Генри Джеймс и русские

Генри Джеймс и русские

(Генри Джеймс и русская община в Париже во главе с И.С. Тургеневым в конце 1870-х, начале 1880-х гг.)

Генри Джеймс – писатель недооцененный – как на родине, в Америке, так и за ее рубежами, в частности у нас в России. О нем вспоминают как-то спорадически[1], от случая к случаю, отдают должное его мастерству, его психологическим открытиям, предвосхитившим позднейшие прозрения психоаналитиков, – и затем как бы забывают, уходя к другим именам, другим кумирам. В этом смысле его положение чем-то напоминает положение нашего Тургенева. Кто спорит? – Иван Сергеевич числится в классиках: «Бежин луг», «Муму», «Записки охотника», «Отцы и дети» изучаются в школе, о Тургеневе пишут статьи, ему посвящаются конференциии... но его не читают. Он в стороне от литературных пристрастий нашего читающего современника. Его задвигают в угол, на первый план помещая Толстого, Достоевского, Чехова... Что ж, Тургенев себя не навязывает, он, как и Генри Джеймс, ускользает, норовит убежать, укрыться от нескромного взгляда, нечуткого вмешательства. Его посмертные повадки очень напоминают прижизненные. Этим двум «ускользающим» классикам – Ивану Тургеневу и Генри Джеймсу, в чем-то столь похожим друг на друга, отчасти и посвящена моя статья. Но лишь отчасти, ибо Тургенев ввел своего младшего американского друга в круг своих русских друзей. Русское влияние, судя по письмам и произведениям тех лет, не могло не коснуться американца. Эта еще не исследованная тема – Генри Джеймс и русские – и стала главным предметом моих изысканий.

Уроки мастера

Да будет известно читателю, что американец Генри Джеймс считал Тургенева своим учителем, восхищался его писательским даром, его человеческими качествами. Тургеневу Джеймс посвятил несколько своих очерков 70-80-х гг., а в конце жизни, готовя предисловие к роману «Женский портрет» для нью-йоркского издания 1907-1909 г.г., снова предался дорогим для него воспоминаниям: «Я всегда с благодарностью вспоминаю замечание Ивана Тургенева, которое сам от него слышал, относительно того, как у него обычно зарождался художественный вымысел. В его воображении почти всегда сначала возникал персонаж или несколько персонажей: главных и второстепенных; они толпились перед ним, взывали к нему, интересуя и привлекая его каждый собственными своими свойствами, собственным обликом... ему нужно было поставить их в правильные отношения – такие, где они наиболее полно раскрыли бы себя...». (6, стр.483) Этот же тургеневский «урок» вспоминал Джеймс в одном из своих эссе («Иван Тургенев», 1884), рассказывая о встречах с Тургеневым: «Всего интереснее были рассказы Тургенева о его собственной литературной работе, о том, как он пишет... В основе произведения лежала не фабула – о ней он думал в последнюю очередь, – а изображение характеров...Все сводится к отношениям небольшой группы лиц – отношениям, которые складываются не как итог заранее обдуманного плана, а как неизбежное следствие характеров этих персонажей» (6, стр.520). Видимо, эти признания мастера сильно захватили Джеймса, так как он возвращался к ним неоднократно. Самое первое – непосредственное – впечатление Г.Д. от рассказа Тургенева об его писательском методе можно найти в письме к другу – Томасу Перри от 3 февраля 1876 года: «На днях снова был у Тургенева... Говорил он, больше чем когда-либо прежде, о том, как пишет, и сказал, что никогда ничего и никого не придумывает. В его рассказах все начинается с какого-нибудь наблюденного им характера ...а то, к чему он в конечном итоге стремится, – это верно передать индивидуальный тип человека. Короче, он в общем рассказал мне, как протекает его творческий процесс, и сделал это бесподобно тонко и совершенно откровенно» ( 6, стр. 589).

С той же, что и Тургенев, откровенностью Джеймс признается, что позаимствовал этот метод у русского собрата или, во всяком случае, руководствовался схожими идеями при написании «Женского портрета»: «Теперь, когда предаваясь воспоминаниям, я пытаюсь воссоздать зерно моего замысла, мне ясно, что в основе его лежала отнюдь не хитросплетенная «интрига» (одно слово чего стоит!)..., а нечто совсем иное: представление о неком характере, характере и облике привлекательной девушки, одной-единственной, вокруг которой предстояло выстроить все обычные элементы «сюжета» и, разумеется, фона» (6, стр. 482 ).

Любопытно, что оба писателя сходно мыслили и об «источниках» художественного произведения, о таинстве его появления на свет. Тургенев, по воспоминаниям Джеймса, говорил ему о том, «откуда берутся семена вымысла»: «Они падают на нас с неба, они тут как тут за каждым поворотом дороги – вот, пожалуй, и все, что можно сказать. Они скапливаются, мы их сортируем, производим отбор. Они... занесены в наше воображение потоком жизни» (6, стр. 483). Сам Джеймс все в том же предисловии к «Женскому портрету» высказывает близкую Тургеневу мысль: «Нравственный» смысл произведения искусства находится в прямой зависимости от того, сколько пропущенной через себя жизни вместил в него его создатель» ( 6, стр. 485).

Был такой период в жизни обоих писателей, когда они тесно общались, обменивались мыслями, впечатлениями, встречались с общими знакомыми... Этот период охватывает осень – весну 1875 – 76 годов, когда Генри Джеймс, приехав в Париж, встретил там Тургенева. Но связь американца с русским продолжается до самой смерти последнего в 1883 году. Джеймс начиная с 1876 года живет в Лондоне, но держит Тургенева в поле зрения, то наезжая в Париж, то встречаясь с «Джоном» в Англии. Дружеское общение повлияло на обоих, но все же Джеймс находился по отношению к Тургеневу в позиции ученика, его литературное поприще, в отличие от тургеневского, только начиналось. Представляется, что многие произведения Джеймса времени его знакомства и дружбы с «русским» несут на себе некоторый тургеневский отпечаток, некий знак, видимый не сразу и не вдруг. Но если вглядеться попристальней... Но однако не будем спешить и начнем по порядку.

Что было у них за плечами

Не случайно Генри Джеймс и Тургенев сразу друг другу понравились – у них было много общего в характере и судьбе. Приведу небольшой кусочек биографии Тургенева, составленной Генри Джеймсом для «Библиотеки английских читателей»( 1896-1897 гг.):

«Тургенев родился в 1818 г. в Орле, в самом сердце России, а умер в 1883 г. в Буживале близ Парижа; вторую половину жизни он провел в Германии и во Франции, чем вызвал у себя на родине неодобрение, часто выпадающее на долю отсутствующих, – расплата за те широкие горизонты или за соблазны, которые им иногда случается открыть по ту сторону рубежа»(6, стр. 524). Конечно же, в этих строчках присутствует явный автобиографический отсвет. Говоря о Тургеневе, Джеймс говорит и о себе. Он родился в 1843 году, на четверть века позже Тургенева, в Нью-Йорке, но большую часть жизни провел в Европе и умер в Англии, чье подданство незадолго до смерти принял. На родине на такое «отступничество» смотрели с явным неодобрением. До сих пор некоторые критики винят Джеймса в антиамериканизме – это его расплата за «космополитизм» и «широкие горизонты». Продолжая рассказывать о Тургеневе, Джеймс сообщает, что у того было «множество друзей и знакомых среди выдающихся художников и литераторов, он так и не женился, продолжал писать, не торопясь и не гоняясь за числом книг, и за эти годы приобрел так называемую европейскую известность...»(6, стр. 525). Все это можно отнести и к самому Джеймсу, за исключением, пожалуй, писания «не торопясь». В отличие от Тургенева, Джеймс жил на литературные заработки и вынужден был порой писать в жестком цейтноте.[2]

Что до женитьбы – он, как и Тургенев, женат не был. И об этом хочу сказать особо.

