Представляем читателю отрывок из второй главы повести Ирины Чайковской «Афинская школа».
Повесть рассказывает о трех днях из жизни преподавателя русского языка, обучающего американцев, но повествование втягивает в свою орбиту сцены из прошлого героини, перед нами проходят ее учителя и ученики, все те, кто повлиял на ее характер и судьбу. В итоге словосочетание «Афинская школа» обрастает дополнительными смыслами, становится символическим.
Четверг
Утром, когда я встала, погода хмурилась, сразу подумалось, что погулять не удастся. Если только вечером выйдем с Сережей, после урока. Сегодня у меня Грета Беккер. Она приходит по четвергам раз в две недели, к шести часам. Заниматься начала совсем недавно, у нас только шестой урок. Но заинтересовала она меня очень. Так заинтересовала, что я подарила ей свою книжку с рассказами. И что же? Она ее свободно читает, а в тетради выстраиваются столбики незнакомых ей русских слов и выражений. Все-таки есть еще что-то, чего она не знает, хотя и училась русскому в двух университетах — на родине в Германии, потом в Вене, а после еще совершенствовалась на курсах в России.
К сегодняшнему уроку я попросила ее прочитать рассказ «Бурь-погодушка» и сверить его с английским переводом. Перевод делали два моих ученика, друг за другом. Сначала Джен, а после того как она пропала, Бобби. В итоге он тоже куда-то исчез. Не знаю, связано ли это с рассказом, но двое моих учеников, его переводивших, исчезли в неизвестном направлении.
Хотя «неизвестное направление» не точно сказано, направление-то известно. Джен исчезла в Большом каньоне. А Бобби уехал на родину, в Колорадо. Вроде бы, никакой фантастики... Главное, что я не успела подготовиться к их исчезновению, вернее, уходу. Казалось, мы хорошо занимались, с обеих сторон втянулись в работу, ученики мои делали явные успехи, продвигались вперед — и вдруг...
В один прекрасный день Джен на урок не явилась. Нет, даже не так. Просто не позвонила после лета, не возобновила прерванных на летние месяцы занятий. А поскольку 22 июля, в день своего рождения, она собиралась побывать в Большом каньоне, у меня в голове сложилась легенда, которая затем укоренилась в сознании членов моей семьи и некоторых учеников, что Джен из каньона не вернулась... Ну а Бобби — сорвался и уехал к себе в Колорадо, прямо посреди года и посреди наших занятий. О причинах он мне не говорил. Возможно, его уволили из компании, где он работал.
Так что некоторая фантастика во всем этом все же присутствовала.
Набираю на компьютере «Большой каньон» и читаю статью в Википедии:
Большой каньон расположен на территории Аризоны. К югу от Аризоны находится Юта, к востоку — Нью-Мексико, на западе — Калифорния. В Аризоне ландшафт пустынный. Большой каньон образовался около 5-6 млн. лет назад в результате движения земной коры. Плато Колорадо поднялось, река стала течь быстрее и агрессивнее вымывать породу — известняк, сланцы, песчаник. За сутки река Колорадо уносит в море около полумиллиона тонн горных пород. Длина каньона 446 км, ширина колеблется от 6 до 29 км, глубина — до 2 метров. На территории Большого каньона живут индейцы навахо, хавасупай и хуалапай. Резервация навахо самая большая из индейских резерваций в Америке. В ней проживает примерно 174 тыс. индейцев навахо, что составляет только 58 процентов всех навахо, живущих в стране. Продажа алкогольных напитков на территории резервации запрещена. Нация навахо управляется президентом, избираемым раз в четыре года. На территории резервации всегда летнее время (штат Аризона время не переводит). Нация навахо установила, что любой человек, имеющий как минимум четверть крови навахо, может записаться гражданином навахо и получить сертификат индейской крови.
Дочитываю последнюю строчку — и странная мысль приходит мне в голову: Джен решила остаться с навахо. Гоню ее от себя, а она не уходит. Бывают же наваждения!
