингу инспекцию тюрем. В 1819 году Веннинг представил доклад с выводом: «Невозможно без отвращения даже и помыслить о скверных следствиях таких непристойных учреждений: здоровье и нравственность должны гибнуть здесь, как ни кратко будет время заточенья». В июле 1819 года Александр Первый учредил «Попечительное о тюрьмах общество». Во времена Гааза оно называлось комитетом, и сопредседателем его был митрополит Московский и Коломенский Филарет. Не почетным, а действующим. То есть на каждом заседании митрополит разбирал мелкие и крупные тюремные дела, то и дело подвергаясь и наскокам Гааза.
А на первом собрании Общества, 11 сентября 1819 года, присутствовали митрополит Новгородский и Санкт-Петербургский Михаил, архиепископ Тверской и Кашинский Филарет, пастор Патерсон, княгиня Мещерская, графиня Толстая, княгиня Голицына, княгиня Щербатова, княгиня Трубецкая, барон Фитингоф, генерал Леонтьев, князь Мещерский... Они и стали членами тюремных попечительских комитетов в Петербурге и Москве.
(Не удержусь и в скобках замечу: в современной России условия содержания в следственных изоляторах еще не осужденных, то есть по закону невиновных людей — приравнены международными гуманитарными организациями к пыткам. На прошлой неделе в Госдуме выступил сотрудник одной из больниц саратовского управления исполнения наказаний Дмитрий Шадрин: «У нас не лечат, а калечат. Сейчас люди боятся попасть туда. Это концлагерь... Заключенные боятся писать о фактах избиений, о фактах морального унижения, потому что запуганы. Все равно ни одна жалоба через цензора не пройдет».)
Представители высших классов России, самых знатных родов почитали долгом участвовать в делах милосердия и благотворительности. Москвичи и сегодня могут своими глазами видеть некоторые результаты их деятельности.
На улице Достоевского, 4, в большом усадебном комплексе располагается НИИ фтизиатрии и пульмонологии. Это была Мариинская больница для бедных, построенная на средства Московского присутствия Опекунского совета императрицы Марии Федоровны.
На Павловской улице — Четвертая градская больница, построена по указу императрицы Екатерины II как «больница для бедных».
В Малом Казенном переулке, 5 — НИИ гигиены детей и подростков. Это та самая Полицейская больница для бедных и бездомных, открытая по инициативе Федора Петровича. Перед нею бюст Гааза с его каждодневным назиданием: «Спешите делать добро».
На улице Щепкина — Московский областной научно-исследовательский клинический институт (МОНИКИ). Здесь была Екатерининская больница «для чернорабочего класса людей» и богадельня.
На Ленинском проспекте — огромный комплекс нынешней Первой градской больницы. Начиналась она с Голицынской больницы. Князь Дмитрий Михайлович Голицын завещал деньги на устройство в «столичном городе Москве богаделен и больниц или других каких-нибудь боголюбивых и отечеству полезных учреждений».
На Сухаревке — НИИ скорой помощи имени Склифосовского. Это был Странноприимный дом, построенный графом Шереметевым. В одном крыле — больница, в другом — богадельня.
Приюты и больницы для «страждущих, бедных, сирых и бездомных» — это усадебные ансамбли, ныне — памятники архитектуры.
Федор Петрович (Фридрих-Иосиф) Гааз ушел из жизни 16 августа 1853 года 73 лет от роду, похоронен за казенный счет. Проводить его в последний путь вышли более двадцати тысяч москвичей. Пропорционально нынешнему населению столицы — восемьсот тысяч.
ПОСТСКРИПТУМ.
Католическая церковь начала процесс канонизации — причисления доктора Гааза к лику святых. u
Добавить комментарий