В наше странное время и в такой стране, как Америка, ситуация «неженатого зрелого мужчины» вызывает подозрения. В романе Тойбина Джеймс причисляется к адептам однополой мужской любви. Слава Богу, что автору не пришло в голову написать «исторический роман» о Тургеневе. Вполне возможно, что он сумел бы написать и о нем нечто подобное. Не буду углубляться в толщу биографии Генри Джеймса, скажу только, что в его жизни, как и в жизни Тургенева, была одна сильная привязанность. Девушку, его кузину, звали Мэри Темпл, по-домашнему, Минни. Она умерла от чахотки в возрасте 24-х лет в тот самый год, когда Генри совершал свое первое путешествие по Италии, с той поры ставшей для него местом паломничества. Не подозревая, что дни Минни сочтены, он предполагал, что она присоединится к его путешествию. Черты Минни Темпл – ее внешнюю привлекательность, стремительную, скользящую походку, напоминающую бег гондолы, ее необычность и непосредственность можно увидеть во многих героинях Джеймса.[3]

Американский писатель, как и Тургенев, был любимцем и баловнем женщин, любил женское общество, знал, как обращаться с дамами, умел играть на струнах женской души. Все это, даже ничего не зная о его жизни, можно прочитать в его романах. И из них же можно узнать, что он боялся брака – показывая или невозможность соединения любящих, или глубокое разочарование, подстерегающее того, кто совершил этот опрометчивый шаг, – предпочитал жизнь одинокого холостяка, наблюдающего из своего угла за «человеческой комедией» (позиция тяжело больного Ральфа из «Женского портрета»). Тема «болезни» существует и в биографии Генри Джеймса. Леон Эдель, биограф писателя, пишет о болезни спины и позвоночника, мучившей Джеймса с юности, есть и другие, правда, неясные свидетельства... Скорее всего, из-за плохого состояния здоровья Генри и его старший брат Вильям, в отличие от двух младших, не приняли участия в Гражданской войне.

Существует некий мужской тип, и нам, читатель, он известен – кому из литературы, кому по опыту жизни, – назовем его «вечным странником», или «человеком ускользающим». Его трудно представить в домашнем халате, обремененным семейными обязанностями и заботами, его нельзя вообразить счастливым на обычный лад... Это ученые, поэты, философы, революционеры, которым их служенье заменило семью. Генри Джеймс в одном из писем назвал себя «вечным аутсайдером». Он выбрал для себя «сосредоточенность, совершенство и независимость» – три составляющих писательского ремесла; именно о них говорил своему младшему другу и коллеге-писателю Мастер в романе Джеймса «Урок мастера» (1888 ).

Встреча

Собственно, о Тургеневе он знал уже давно. Читал его в переводах на немецкий язык. К тому же, американский ньюпортский приятель Джеймса – Т.С.Перри – был большим «русофилом» и почитателем русского писателя: в 1873-м году перевел на английский «Рудина» и три тургеневских рассказа, позднее перевел роман «Новь».[4]

Генри Джеймс во время путешествия по Италии написал большую статью о крупнейших европейских реалистах, таких как Бальзак и Теккерей. В ней он приветствовал Тургенева «как первого романиста современности». Приехав в Баден-Баден, Генри пишет отцу: «Тургенев живет здесь, и я думаю связаться с ним» (3, p. 168) Но в этот раз они не могут встретиться – русский в Карлсбаде, приходит в себя после приступа подагры. Однако, получив статью Г.Д., он любезно на нее откликается и пишет автору, что она была «вдохновлена прекрасным чувством правды; в ней ощущается мужество, психолгическая глубина и явный литературный вкус» (3, p.168). По-видимому, Тургеневу статья действительно понравилась, тем более, что в русской критике он редко встречал о себе доброжелательные отзывы (о чем речь впереди), он добавляет в письме: «Было бы по-настоящему приятно свести с вами знакомство, что я уже сделал с некоторыми вашими соотечественниками»[5] (3, p. 168). В конце письма русский писатель сообщал свой постоянный адрес в Париже на рю де Дуе.

Последовавшая затем встреча с Тургеневым в Париже в ноябре 1875 года буквально потрясла Джеймса. Писатели встретились на втором этаже дома, который он снимал вместе с семьей Виардо, – в зеленой гостиной, где поражал богатырских размеров диван, сколоченный точно по меркам своего великана-хозяина. По стенам висели превосходные работы Теодора Руссо. В комнате, как у пушкинского Чарского, ничто не напоминало о писательском труде – не было разбросанных по полу бумаг и книг. В хозяине, необыкновенно высоком седовласом человеке, чье сложение обнаруживало большую силу, можно было увидеть «человека странствий», спортсмена, охотника. У него была прекрасно вылепленная голова, черты лица были неправильны, но красивы, выражение лица «было исключительно приятным», «,а взгляд его добрейших глаз был глубоким и меланхоличным». У него были пышные и прямые волосы, короткая и ухоженная борода, такая же белая, как и волосы. В течение двух часов они беседовали. Тургенев говорил с Джеймсом на превосходном, но слегка старомодном английском. Джеймс был очарован...

Спустя месяц после встречи с Тургеневым, Джеймс пишет брату: «Я видел его несколько раз, вооружившись вниманием. Он кажется более старым и сонным, чем показался мне в первый раз, но он лучший из людей» (4, стр. 182-183).

Джеймс, который в это время уже не так молод – 32 года, – влюблен в Тургенева, по слову Пушкина, «как дитя». Позднее, уже после смерти Тургенева, в своих воспоминаниях о нем американец даст характеристику русского писателя и подробно расскажет о своих встречах с ним. Но прежде чем обратиться к этим материалам, зададимся вопросом, все ли так, как Джеймс, воспринимали личность Тургенева..

Пророк в своем отечестве

Надо признать, что Тургенева любили далеко не все. И прежде всего, на родине писателя, в России. Аристократов-помещиков Тургенев раздражал своим демократизмом, сочувствием и любовью к мужику, отсутствием «национального чувства», разночинцев – демократов, напротив, – аристократизмом, эстетскими замашками, европейским духом, тех и других – слишком большой свободой, не допускающей догматизма, и высочайшей культурой, придававшей общению с Тургеневым дополнительную сложность. Его считали надменным, самолюбивым. Тургенев получил блестящее философское образование, прекрасно говорил, читал и писал на всех основных европейских языках, был завсегдатаем музеев и литературных гостиных Европы. Этого было довольно, чтобы его не любили – как справа, так и слева. Красноречивый пример – Авдотья Панаева, гражданская жена Некрасова, редактора журнала, где Тургенев печатался, близкого тургеневского друга. Мало кто в ее воспоминаниях удостоился таких едких характеристик, как Иван Сергеевич. Панаевой не нравится, что он «барин», что может пригласить к себе на обед всю честную кампанию, а сам, по забывчивости, отправиться на охоту, так что обед придется готовить уже в присутствии голодных гостей из неаппетитеых жилистых кур... Нет, гораздо милее Панаевой прямой как струна в своих мыслях и действиях Чернышевский и его ближайший сподвижник Добролюбов, «семинаристы», люди не надменные, простые, вызывающие у нее не только восхищение своей гражданской непримиримостью, но и жалость – российскую спутницу женской любви. А Тургенева – чего жалеть? Богатый, здоровый, если болеет – то больше притворяется, в России бывает только наездами – приезжает лавры пожинать после выхода очередного романа, да все норовит из своей заграницы наставить на ум бывших сограждан, распутать русские узлы... Нет уж, Иван Сергеевич, кишка тонка вам из вашего прекрасного далека нашу грязь расчистить. Всего этого, конечно, нет в тексте воспоминаний Панаевой, я пытаюсь реконструировать их «подтекст», найти причину ее (и не только ее) стойкой нелюбви к Ивану Сергеевичу. Впрочем, нелюбовь, как и любовь, часто необъяснима. Вот ведь и Чернышевский Тургенева недолюбливал, и Добролюбов.