Хожу взад-вперед по терраске и думаю о Джен. У нас с ней были замечательные занятия. И мне казалось, что нам обеим на них интересно. Могла она просто так прервать занятия? Уйти не оглянувшись и не позвонив? А почему бы и нет? Сколько раз, и именно здесь, в Америке, я замечала, что люди уходят не простившись.
Вот прошел очередной урок, все вроде было нормально, ничто не предвещало обрыва связи, но в следующий раз студент — так здесь называют ученика — не является. Ты можешь ему написать по электронной почте — он ответит вежливо какую-нибудь ерунду или оставит твое письмо без ответа. Но лучше не писать. Лучше сказать себе: что ж, значит, это конец. Он (она) был (была) хорошим студентом, но у каждого свои планы, и не обязательно посвящать в них тебя. Для тех, кто рвал любовные связи, в таком расставании нет ничего нового. Ушел — и баста. А что там сзади — какая разница?
Читала, что так уходил от своих друзей Толстой, они переставали его интересовать, он становился другим, а они — нет, и он уходил к новым людям, уходил не оглядываясь.
Так что же, получается, что наши занятия ей надоели, были больше не нужны? Что ей уже нечего было у меня взять? А почему бы и нет? Она овладела языком в университете, пришла к тебе совершенствоваться. Вы с ней занимались три года. Куда больше? И ведь все эти годы она платила тебе деньги, небольшие, но если посчитать сколько недель в этих трех годах и помножить на твой почасовой «рейт», получится, скорей всего, весьма внушительная сумма, даром что ты не дружишь с математикой и подсчитывать все равно не будешь.
У Джен семья, с тобой она занималась «от делать нечего», для души. Но... Конечно, конечно, ты хочешь сказать, что вы с Джен подружились, что она рассказывала тебе о своей работе, о своих путешествиях, о своем муже и девочках. А ты приглашала ее на презентации своих книг, делилась впечатлениями от американской жизни. Она взялась переводить твой рассказ. Вы вместе над ним работали, шлифовали, думали, куда бы его послать... Но все это вещи необязательные, стоит ли за них платить деньги? Ну хорошо, а если она... пропала? Но это несерьезно, куда мог пропасть взрослый человек? И не в России, а в Америке? Хотя... Америка, как и Россия, страна чудес. К тому же... Ты хочешь сказать, что Джен была необычный человек, с большой долей эксцентричности? Это правда.
Она была наполовину индианка, и это было написано на ее лице.
Настоящая индейская женщина. Навахо? Может быть. Типичная индейская женщина, с похожими волосами, цветом кожи, разрезом глаз, носом, скулами. Она родилась в штате Нью-Мексико. Отец у нее был испанец, да, да, она говорила, что настоящий испанец — из Испании, а мама индейская женщина. Она никогда не говорила, из какого племени ее мама.
А экстравагантностей у нее было хоть отбавляй. Она ни разу не пришла на урок вовремя. Опоздания достигали и двух, и трех часов. Иногда она не приходила и звонила в тот момент, когда наш урок мог быть уже на середине: «Я не приду, у меня вечерняя работа». Или: «Не приду, у девочек собрание». Или: «Не приду, ищу новую няню». Или: «Не приду, мой муж не вернулся с дежурства». Или: «Не приду, я уезжаю в Индию». Или... отговорок у нее было несчесть. Но и обязанностей тоже, поэтому-то я всегда считала, что она не врет. У нее были две школьницы-дочки, муж — медицинский резидент последнего года и собственная работа, отнимавшая много сил и нервов и требовавшая командировок. Опоздания были свойством ее натуры и бичом. За опоздания ее не раз увольняли с работы, начиная со студенческих лет. Ее первая работа была — официантка в баре, и уволили ее едва ли не на следующий день — она явилась с получасовым опозданием.
Джен, по всей видимости, была программистом от Бога, но в компаниях, где она работала, — а сменила она их уйму — у нее постоянно возникали проблемы. Главная, как я поняла, — в невозможности коммуникации; трудно было уразуметь — она ли не выносила сотрудников, они ли ее, но вместе работать не получалось. Поэтому Джен всегда сидела или одна за столом, или одна в комнате. Для меня осталось загадкой, кто требовал ее отделения — коллеги или она сама. В конце концов ее стали посылать в командировки, где она должна была консультировать новичков. Она ездила в какие-то дальние штаты, несколько раз была в Индии, куда многие американские компьютерные компании перенесли свои филиалы.