С Толстым они чуть ли не дуэль затеяли, долго были в ссоре. А уж Достоевский – тот просто злобой исходил по поводу Тургенева, вывел его в карикатурном виде в «Бесах» – и в Степане Трофимовиче Верховенском, и под именем писателя Кармазинова, намекая на некую сентиментальную слезливость его писаний, бросал в лицо при встрече, что тот-де России не знает... И с Некрасовым Тургенев тоже рассорился. Некрасов принял сторону своих молодых сотрудников в их споре с Тургеневым, вопреки воле Тургенева, напечатал добролюбовскую рецензию на роман «Накануне» – «Когда же придет настоящий день?» Позднее Тургенев сам признает, что из всей тогдашней критики романа «самою выдающейся была, конечно, статья Добролюбова» (11, стр.6). А тогда ушел, хлопнул дверью, перестал знаться с «Современником». Значит, не такой уж смирный был, готов был на разрыв. И Некрасов на мировую не пошел... Казалось, дружен был Тургенев с Тютчевым и Фетом, ценил их поэзию, отредактировал и выпустил их первые книжки. И что же? И от них летели в его сторону отравленные стрелы.[6]

Так обстояло дело со своим братом – писателем.

Что до критики... то тут, наверное, ни одному крупному творцу так не доставалось от нее, как Тургеневу. И доставалось со всех сторон – и от консерваторов, и от либералов.

Кто не знает, как по-разному оценили «Отцов и детей» и фигуру Базарова даже представители одного только демократического лагеря. Антонович, критик «Современника», увидел в романе поклеп на современную молодежь, в Базарове – «Асмодея нашего времени», Дмитрий Писарев, напротив, нашел в тургеневском герое путеводную звезду, образец для мыслящей молодежи. А уже упоминавшаяся нами Авдотья Панаева в записках рассказывает (не без злорадства), как знакомый отставленный после Крымской кампании генерал приветствовал сочинение Тургенева, полагая, что писатель издевается в нем над нигилистами...

Подводя итог своей литературной деятельности, Тургенев с горечью пишет о критиках, дружно нападавших на все его сочинения при их появлении, обвинявших автора то в «ложном направлении», то в «недостатке патриотизма» и «оскорблении родного края», то в потере «всякого понимания русской жизни, русского человека» (11, стр. 10).

В год, когда произошла встреча Генри Джеймса с Тургеневым, последний работал над романом «Новь», встреченным на родине на редкость недоброжелательно. Вот слова самого Тургенева: «Что же касается до «Нови» – то, я полагаю, не для чего настаивать на том, каким дружным осуждением было встречено это мое последнее, столь трудно доставшееся мне произведение. За исключением двух, трех отзывов – писаных, не печатных – я ни от кого не слышал ничего, кроме хулы» ( 10, стр.10).

Надо сказать, что Джеймс, чутко следивший за творчеством Тургенева, был одним из первых иностранцев, прочитавших «Новь»(во французском переводе). В письме к сестре Алисе он пишет: «Я прочитал в черновой рукописи, которую я не могу прислать тебе, так как хочу сохранить ее для ревю, новый роман Тургенева «Новь»: французский перевод. В нем много достоинств, но я думаю, что он решительно уступает его ранним произведениям» (4, p. 90). В своем неподписанном ревю в «Nation” (апрель 1877 г.) Джеймс написал о «Нови», что «сам Тургенев превосходит свой роман». В более позднем очерке (1896-97 г.г.) Джеймс скажет об этом самом длинном романе Тургенева так: «хотя и прекрасное, но менее совершенное из его произведений». В этих отзывах нет большой похвалы, но нет и хулы. В них отсутствуют то язвящее недоброжелательство, которое сопровождало многие статьи о Тургеневе на родине.

Проверка временем

Дружба Тургенева и Джеймса прошла проверку временем. В год знакомства они встречались довольно часто, в феврале 1876 года Джеймс сообщает Хоуэллсу: «Да, я часто вижусь с Тургеневым и подружился с ним. Он очень добр ко мне и вдохновляет меня чрезвычайно» (3, p. 66). Тургенев знакомит Джеймса со своим окружением – русскими и французами-, вводит в маститый «кружок пяти», собиравшийся у Флобера, приглашает его вместе пообедать в парижские кафе... Джеймс присутствует и на домашнем празднике в семье Виардо, с удивлением видит преобразившегося Тургенева, который гримируется, переодевается и комически лицедействует вместе с детьми Полины. В последующие годы, будучи в Англии, Джеймс не теряет старшего друга из виду, они переписываются; при остановках в Париже Джеймс тотчас спешит к Тургеневу, навещает его и на рю де Дуе, и в летнем шале в Буживале. В свою очередь, Тургенев, приехав в 1879 году в Лондон для получения степени почетного доктора права (honoris causa), заранее оповещает о своем приезде Джеймса, просит того организовать небольшой ужин после «события». Последние годы жизни Тургенева были мучительны, он умирал от рака, страдал от сильных болей в спине. Джеймс навестил Ивана Сергеевича в один из его хороших дней, когда боль отпустила, – он вспоминает полуторачасовую поездку с Тургеневым в экипаже (тот не любил поездов), «сверхобычный» блеск и остроумие своего собеседника.

После смерти Ивана Сергеевича американец написал о нем несколько эссе, по которым видно, какой глубокий след оставила эта личность в его жизни. Если очерк 1890-х годов в основном посвящен разбору произведений Тургенева и оценке его писательского вклада, то в более раннем очерке, написанном под впечатлением смерти Тургенева, Джеймс делится своими мыслями об его человеческих качествах. Обратимся к этому удивительному документу.

Первое, на что необходимо указать и что, как кажется, ускользало от взгляда исследователей, – полемическая направленность очерка, заявленная в самом начале и определяющая все последующее повествование. Джеймс приводит цитату из надгробной речи Э. Ренана, произнесенной на траурной церемонии по Тургеневу, в которой француз провозгласил, что русский писатель был «рожден по сути безличным» (“he was born essentially impersonal”. Здесь и далее цит. в моем переводе). В переводе М.А.Шерешевской эта заостренность характеристики утрачивается: «он родился человеком, не ограниченным своей личностью». Но при внимательном чтении очерка становится понятно, что Джеймс неспроста начал с этой, по-видимому, задевшей его ренановской фразы (Ренан проводил в этой речи свою любимую мысль о пророке, говорящем от лица молчаливой массы).[7] Джеймс полемически выступает против такой формулировки Ренана, он настаивает на том, что «тот будет далек от истины, кто назовет его (Тургенева, – И.Ч.) «проводником» или «выразителем», у него было собственное вдохновение, так же, как и голос. Иными словами, он был личностью (individual)[8] в точном значении этого слова, и тем, кому посчастливилось его знать, сегодня нетрудно думать о нем как о значительном, выдающемся человеке».