Путешествовать Джен любила, и это при том, что была больна, — о чем я узнала случайно. Заметила у нее на левой руке кожаный ремешок и поинтересовалась, что это. Джен спокойно ответила, что ремешок служит для инъекций инсулина.
— Так у тебя диабет?
— Да, у меня диабет.
И больше на эту тему мы не говорили.
В ранней юности, в конце 1970-х, она совершила путешествие на Кубу. Это было время «холодной войны», она едва ли не одна летела в самолете, и ей казалось, что за ней следят.
На Кубе ей тоже казалось, что за ней следят, — в отеле, на улице, в кафе. Скорей всего, так оно и было. Узнав, что она американка, прохожие удивлялись и отходили. Зато русский язык, который она уже начала изучать, ей очень помог. Русская речь слышна была в Гаване повсюду. От тех дней у нее остался альбом с зарисовками, а в памяти — почти ничего, один-два эпизода. Города она почти не видела.
— Зачем тебе нужно было это путешествие?
— Я была тогда радикалка, американская жизнь казалась мне и моим друзьям слишком буржуазной. Я хотела увидеть какую-то иную жизнь.
— Увидела?
— Нет, так и не увидела. Помешал страх.
В то же время я дивилась ее смелости и даже какой-то отчаянности.
А сколько было у нее увлечений, дел, обязанностей!
Она ездила восстанавливать Нью-Орлеан после ужасающего наводнения, ездила на свои средства, по своей охоте. Строила там дом для пожилой афроамериканки, лишившейся жилья, сама начертила проект, закупила материалы, уехала только когда дом был готов...
Она состояла членом Научной церкви, ходила на службы, вместе с тем, посещала лекции по философии в Гарвардском университете.
Она была попечительницей в школе, где учились ее девочки, и воевала с тамошней администрацией. Один раз до того, что пришлось взять одну из дочерей из школы.
Она училась играть на флейте и в воскресные вечера играла в ирландском пабе с еще несколькими музыкантами-любителями. Приглашала меня послушать, но я так и не выбралась.
Она была костюмером и декоратором профессионального театра, дающего представления у нас в Большом Городе. Какие только постановки ей ни пришлось оформлять — от современной комедии до мистерии о Дракуле. Какие только бросовые вещи она ни использовала для своего оформления. Для костюма Дракулы я подарила ей присланную мне одной чудаковатой дамой из Солт-Лейк-Сити вязаную накидку с торчащими из нее перьями. Как же она обрадовалась!
Она делала квилты, коврики ручной работы из кусочков разных тканей — едва ли не единственное ремесло, рожденное в Америке. Правда, по словам Джен, это ремесло подхватили, по своему обыкновению, японцы и, опять же по своему обыкновению, превзошли в нем зачинателей. А уж Джен хорошо разбиралась в этом деле, она участвовала в художественных выставках и приносила мне альбомы с образцами своих и чужих работ.
Нет, Джен была необыкновенной женщиной. Она могла, могла остаться в каньоне, бросить все, расплеваться с прежней жизнью — получить сертификат индейской крови и сделаться гражданкой нации навахо.
После обеда дождь кончился, и я решила сходить в местный магазин за кое-какой провизией.
Как пойти? Можно было идти прямо вдоль шумной магистрали, но я предпочитала обходной путь по безлюдным улочкам нашего городка. Этот путь занимал примерно вдвое больше времени, но все же я пошла в обход. Наша часть города, соседствующая с горой, представляет собой неровный гористый рельеф, и шла я то вниз, то вверх мимо деревянных двухэтажных домиков, окруженных лужайками, где уже зазеленела первая трава, а кое-где уже вылупились и сиротливо притулились синие цветочки, похожие на полевые. В мае на лужайках зацветут высаженные маки, тюльпаны и нарциссы и вдоль дороги будут попадаться цветущие деревья с белой, фиолетовой и рыжей кроной. Не знаю и никогда не узнаю их незнакомых названий. А вот это дерево, стоящее возле красивого красного домика, мне хорошо знакомо. Это голубая ель, высокая и необъятная в обхвате, словно чайная баба в широких юбках.