Джеймс не может не рассказать о своем первом визите к Тургеневу, так сильно врезавшемся в его память: «Я никогда не забуду впечатления, которое он произвел на меня во время нашей первой беседы. Я нашел его восхитительным. Не верилось, что при более близком знакомстве, он окажется (что человек может оказаться!) еще более восхитительным. Близкое знакомство только подтвердило мою (смутную) надежду...».В длинном перечне качеств, которые, по словам американца, были присущи Тургеневу, можно найти «простоту и естественность», «скромность и доброту», «отсутствие тщеславия, раздражительности, нетерпения», «юмор и подтрунивание над собой». Если бы этот список предъявили русским собратьям Тургенева, не думаю, что все они безоговорочно подписались бы под ним. Сдается мне, что любящий взгляд Джеймса, далекий от зависти, политических, сословных и прочих предубеждений, был ближе к истине при определении сущности Тургенева-человека, чем зашоренное близорукое видение некоторых тургеневских соотечественников.

Что же Джеймса особенно восхищало в Тургеневе?

Его блестящий, всегда умный и интересный разговор, его советы, связанные с работой писателя.

Отсутствие позы и рисовки, естественность поведения.

Мягкость и доброта в сочетании с физической силой и «богатырским» телосложением. 

То, что позади него, «в резерве», всегда стояла Россия, ее судьба, ее народ, о которых он дум ал и говорил беспрестанно.

Были ли у Тургенева в восприятии Джеймса недостатки?

Американец говорит об излишней мягкости и нерешительности Тургенева, (свойственных и его героям), в связи с чем сам Иван Сергеевич над собой подтрунивал. Он, например, любил повт орять отзыв о себе Флобера (poire molle – фр. «размазня», «мягкая груша»), более довольный этой остротой, чем даже ее автор.

Джеймс определяет Тургенева как «человека откладывания » (“a man of delays”)[9].

Тургенев частенько откладывал встречи, переносил их на другой срок – и друзья прощали ему эту «азиатскую» слабость (в чем не были схожи с А. Панаевой!), тем более, что как пишет Джеймс, «он не помнит свидания, на которое бы он (Тургенев, – И.Ч. ) вообще не пришел». При всех своих слабостях и чисто человеческих чертах (например, краснел как шестнадцатилетний юноша), Тургенев, по словам Джеймса, – и они завершают очерк- «был слеплен из того материала, из которого выделываются великие».

Значительная часть очерка посвящена «русским делам» и «русским знакомым» Тургенева. К ним мы и обратимся в следующей главе.

Русские в Париже

Русских в Париже было много, как и вообще в Европе. Русские в Европе были в чем-то схожи с американцами – их привлекали «европейская цивилизация», древности, шедевры культуры и искусства, но одновременно им грозила перспектива в столкновении с европейскими ценностями утратить свое лицо, самобытность, начать молиться чужим богам...Повсюду в Европе существовали колонии русских, нашедших здесь приют. В Лондоне обосновался Герцен со своей Вольной русской типографией, в Риме жили и творили русские художники – Александр Иванов, Брюллов, Кипренский; много русских аристократов проживало в Германии, особенно в Баден-Бадене. Но, пожалуй, центром русской эмиграции был Париж, тогдашний, по слову Гоголя, «размен и ярмарка Европы», здесь обретали пристанище политические беженцы, художники, странники, не нашедшие себе места на родине.

Генри Джеймс, говоря о Тургеневе, не мог не упомянуть о русской колонии в Париже. Переехав в середине 70-х годов в Париж из Баден-Бадена, Иван Сергеевич в какой-то степени стал центром этой колонии – ее маяком и магнитом: все что было связано с русским языком и культурой тянулось к нему и его находило. Джеймс пишет: «Он (Тургенев,- И.Ч) принимал живейшее участие во всех посещавших его молодых русских, они интересовали его больше всего на свете. Их всегда преследовали несчастья, они испытывали нужду и острое недовольство существующими порядками, которые и самому Тургеневу были ненавистны... За долгие годы перед ним прошла целая вереница удивительных русских типов» (6, стр.516-517).***

Мне бы хотелось остановиться на нескольких фигурах из русского окружения Тургенева, которые, помимо самого Ивана Сергеевича, сформировали представление американца о русских. Это, в первую очередь, семья Николая Тургенева, старшего друга и однофамильца Ивана Тургенева, «почти родственника», каковыми однофамильцы подчас и являются... В очерке Джеймса Тургеневы не упоминаются, между тем, эта семья была в числе его близких парижских знакомых.

Николай Тургенев – человек-легенда, тот самый «хромой Тургенев» из сожженной 10-й главы пушкинского «Евгения Онегина», который ненавидел «цепи рабства» и был впоследствии судим вместе с декабристами»: в день бунта на Сенатской площади он находился заграницей, но как один из идеологов заговора был приговорен к смертной казни заочно. Иван Тургенев хорошо знал всю семью Николая Ивановича, умершего в 1871 году в своем поместье Вербуа под Парижем, в том самом Буживале, где через 12 лет суждено будет умереть его прославленному однофамильцу. Иван Тургенев написал некролог на смерть «благороднейшего из русских людей»[10]. Джеймс, таким образом, не застал в живых легендарного главу почтенного семейства, он был представлен его вдове и детям – двум сыновьям и дочери. Американец нашел этих Тургеневых – мать и молодое поколение, выросшее уже на чужой почве,- «оазисом чистоты и добра посреди парижского Вавилона»[11] ( 3 p.191).

В письме домой Генри напишет: «Тургеневы и молодой человек, с которым я познакомился позднее, дали мне высокое представление о русской натуре – по крайней мере, о некоторых ее проявлениях» (3, p. 191). Кто же этот молодой человек, который, вкупе с детьми «декабриста», сформировал мнение Джеймса о русских? Имя этого человека – Павел Жуковский, он был сыном замечательного российского поэта, близкого друга Пушкина, – Василия Андреевича Жуковского. Но прежде чем говорить о Павле Жуковском в связи с нашей темой, я хочу сделать небольшое отступление о родословии...

Отступление о родословии

Начнем с человека не очень именитого, но именно к нему, как к большой реке, бегут ручейки нашего повествования. По рождению он был незаконнорожденный сын русского помещика и пленной турчанки. Впоследствии мальчику дал свое имя бедный дворянин Жуковский, живший в семье помещика на правах нахлебника. Так начинался жизненный путь черноглазого мечтательного Васи, ставшего впоследствии большим русским поэтом и переводчиком, сыгравшего колоссальную роль в общественной и культурной жизни России пушкинского (и не только пушкинского!) времени.

Будучи любимым учителем членов царской фамилии, воспитателем наследника (будущего Царя-освободителя Александра Второго), Жуковский, по едкому замечанию Николая Первого, играл роль «главы оппозиции» в недрах царской семьи. Не перечесть крамольников и вольнодумцев, за которых он заступался перед своим самодержавным патроном (Баратынский, Пушкин, декабристы, Герцен, Лермонтов, Кольцов, Шевченко – лишь самые известные). После восстания декабристов он обратился к новому царю с «Запиской о Н.И. Тургеневе» с целью смягчить участь приговоренного к повешению изгнанника.

Но это будет потом, в годы заслуженной поэтической славы и упроченного общественного положения. Однако не известно, как сложилась бы эта судба, если бы в ранней юности на пути Жуковского не встретилась семья, согревшая его, оценившая по достоинству, подарившая дружбу. Говорю о семье симбирского помещика, масона новиковского поколения, Ивана Петровича Тургенева, директора Московского университета, чьи три сына (четвертый Сергей болел и рано умер) Андрей, Александр и Николай стали ближайшими друзьями обделенного семейной лаской Василия. Старший из братьев Андрей, задушевный друг юноши Жуковского, поэт и ранний философ, умер в возрасте 22-х лет[12]. Двадцатилетний Жуковский оплакал его в стихах, провидя будущее «свиданье во гробе». Не отсюда ли постоянный мотив лирики Жуковского о ранней могиле и встрече после смерти? Александр Тургенев добился высоких чинов при новом царе, хотя всей душой разделял взгляды «государственного преступника» младшего брата Николая и помогал ему чем мог. И Жуковский, и братья Тургеневы теснейшим образом связаны с именем Пушкина. Именно Александр Тургенев сопровождал гроб с телом Пушкина, тайно отправленный царем для захоронения в Святые горы. Жуковский, всю жизнь помогавший Пушкину, был душеприказчиком поэта и после его смерти разбирал пушкинский архив. Жуковскому жена Пушкина передала кольцо-талисман, по преданию подаренное поэту Елизаветой Воронцовой.

Теперь наконец о родословии. Роды братьев Тургеневых и Ивана Тургенева восходят к разным предкам. У Ивана Сергеевича это Лев Тургенев, в крещении Иван, в 15-м веке выехавший из Золотой Орды к великому князю Василию Темному. Предки Ивана Сергеевича Тургенева населяли Орловскую и Тульскую губернии. Род братьев Тургеневых восходит ко времени Степана Разина (17 в.), их предки жили в Симбирской и Московской губерниях. О дворянине Василии Андреевиче Жуковском в родословной книге, сказано, что у него была жена Рейтерн Елизавета Алексеевна и дочь Александра. Гербовник почему-то не называет еще одного ребенка Василия Жуковского – сына Павла.

Павел Жуковский

В очерке Генри Джеймса говорится о нескольких встречах с Иваном Тургеневым в парижских кафе, где русский писатель очень любил не столько завтракать и обедать, сколько общаться с друзьями. Об одной такой встрече Джеймс рассказывает особенно поэтически: «Помню другое свидание – в ресторанчике на одном из углов небольшой площади перед Opèra Comique, где нас собралось четверо, включая Ивана Сергеевича; двое других – господин и дама – тоже были русские, и последняя соединяла в себе все очарование своей национальности с достоинствами своего пола – сочетание поистине неотразимое....обед на низких антресолях оказался много хуже, чем можно было ожидать, зато застольная беседа превзошла все ожидания... я не помню чтобы он (Тургенев, – И.Ч) когда-либо держался более непринужденно и обаятельно» (6, стр. 519).

К даме, участвовавшей в обеде, мы еще вернемся, а пока займемся господином, о котором далее говорится так: «Один из сотрапезников – русский господин, – имевший привычку произносить французское adorable (восхитительный,- И.Ч.) то и дело слетавшее у него с языка, на особый манер, впоследствии, вспоминая о нашем обеде, без конца награждал Тургенева этим эпитетом, выразительно растягивая ударное «а» (6, стр. 519).

Русский господин, с которым Джеймс впоследствии вспоминал обед с Тургеневым, – это Павел Жуковский. Павлу на момент встречи 31 год (Джеймсу 33), он художник-дилетант, на время обосновавшийся в Париже. С Джеймсом его познакомил Тургенев. По цитированному отрывку видно, что Павел относился к Тургеневу с обожанием.. Именно от Павла Жуковского Тургенев получил пушкинское кольцо-талисман, доставшееся ему после смерти отца...

В очерке Джеймса рассказ об этой встрече окрашен ностальгией: «Не знаю, право, зачем я вхожу в такие подробности – пусть оправданием мне послужит свойственное каждому из нас стремление сохранить от дружеских отношений, которым уже нет возврата, хотя бы крупицу их человеческого тепла, стремление сделать зарубку, способную воскресить в памяти счастливые минуты» (3, стр. 519). Кажется, что в этой ламентации грусть не только по Тургеневу, но и еще по одной дружбе – вначале обретенной, затем утраченной, – с Павлом Жуковским.

Но прежде чем коснуться их отношений, следует рассказать читателю одну в высшей степени удивительную историю.

В жизни Василия Андреевича Жуковского была одна сильнейшая привязанность. Он любил свою сводную племянницу, потом она стала его ученицей – Машу Протасову. Из-за близкого родства (именно такую причину выдвигала мать Маши) брак между ними был невозможен, хотя чувство было взаимным. Маша вышла замуж за хорошего человека, доктора Мойера, жителя Дерпта; там, в Дерпте, она и умерла, в родах, в 1823-м году, 30-и лет отроду[13].              Казалось, Жуковский так и останется на всю жизнь человеком бессемейным. Но...

В 1826 году, скорее всего, в связи с переживаниями, вызванными «делом декабристов», Жуковский тяжело заболевает и отправляется на лечение заграницу. Здесь он встречает художника-любителя Герхарда фон Рейтерна, по рождению балтийского немца, также путешествующего по Германии. Рейтерн на 11 лет младше Жуковского, ему в период встречи 32 года, у него огромная тяга к живописи, но есть обстоятельство, которое делает его труд живописца поистине героическим. Дело в том, что у него нет правой руки. Он лишился ее, сражаясь под российскими знаменами на полях Отечественной войны 1812-го года, служил адьютантом у Барклая де Толли, дошел до Парижа и был уволен по ранению. Он пишет картины левой рукой. Дружба началась сразу и длилась всю жизнь. Благодаря Жуковскому, Рейтерн получил от русского двора пожизненный пенсион и звание придворного художника С ПРАВОМ ПОСТОЯННОГО ПРОЖИВАНИЯ ЗАГРАНИЦЕЙ.

Тесная дружба с Рейтерном поддерживалась совместными путешествиями по Швейцарии и Италии, посещением мастерских художников (сам Василий Жуковский страстно любил живопись и рисовал), а в 1841-м году 58-летний Жуковский женится на двадцатилетней дочери своего друга Елизавете. С этого времени и до самой кончины в 1852 году Жуковский живет в Германии и в Россию НЕ ПРИЕЗЖАЕТ. И в самом деле, тяжело было бы Жуковскому жить в России без Пушкина, без близких сердцу друзей, оказавшихся кто в изгнании, кто в сибирских рудниках. Даже ему, приверженцу монархических порядков, думаю, стало не по себе от ледяного дыхания родины, когда российская цензура не пропустила в печать его написанную заграницей книгу «Мысли и замечания» (1850). Большую часть отпущенного ему после поздней женитьбы срока Жуковский с семьей прожил в «райском уголке» – Баден-Бадене. Случайно ли, что именно в этом курортном городе, обжитом Жуковским и целой вереницей русских аристократов, включая Петра Вяземского, в середине 1860-х поселится Иван Тургенев вместе с семьей Виардо?...