— Здравствуй, — я касаюсь пальцами еловой ветки, сегодня она слегка колючая, а бывают дни, когда еловая ладошка совсем неколкая, дружественная.
— Здравствуй, моя красавица! — приветствую ее шепотом. Возможно, местные старые леди, наблюдающие за редкими прохожими из окон (не знаю, существуют ли они на самом деле) — смотрят на мое рукопожатие с елкой с недоумением. Я стараюсь не замедлять возле нее шага, пожимаю ей мохнатую лапку и быстро иду дальше.
Возле нашего дома в Америке мы сразу же высадили голубую елочку, хоть и плоховато было у нас с деньгами, а она стоила целых семьдесят долларов. Пока наша елочка маленькая, но, когда я работаю за столом, пишу или читаю, могу видеть ее из окна. Елочка мне — как близкий человек, как те лица, что встречаются на российских улицах.
Когда после Америки приезжаешь в Москву, кажется, что все люди, проходящие мимо, тебе знакомы, у них узнаваемые лица. Правда, сейчас Москва становится все больше азиатским городом, в ее толпе масса восточных лиц. А про елочку вспоминается еще вот что. В Италии Сережа работал в университете города А., и однажды, в пору летних каникул, он показал мне свою тогда пустую лабораторию. Лаборатория как лаборатория, стол, вытяжка, окно. Из окна видна роскошная пальма. Увидела я эту пальму — и тоскливо мне стало, подумалось: если видеть эту пальму каждый день, можно сойти с ума. Вот и высадили мы в Америке елочку под окнами. Родственное дерево.
Наш супермаркет называется «Ханафорд» — по фамилии своего основателя, начинавшего с торговли зеленью с тележки. Сейчас это огромный магазин без особых претензий. Он расположен рядом с центральной улицей, так что здесь всегда много людей. Напротив него возвышается большая красно-кирпичная синагога. О характере здания говорит Звезда Давида, вывешенная на фасаде. Я приветственно машу магендоведу рукой.
Удивительное совпадение: наше жилище и в России, и в Италии, и в Америке каждый раз располагалось поблизости от синагоги. Для набожных евреев это был бы подарок, ведь в субботу они не имеют права добираться до синагоги на машине или на общественном транспорте, только пешком. Мы же евреи не только не набожные, но и очень далекие от еврейского обряда. Синагога, в отличие от супермаркета, стоит одиноко, ее не окружают машины, возле нее не снуют люди. Ни разу за все время я не обнаружила, чтобы кто-то сюда входил или отсюда выходил. Чудеса. Это очень напоминало синагогу в А., стоящую в лесах все семь лет нашей там жизни, сколько я ни стучала в тяжелую ее дверь, никто мне так и не открыл. Впрочем, стучала я в дверь из любопытства, а не из надобности. В А., как говорил нам наш друг, католический священник дон Агостино, после последней войны осталась лишь горстка евреев... В Америке же по статистике евреев много, чуть меньше, чем в Израиле, где их примерно шесть миллионов. Зато в России их число заметно сократилось; если я правильно помню, там их теперь около двухсот тысяч, 0,1 процента от всего российского населения.
Купив связку бананов, четыре греческих и два немецких йогурта, пристраиваюсь к кассе. Народу много, но касс достаточно, чтобы очередь шла быстро. В этом магазине работают в основном латиносы и темнокожие. Обычно я быстро завожу дружбу с какой-нибудь кассиршей и потом хожу уже только к ней — так было и в России, и в Италии, и в Америке — до нашего переезда на новое место. Но на новом месте за все три года жизни в этом городке я так и не нашла для себя своего кассира.
В «Ханафорде» большая текучесть, каждый день работают разные люди и, хотя они по привычке улыбаются покупателю и задают обычный вопрос How are you? — прекрасно видно, что им на покупателя наплевать.
Вот и эта молодая латиноамериканская девушка-кассир, с огромными висячими серьгами, смотрит мимо меня, куда-то в сторону. Складывая мои продукты в целлофановую сумку, она вдруг неожиданно произносит нечто незапрограммированное. От неожиданности я переспрашиваю: What? Она повторяет. И опять я не понимаю, у нее каша во рту, да и не ждала я здесь никаких вопросов. Отрицательно качаю головой, вспоминая, что несколько раз нам с Сережей пытались навязать на кассе какие-то благотворительные билеты. Она смотрит на меня с недоумением. Я беру свою сумку и выхожу из магазина.
Иду мимо парковки, снова киваю магендоведу, и в голове постепенно из разрозненных кусков составляется вся произнесенная ею фраза: Did you find everything you were looking for? Это она спросила меня, нашла ли я все, что хотела в их магазине. Господи! А я как дура не смогла ничего нормально ответить.
И я поворачиваю назад. Подхожу к кассе с девушкой с серьгами — она обслуживает сгорбленную седую старушку в джинсах — говорю: Excuse me, — она поворачивается ко мне, смотрит вопросительно, ее серьги нетерпеливо колышутся, и я продолжаю: Thank you, I found everything I was looking for. Девушка кивает и улыбается, я улыбаюсь тоже и медленно, на пудовых ногах, выхожу из магазина.
По дороге назад вдруг замечаю стоящее в сторонке цветущее деревце. Первое, всех опередившее. Как же я его пропустила! Усыпано белым цветом словно снегом. И почему-то сразу я вспоминаю московский снежный январь, Рождественский бульвар с заснеженными деревьями и фонарями, кружащиеся над головой снежинки, протоптанную в снегу тропу, по которой идем мы с Алешей. Алеша Рудин — ученик, тогда уже полгода как студент-историк, мы гуляем с ним по зимним московским бульварам.
Я вытягиваю ладонь в цветной варежке и показываю на двухэтажный светло-синий особнячок по левую сторону бульвара: «Смотри, Алеша, в этом доме жила Каролина Павлова, помнишь?»
Еще бы он не помнил.
Полгода назад, на выпускном вечере, он выпускник, а я — учительница литературы в выпускном классе, провели несколько часов в беседе о Каролине Павловой. В тот год выпускников по причине недавних громких убийств не пускали гулять по Москве, они всю ночь — до осоловения — должны были находиться в родной школе, из которой не чаяли как вырваться. Было уже глубоко за полночь, учителя, приглашенные на ночное бдение, частью ушли, частью подремывали, кое-кто из выпускников еще лениво жевал, кто-то тянул сок, кто-то сонно танцевал под фонограмму советских песен, а я рассказывала Алеше про Каролину Павлову. Почему про Каролину Павлову — бог весть. Наверное, потому, что на уроках разговора о ней не случилось.
— Представляешь, Алеша, она умерла глубокой старухой, восьмидесяти шести лет, на чужбине, в Германии, она уже говорила только по-немецки, она уже по-немецки писала стихи. Та, кто написала о стихотворстве так, как никто до нее не писал по-русски: «моя напасть, мое богатство, мое святое ремесло». Алеша, она была большая русская поэтесса, одна из первых русских поэтесс, и мужчины-литераторы, ее окружавшие, не могли ей этого простить.
Помню, к нам подходили учителя и ученики, прислушивались, о чем идет речь, и, предполагая, что я брежу, пытались увести Алешу. Девчонки звали его потанцевать, парни клали руку на плечо: «Покурим?» Коллеги-учительницы, из тех, кто еще остался на дежурстве, тянули меня за рукав и предлагали прошвырнуться.
Не помогало. Алеша не уходил, и я не уходила — и ведь сохранилось это в памяти: неубранный длинный стол, накрытый белой скатертью, и мы сидим с Алешей у самого края и ведем речь — о Каролине Павловой. Из всех возможных форм времяпрепровождения в тот достопамятный вечер мы выбрали самую осмысленную: разговор о поэте.
Но конечно, это не все объяснение, Алеша не уходил, так как не хотел меня обидеть.