А теперь вернемся к нашему рассказу об отпрыске Василия Андреевича Жуковского – Павле Жуковском. Вот как описывает его биограф Генри Джеймса Леон Эдель: «Джеймс и бородатый, с мягким взглядом русский, с его горячей привязанностью к музыке Вагнера, понравились друг другу с первого взгляда. Жуковский имел манеры аристократа и пыл романтика. Рано осиротевший сын немецкой матери и известного поэта и переводчика Василия Жуковского, воспитателя Наследника, Павел был взращен при русском дворе, его колыбель качали царственные особы. В ранней юности он жил в венецианских паллаццо. Его огромное парижское ателье и квартира были наполнены ценнейшими произведениями итальянского искусства. Художник-любитель, Жуковский выставил той весной в Салоне два больших холста. Джеймс внимательно их рассмотрел и пришел к выводу, что Павел Жуковский...«весьма любопытный и тонкий дилетант» (3, p. 191).

Джеймс, как мы знаем, увлекался живописью, был завсегдатаем Лувра и итальянских музеев, в вопросах искусства он был взыскательным судьей. Несмотря на весьма скромную оценку творческих возможностей русского художника, Джеймсу Павел Жуковский нравился. Нравился как личность. У того был тонкий вкус, чувство прекрасного, умение держаться просто, но с большим достоинством. Джеймс увидел в своем русском ровеснике (Павел был всего двумя годами его младше) человека в чем-то себе близкого – как и он, оказавшегося вдали от родины, лишенного семьи и родной почвы, бесконечно одинокого аутсайдера, ревностно служащего своему искусству. К тому же, русский обладал природной мягкостью и обаянием. Джеймс напишет сестре после нескольских встреч с Павлом Жуковским, что они с ним «поклялись в вечной дружбе».

Но вечной дружбы не получилось. Не получилось даже взаимопонимания. Любовь к Вагнеру и его музыке далеко завела Павла Жуковского, увела от людей в тесный круг служителей «вагнеровского культа». В 1880-м году Джеймс навестил Павла Жуковского в Позилиппо, местечке в окрестностях Неаполя, невдалеке от виллы Ангри – местопребывания Вагнера. К тому времени русский свел с Вагнером личное знакомство, стал своим в семье боготворимого им кумира. Встреча в Позилиппо окончательно определила несхожесть дорог Джеймса и Павла Жуковского. Леон Эдель по этому поводу пишет: «В Париже Жуковский представлялся романисту очаровательным и романтичным дилетантом; теперь он увидел его в образе слабого и распущенного служителя героя, к тому же, возможно, гомосексуалиста» (3, p.253).

Впоследствии их переписка возобновилась, но Джеймс видел русского уже в ином, чем прежде, свете. Опыт этого знакомства пригодился ему, как я полагаю, в его творческой работе, но об этом в своем месте... А в завершении этой главы скажу несколько слов о дальнейшей судьбе Павла Жуковского. Вслед за Вагнером он последовал в Байрейт[14] (Бавария) и был неразлучен с композитором вплоть до 1885-го года, когда тот скончался от сердечного приступа. При всем своем скромном даровании, Павел Жуковский однако оформил вагнеровского «Парсифаля», известна также его картина «Святое семейство», в которой он изобразил членов вагнеровской семьи и себя на заднем плане. Умер Павел Жуковский в 1912-м году (Джеймс пережил его на 4 года). Последние годы жизни провел в Веймаре, где великий герцог Саксен-Веймарский предоставил ему мастерскую в Академии Художеств.

Женский вариант «русской души»

Читатель, вероятно, обратил внимание на изысканную фразу, с помощью которой Джеймс описал спутницу Павла Жуковского во время обеда с Тургеневым: (она) «соединяла в себе все очарование своей национальности с достоинствами своего пола – сочетание поистине неотразимое». Любопытно, что, оказавшись в Италии, я впервые от итальянцев услышала бытующий здесь оборот «славянское обаяние». Для русского самосознания достаточно лестно узнать такое мнение о «славянах», распространенное заграницей (не изменят ли его «новые русские»? – вот вопрос). Конец фразы Джеймса заставляет думать, что и он не смог противостоять обаянию русской дамы. Тургенев, по словам мемуариста, в тот раз «говорил не о нигилизме, а о других более приятных жизненных явлениях», и- Джеймс продолжает – «я не помню, чтобы он когда-либо держался более непринужденно и обаятельно». Не хочет ли рассказчик сказать, что и Тургенев был воодушевлен присутствием красавицы?

Пришло время раскрыть ее имя. Речь в этом отрывке идет о княгине Марии Урусовой, урожденной Мальцовой. Биограф Джеймса дает ей следующую характеристику: «У нее были темные волосы, блестящие темные глаза и характерный русский нос. Дочь известного русского промышленника, Мария Мальцова всегда вращалась среди аристократов и в конце концов вышла замуж за князя. Однако богатство семьи истощилось, и она жила теперь «без княжеского блеска» (3, p.191). Эдель пишет, что позднее салон княгини Урусовой в Париже посещал Мопассан, молодой Андре Жид привел Оскара Уальда на встречу с ней. Генри Джеймс нашел в Марии Урусовой «такое верное понимание и культуру, что разговор с нею был подлинным наслаждением». Ее единственным недостатком – пишет он домой – было то, что она «слишком много курила». В общении она была “так легка, как старая перчатка» (3, p.191).

Княгиня Мария Сергеевна Урусова, урожденная Мальцова, похоронена на римском кладбище Тестаччо, том самом, где покоится Карл Брюллов. Она родилась в Санкт-Петербурге 9 декабря (по другим данным 3 декабря) 1844 года, а умерла в Риме 3 октября 1904 года. Врсемнадцати лет она вышла замуж за князя Леонида Дмитриевича Урусова (1837-1885), действительного статского советника, служившего тульским вице-губернатором и имевшего поместье под Орлом (12, стр 19, 27).

Весной 1876 года, когда предположительно Джеймс обедал с Тургеневым и его друзьями, красавице княгине было 32 года.

Очарованный русскими знакомцами Тургенева, склонный к некоторой экзальтации Джеймс напишет отцу, что его русские друзья – «самые очаровательные люди из всех им когда-либо встреченных» (3, p.191-192). Позднее он несколько изменит мнение о Павле Жуковском, чьи черты, на мой взгляд, найдут отражение в «темном» герое романа «Женский портрет». Что до княгини Урусовой, то позволю себе высказать здесь одно предположение.

Общеизвестно признание Тургенева, что Марья Николаевна Полозова, «антигероиня» повести «Вешние воды (1871), – это воплощение княгини Трубецкой: «Я только изменил подробности и переместил их, потому что я не могу слепо фотографировать. Так, например, княгиня была по рождению цыганкой; я сделал из нее тип светской русской дамы плебейского происхождения» (9, стр.461). Всем знакомым с образом Полозовой неизбежно приходит в голову «автобиографичность» этого персонажа, его связь с самым главным, самым сокрушительным в жизни Тургенева чувством к Полине Виардо. Образ Полозовой, как и Ирины из «Дыма», как и «соблазнительницы» из «Переписки», бесспорно восходит к ней... Но имя Полины для автора, естественно, табуировано. Как кажется, Тургенев намеренно скрывает и тот «лежащий на поверхности» женский тип, который послужил пластическим прототипом при создании героини-злодейки. Таким женским типом могла быть, на мой взгляд, княгиня Урусова. С Полозовой ее сближает происхождение (у обеих оно «плебейское»), муж Полозовой – старинный приятель героя «Вешних вод» Санина; муж Урусовой, будучи вице-губернатором Тульской губернии и владея имением в Орловской, не мог быть незнаком Тургеневу. Отец Марьи Полозовой «в Туле родился», у нее имение – в Тульской губернии Ефремовского уезда, по соседству с Алексеевкой Санина. Значит, Санин с Полозовой – земляки («однокорытники»). Имение Дьяково, принадлежащее Мальцовым, находилось в той же Орловской губернии, что и тургеневское Спасское. Тургенев и Мария Урусова-Мальцова – тоже земляки. В повести подчеркивается простота и легкость обращения Полозовой («сама называла себя добрым малым, не терпящим никаких церемоний»), что согласуется с поведением княгини Урусовой, курящей и легкой в обращении «как старая перчатка». При всем при том на обеих есть лоск культуры (Полозова читает «Энеиду» по-латыни, Урусова-Мальцова легко поддерживает разговор с эстетом Джеймсом). Обе красивы и соблазнительно женственны, у обеих славянский тип лица, вздернутый нос, обе ведут себя как свободные дамы, не связанные семейными обязательствами...