В течение двух лет я входила в класс — и отыскивала его, сидящего в первом ряду, ближе к окнам, на второй парте, прямо напротив моего стола. В классе он был «новеньким», два года назад приехал с мамой-врачом с Урала. Был он большеголовым, некрасивым, с черными живыми глазами, с внимательным и умным взглядом. Мы обменивались с ним улыбкой, и урок начинался. И в конце урока я опять искала его глазами. Как? Нормально? В этом классе он был единственным, ради кого стоило проводить урок.
В те дни я писала повесть на школьную тему, и в герое проглядывали Алешины черты. Герой в моей повести погибал. Я боялась, как бы это не отразилось на Алешиной судьбе, ведь не только жизнь влияет на литературу, но и литература перетряхивает жизнь, кроит ее по своим меркам.
Как-то через несколько лет после нашей с Алешей прогулки по московским бульварам я встретила на улице его маму, неприметную тихую женщину, с некрасивым интеллигентным лицом, с черными живыми глазами, мама и сын были похожи как близнецы. Она сказала, что Алешу взяли в армию, что их часть направили в Афганистан. Грустная она была, сосредоточенная на своем, на морщинистой шее виднелась простая цепочка от крестика. Что мне было ей сказать? А что мне было сказать себе? Неужели это я накликала на ее сына Афганистан? Больше я сведений об Алеше не имела. А там и уехала из России.
Прохожу мимо одноэтажного домика, от которого до нас уже рукой подать. Его хозяйка Додди выныривает откуда-то со своей обычной метлой. Додди, если она во дворе, вечно занята приборкой. «Хэллоу, Додди», — я машу ей рукой, она кивает в ответ.
За всю почти часовую прогулку встретилась мне только она, словно в нашем городке уже поработала нейтронная бомба. И машин-то мало, вот сзади меня едет какая-то ярко-голубая, кто соблазняется такими яркими цветами? Латиносы? Ярко-голубая машина, поравнявшись со мной, притормаживает, из нее выходит высокий белый человек в темных очках — здоровается и предлагает меня довезти. Наверное, я произвожу странное впечатление — на левом плече модная дамская сумочка, а в правой руке целлофановая сумка с продуктами из «Ханафорда». Американцы могут подивиться и тому, что я хожу в магазин пешком, и тому, что хожу в такую даль. Вот и проснулась у кого-то жалость к соседке, живущей неподалеку, решил подвезти.
Я отрицательно качаю головой, thank you, I prefer to walk, и продолжаю свой путь.
Ярко-голубая машина не спеша едет впереди, потом скрывается за поворотом. А у меня тем временем возникают уже другие мысли, неспокойные. А что если это не сосед, а какой-нибудь криминал, скажем, вышедший из тюрьмы преступник, оголтелый серийный убийца... Если бы ты села к нему в машину, он бы тебя завез в незнакомое место и... волосы вставали дыбом от представлявшихся воображению картин. Нормальные люди не ездят на таких машинах, точно не ездят. Хорошо еще, что где-то неподалеку есть Додди со своей метлой. Додди, добрая Баба-Яга. Ей был бы слышен мой крик о помощи. И все же, почему он остановился? Хотел помочь? Или там были еще какие-то мотивы?
С бьющимся сердцем огибаю поворот дороги. А вот уже и домик наш вынырнул, вот и голубая елочка. Пришла.
До вечернего урока еще много времени, но бежит оно стремительно. Нужно успеть позвонить сестре в Москву до того, как она ляжет спать, разница во времени у нас восемь часов. Нужно связаться с дочерью и сыном — оба ужасно занятые, — поэтому хотя бы оставить им сообщение на мобильные телефоны: ребятишки, мы с папой о вас думаем и ждем от вас вестей. Нужно ответить на полученные по электронной почте письма. Их немного, одно письмо с незнакомым адресатом от Ольги Бернхард из Германии. Стоя просматриваю письмо.
Дорогая Кира Семеновна,
Вы, может быть, помните меня. Я много лет назад у вас училась, тогда меня звали Оля Тулина. Потом я вышла замуж за немца и уехала в Германию.
С мужем я развелась, мы совсем разные люди, он намного меня старше, коммерсант, очень любит деньги, хочет, как все немцы, чтобы жена убирала и чистила у него в доме.
Я еще в России закончила биофак Московского университета, в Германии защитила диссертацию. Но в Германии я бы не хотела оставаться, страна и люди мне не нравятся.
Мне кажется, наука сейчас развивается только в Америке, хотела бы туда переместиться.
Галя Кораллова дала мне ваш адрес, она нашла его в интернете. Мы с Галиной переписываемся, она сейчас в России, тоже развелась с мужем-иностранцем. Мы часто вас вспоминаем и ваши уроки, а повесть «Вешние воды» И.С.Тургенева до сих пор моя самая любимая. Кира Семеновна, что вы думаете, стоит мне переезжать в Америку и как это лучше сделать? Вы ведь уже давно там живете, вам нравится?
Извините, если допустила ошибки, я давно уже пишу только по-немецки и по-английски.
Ваша бывшая ученица
Ольга Тулина-Бернхард
Присаживаюсь к компьютеру с мыслью ответить на это письмецо. Олю Тулину я помню, как и ее подружку, Галю Кораллову. Обе девочки были «не мои», не из гуманитарного цеха, готовились поступать на биофак, литературе, как мне казалось, значения не придавали. Но вот «Вешние воды» Оля назвала любимыми, это даже умиляет. Ответить ей сейчас? Решаю, что напишу письмо после вечернего урока. Сейчас лучше подумаю, что буду делать на уроке с Гретой.
Грета Беккер тоже из Германии, она там родилась, у нее отец — немец, а мать — кореянка. Своим необычным происхождением она похожа на Джен, полуиспанку-полуиндианку. Похожа и тем, что лицом пошла в «мать» и внешне напоминает типичную кореянку. Может быть, поэтому Джен ее так интересует. В прошлый раз я рассказала ей, как Джен на свой день рожденья отправилась в Большой каньон. Поскольку Грета по специальности психолог, я спросила ее: как ты думаешь, могла Джен остаться в Большом каньоне? Есть у нее к этому предпосылки? Грета обещала подумать и найти решение, опираясь на свою науку. Это первое. Теперь второе. Грета прочла мой рассказ «Бурь-погодушка». Вот и поговорим с ней о нем. Диктант и упражнения по фразеологии, само собой, на своем месте.
Из окна дует ветерок, пахнет сырым асфальтом и травой, я закрываю глаза... и проваливаюсь в сон.
Я лежу на дне каменного колодца, полдневный жар готов растопить мою плоть, вытянуть из нее все соки и превратить в высушенную мумию. Небо раскалено, по обе стороны узкого ущелья громоздятся желто-оранжевые скалы-башни. Царство камня и зноя. Царство смерти.
Где та река, которая прорубила себе дорогу в горной породе?
Где те сто видов птиц и шестьдесят видов млекопитающих, о которых написано в интернете? Красноголовые пиранги? Чернохвостые олени?
Где вы, ау? А деревья, кустарники? Кактусы? Агавы? А люди?
Я читала, что это место ежегодно посещают 4 млн. туристов.
Где они? Где хотя бы один человек, кроме меня? Я лежу, обессиленная, готовая к самому страшному.
Я шепчу не молитву — не знаю я молитв, — я шепчу лермонтовское: «В полдневный жар в долине Дагестана С свинцом в груди лежал недвижим я».
Неужели на этом все и закончится? А сколько было надежд! Сколько было желаний! Как хотелось исполнить свое предназначение. Написать что-то такое, что для кого-то стало бы прибежищем и даже спасением. Как мечталось увидеть родной берег свободным и обновленным. Поездить по миру. Погулять на свадьбе детей. Воспитать внуков. И так нелепо, так дико и даже смешно — погибнуть в Большом каньоне!
Из последних сил ползу по горячим камням, раздирая колени. Господи, спаси меня! Какая-то тень нависает надо мной. С трудом разлепляю веки и смотрю вверх — на темно-красное разрисованное лицо с перьями над головой.
Это индеец из племени навахо, — проносится в сознании, и я отключаюсь, то есть выхожу наружу из своего кошмарного сна.
Добавить комментарий