Все сказанное – только предположение, прототипы – дело тонкое. Ясно одно, что для художников типа Тургенева и Джеймса ничто не проходит даром, все «впечатленья бытия» идут в дело, и характеры будущих героев и героинь встречаются им, по слову русского мастера, за каждым новым «поворотом дороги».

Русское влияние

Знакомство и тесное общение с Тургеневым не прошли даром для Генри Джеймса.

Здесь уже говорилось о творческом методе русского мастера, об его уроках писательского ремесла, которые были очень органично «усвоены» и «освоены» Джеймсом. Читая и анализируя тургеневские произведения (в том числе в своих печатных обзорах), младший коллега, как представляется, творчески развивал некоторые тургеневские мотивы и характеры. Мне уже доводилось писать о ряде сходных мотивов в непереведенном на русский язык романе Генри Джеймса «Американец» и тургеневском «Дворянском гнезде»[15].

«Американец» (1877) задумывался и писался как раз во время парижских встреч его автора с Тургеневым. В «Дейзи Миллер» (1879) мне видится явная перекличка с тургеневской «Асей». Во всяком случае, герой-рассказчик в том и в другом произведении находится в совершенно одинаковой позиции по отношению к впервые полюбившей молоденькой девушке, чье поведение представляется обоим героям «неподобающим», вызывающе странным. Американка Дейзи, не желающая подчиниться условным европейским приличиям, схожа с дикой «плохо воспитанной» и неровной Асей, также ощущающей свою «чуждость» окружающему вследствие своего «незаконного» происхождения.

Цельные женские характеры – вот что привнес Тургенев в мировую литературу; его главные героини, как писал Джеймс, «героини в прямом смысле слова, притом героизм их неприметен и чужд всякой рисовки» (6, очерк «Иван Тургенев (1818-1883)», стр.529). Кто из прочитавших «Вашингтонскую площадь» , «Зверя в чаще», «Веселый уголок» не применит этой характеристики к героиням самого Джеймса? Кэтрин из «Вашингтонской площади» (1879), которую предали все – отец, любимый, тетя, – всю жизнь, несмотря ни на что, несет бремя верности избранному в юности человеку. «Она не отступится»,- с удивлением и некоторой гордостью говорит о ней отец. Не «отступаются» и героини двух других названных произведений. Годы, десятилетия ждут они «пробуждения» своего героя, служат ему опорой, несут ему свет и любовь. Что же делать, если герой слеп, слаб и немощен или служит иным богам? Это ли не перекличка с Тургеневым, с его Натальей из «Рудина», Лизой из «Дворянского гнезда» и, соответственно, со слабыми, не способными на ответственный шаг Рудиным и Лаврецким?!

Джеймс признавался, что из всех романов Тургенева больше всего ему нравится «Накануне». Как кажется, именно в Елене Стаховой, героине «Накануне», нашел развитие не просто цельный характер, но и новый тип женщины – смелой, страстной, внутренне свободной, ставящей перед собой высокие цели, жаждущей деятельности, что порой делало ее в глазах окружающих «странной». В Изабелле Арчер из «Женского портрета» не трудно увидеть сходство с тургеневской героиней. Есть в этих романах и сходный мотив: и за Еленой, и за Изабеллой ухаживают двое, предпочтение же обе отдают третьему, причем, окружающие не понимают и не одобряют этого выбора. Еще бы, Елена предпочла судьбе жены скульптора или уважаемого профессора философии неприкаянную скитальческую жизнь с болгарским революционером. Изабелла отказала английскому лорду и богатому юристу-соотечественнику, чтобы впоследствии соединить свою судьбу с художником-дилетантом, к тому же космополитом.

Героини Джеймса и Тургенева порой настолько одинаково реагируют на ситуацию, что возникают прямые текстуальные совпадения. В «Накануне» после прогулки с Берсеневым Елена, уронила руки, «стала на колени перед своей постелью, прижалась лицом к подушке и, несмотря на все усилия не поддаться нахлынувшему на нее чувству, заплакала какими-то странными, недоумевающими, но жгучими слезами» (10, стр. 348).

В «Женском портрете» читаем: «Она стояла недвижно, вслушиваясь: наконец Каспар Гудвуд вышел из гостиной, и дверь за ним закрылась. Изабелла постояла еще немного и вдруг в неудержимом порыве опустилась возле кровати на колени и уронила голову на руки» (6, стр. 132).

На романе «Женский портрет» (1881), написанном Джеймсом еще при жизни Тургенева, хотелось бы остановиться особо. В нем автор концентрировано выразил многое из впечатлений и раздумий, наблюдений и встреч своего первого пятилетия в Европе. Действие романа, напомним, происходит в Англии и в Италии. Его героиня, Изабелла Арчер, молодая американка, после смерти отца приехала погостить у богатой тетки в английское поместье Гарденкорт. Здесь она встречается с безнадежно больным дядей (кстати, у дяди тургеневская болезнь – подагра, и переносит он ее, как и Тургенев, стоически) и своим кузеном Ральфом.

Ральф – по натуре философ и художник, наблюдает жизнь, практически в нее не вмешиваясь: у него чахотка, и он живет в «подвешенном состоянии». Многое в Ральфе – от самого Генри Джеймса, это очень близкий автору персонаж. Ральфа называют «американец в Европе». Ему принадлежит фраза, под которой, полагаю, подписался бы сам автор. Американская феминистка и прогрессистка мисс Стекпол обвиняет Ральфа в том, что он отказался от родной страны, на что следует ответ: «От родной страны нельзя отказаться, как нельзя отказаться от родной бабушки. Ни ту ни другую не выбирают – они составляют неотъемлемую часть каждого из нас, и уничтожить их нельзя» (6, стр. 72). Все та же мисс Стэкпол предписывает Ральфу совершить три дела, которые надлежит сделать «каждому американцу», а именно: вернуться на родину, найти себе работу и жениться («в Америке все женятся»). Как мы знаем, не только его герой, но и сам автор (вкупе с Тургеневым!) с этими заданиями слегка шаржированной, в духе тургеневской Кукшиной, «прогрессивной» американской журналистки не справились.

В романе есть персонаж, на создание которого, как кажется, повлияло знакомство Джеймса с Павлом Жуковским. Я имею в виду Гилберта Озмонда.. Напомню читателю об этом герое. Он появляется на горизонте главной героини в тот момент, когда отвергнув двух «престижных» претендентов на ее руку, она неожиданно получает большое наследство, оставленное ей отцом Ральфа, по просьбе последнего. Ральф из своего угла следит за жизнью «мисс Арчер», отказавшись от безумных надежд, он желает счастья Изабелле, верит в ее умение распорядиться своей судьбой и хочет с помощью денег обеспечить ей свободу действий.

Между тем, на пути отправившейся в Италию очаровательной и теперь очень богатой Изабеллы встает человек, о котором Ральф в сердцах говорит ей так: «Не для того вы предназначены...чтобы вечно быть настороже, оберегая чувствительность бездарного дилетанта» (6, стр.281). «Бездарный дилетант» – это соотечественник Изабеллы Гилберт Озмонд, чье кредо: «Ни о чем не тревожиться, ни к чему не стремиться, ни за что не бороться. Смирить себя. Довольствоваться малым». Однако, этот человек, рано осознавший, что он беден и, увы, не гений, «всю жизнь ходит с таким видом, будто он прямой потомок богов» (6, стр. 221). Зловещая миссис Мерль, познакомившая Изабеллу с Озмондом, характеризует его следующим образом: «Ни поприща, ни имени, ни положения, ни состояния, ни прошлого, ни будущего - ни-че-го. Ах, да! Он занимается живописью, пишет акварелью...Но картины его не многого стоят...» (6, стр.158).

Фигура Озмонда намерена погружена в полумрак, о нем известно, что он сын довольно известной поэтессы, «американской Коринны», рано лишился родителей, воспитывался матерью – все это напоминает биографию Павла Жуковского, только вместо матери-поэтессы надо подставить отца-поэта. Озмонд уже много лет живет в Италии, он художник-дилетант и посвятил свою жизнь служению красоте и искусству; у него «бездна вкуса», в его флорентинском палаццо собраны драгоценные раритеты – произведения итальянских мастеров. Все это также совпадает с тем, что мы знаем о Павле Жуковском. Наконец, Озмонд вхож в высшие аристократические круги, что укрепляет его чувство собственного превосходства над окружающими. Как кажется, и эта черта могла быть свойственна сыну Василия Жуковского, чью колыбель, как пишет Эдель, качали царственные особы. Мы знаем, как скромно оценивал Джеймс талант Павла Жуковского-художника. И Гилберт Озмонд, и Павел Жуковский были «дилетантами», то есть не занимались живописью основательно, не учились ей, а просто «баловались» созданием картин. Сложнее говорить о темных нравственных чертах Озмонда, проявишихся после женитьбы на Изабелле,- таких как аморальность, неприятие чужого мнения, подчиненность этикету и сословным запретам, мрачный эгоизм и эгоцентризм, – в их сопоставлении с нравственной характеристикой Павла Жуковского. Думаю, что «наполнение» героя – это тончайшие интуиции писателя, они могут совпасть и могут не совпасть с личностью конкретного живого человека. Другое дело, что этот реальный человек дает пластический толчок писательскому воображению, обусловливает цепь внутренних прозрений художника.

Подытожим сказанное. Книги Джеймса 1870-80-х годов несут явный «русский след», что связано с близким знакомством американского писателя с Тургеневым и его русским окружением. Возможно, благодаря Тургеневу, в сферу интересов американца попала вообще русская литература, например, Пушкин, плохо тогда известный заграницей[16]. Испытывал ли «обратное влияние» Тургенев? Сам Генри Джеймс считал, что его рассказы не были нужны Тургеневу «как мясо для мужчин» (в переводе Шерешевской «как хлеб насущный»), что Иван Сергеевич не читал книги, которые он, Джеймс, ему регулярно посылал. Может быть, и так.

К самому Джеймсу Тургенев относился с безусловной симпатией, писал ему в записке по-английски: «Я рад, что вы в Париже и очень хочу вас видеть. В моем настоящем положении я всячески избегаю человеческих лиц, но вы, естественно, являетесь исключением» (3, p. 212). Еще до знакомства с Джеймсом Тургенев ввел «американскую тему» в повесть «Вешние воды»: в эпилоге Санин собирается в Америку – вслед уехавшей туда за много лет до этого Джемме. Мне встретилось еще одно упоминание об Америке в произведении, написанном как раз в период близкого общения русского с американцем. Имеется в виду странная мистическая повесть Тургенева «Сон» (1877), герой которой уплывает в Америку. Наверное, Джеймсу, читавшему (в переводе) тургеневскую повесть, было это приятно.

О любви

В заключении этой статьи несколько слов о любви. Это чувство пронизывает воспоминания Джеймса о Тургеневе. С первого дня знакомства и до конца жизни любовь к русскому писателю остается в душе американца неизменной. Любопытно, как меняется написание имени друга по мере его узнавания. Вначале оно пишется, как тогда писались русские фамилии: Turgeneff, затем написание несколько видоизменяется: Tourguèneff, потом опять по-новому: Turgenieff. Джеймс ищет фонетического соответствия, пробует называть русского по-американски Джон («I am intimissimo with John»[17] – фраза, составлена из двух языков, итальянского и английского, и означает «я близок с Джоном»); в очерках Джеймс уже точно воспроизводит русское написание – Ivan Turgenev, и в конце концов останавливается на Ivan Sergueitch, специально оговаривая этот вариант: «Я даю его имя не в соответствии с русской орфографией, а так как оно произносилось его друзьями, когда они адресовались к нему по-французски».

Как чутко должен был вслушиваться американец во французскую речь соотечественников Тургенева, чтобы сквозь чуждые наслоения правильно уловить его русское имя и отчество – «Иван Сергеич».

Джеймс пережил Тургенева на 33 года. Он умер уже в новом веке, за год до социалистической революции в России, подготовленной потомками «нигилистов». В 1917 году кольцо-талисман, возвращенное Полиной Виардо после смерти Тургенева на его родину, было украдено и исчезло. Задумаемся, кто мог бы им владеть после Пушкина, Жуковского, Тургенева?...

Чехов? Бунин? Оба были современниками Джеймса. А дальше?

Булгаков? Пастернак? И они начинали, когда Джеймс был еще жив. Но к тому времени связи его с Россией оборвались, стали воспоминанием. Они окрасились в ностальгические тона, ведь вспоминая своего русского друга и русскую колонию в Париже 1870-80-х годов, писатель обращался к годам своей дерзновенной, уже отшумевшей молодости.

 *** Все  цитаты из произведений и писем Генри Джеймся даются в переводе автора статьи.

Библиография:

1. Henry James. Ivan Turgenev. Library of the world’s best Literature edited by Charles Dudley Warren , New York, Internetional Society, 1897, 1903
2. Colm Toibin. The Master. Scribner., 2004
3. Leon Edel. Henry James. A life. Hasper and Row, New York, 1985
4. Henry James. A life in letters. Edited by Philp Horne, 1999
5. 4 selected novels of Henry James. The Universal Library, Grosset and Dunlar, New York, 1946
6. Генри Джеймс. Женский портрет. Литературные памятники. Наука., М., 1981
7. Генри Джеймс. Избранные произведения в 2-х томах. Л., «Художественная литература», 1979

1. И Гревс. История одной любви. И.С. Тургенев и Полина Виардо. В кн. И.С. Тургенев. Первая любовь. Повести. М., Эксмо, 2002.
2. Тургенев И.С. Полное собр. сочинений и писем в 28 томах. т.11. Повести и рассказы 1871-1877, М-Л., 1966
3. Тургенев И.С. Дворянское гнездо. Романы. М., Эксмо, 2002
4. Тургенев И.С. Предисловие к собр. романов в издании 1880 в кн. Дворянское гнездо. Романы. М., Эксмо, 2002
5. Нарбут А.Н. Князья Урусовы. М., 1999
6. Авдотья Панаева. Воспоминания. Исторический вестник. 1889, № 1-10
7. Генералова Н.П. И.С. Тургенев: Россия и Европа.С-П., 2003