Конспирация
moscow on hudson w.jpg
Тут стоит заметить, что многие мои товарищи-отказники ломали голову над трудно разрешимой дилеммой: как насолить советской власти настолько, чтобы тебе дали разрешение на выезд — попросту говоря, выдворили из страны — и при этом не загреметь в тюрьму? В одну светлую голову пришла, например, мысль организовать общественный комитет защиты мира, в пику официальному.1 Воплощение этой идеи натолкнулось на активное противодействие властей из-за явного предпочтения западных борцов за мир в пользу встреч с соратниками-неформалами, а не с чиновничьей ратью под началом Юрия Жукова.
Другой мой приятель писал во все юридические инстанции жалобы на невозможность оказать материальную помощь своей бедствующей в Америке маме. Он просил дать ему выполнить сыновний долг — переводить ей часть зарплаты. Довод, казалось бы, убедительный, но невыполнимый, из-за того, что переводу любой рублевой суммы в доллары препятствовало действующее законодательство. Поэтому для советских ведомств проще было разрешить жалобщику воссоединение с обнищавшей при капитализме мамой — словом, автора этой идеи выпустили.
Сам я придумал, опираясь на свой многолетний опыт работы на радио, организовать подпольное вещание «Голос отказника». Я решил взять интервью у десяти известных деятелей литературы и искусства, находившихся в опале, чтобы потом переправить магнитофонные записи за границу с помощью знакомых американских корреспондентов. Предприятие, конечно, опасное, но я надеялся, что, узнав о моем намерении, власти лишат меня советского гражданства без излишнего шума.
Свитки Торы
Одним из первых в моем списке именитых диссидентов стоял Савелий Крамаров. Он легко пошел на интервью при условии, что я покажу ему расшифровку нашей беседы и поклянусь честью, что никто другой о ней не узнает. Я подготовил не менее 20-ти вопросов, касавшихся его многострадального детства, его религиозности, его конфликтов с Министерством кинематографии и ОВИРом. Отвечал Савелий эмоционально и в то же время весьма литературно, не в пример другим советским актерам, которых мне доводилось интервьюировать прежде. Своим красноречием скорее всего он был обязан воспитанию в интеллигентной семье: и отец — видный адвокат, и мать — инженер-экономист с детства прививали ему любовь к чтению, результатом чего стали широкие познания в русской классике. Правда, в последние годы пребывания в СССР он главным образом читал труды по религии и истории еврейского народа, на приобретение которых, в том числе редкостных свитков Торы — предмет его особой гордости, уходила большая часть остававшихся у него сбережений. Эти свитки я видел собственными глазами, навещая его в скромной холостяцкой однокомнатной квартире, наряду с ритуальными подсвечниками, талесом, менорой. Савелий строго соблюдал субботу, питался только кошерной пищей и в довершение стал вегетарианцем.
Религиозность, по его словам, перешла к нему от отца, которому вера в Бога помогала выжить в нечеловеческих условиях Гулага. Виктора Савельевича Крамарова арестовали в 1938-м году, в разгар сталинского «Большого террора», вменив в вину чересчур ревностную защиту «врагов народа», обреченных на расстрел и без всяких процессуальных тонкостей. Его адвокатскую деятельность трибунал квалифицировал как антисоветскую агитацию, под пытками из него выбили признание, дали срок — восемь лет лагерей и отправили на лесоповал в сибирский Усвитлаг. Савелий, которому исполнилось тогда четыре года, жил с мамой Басей (Бенедиктой) Соломоновной в коммунальной московской квартире. Чтобы не выгнали с работы, матери пришлось развестись с мужем-политзэком, поместив, как тогда требовалось, объявление о разводе в «Вечерней Москве».
«Когда я получил справку из Мосгорсуда о разводе, то не поверил своим глазам. Бася была самой верной женщиной на свете. Я молился за нее», — сказал возвратившийся из лагеря отец. И именно так Савелий впервые узнал, что отец верующий человек. С ним, вынужденным поселиться в Бийске из-за запрещения проживать в Москве, мальчик общался недолго: в 1950-м году последовало вторичное осуждение по тому же делу — и скоропостижная кончина в лагере. Мать тоже умерла рано, в 40 лет, от рака (не от переживаний ли за осужденных эти частые раки убивали жен и матерей?), и 16-тилетний сирота остался на попечении родственников. В тот момент в сиротской жизни Савелия большую роль сыграл дядя, брат отца, присылавший из Львова деньги на жизнь и учёбу в Лесотехническом институте. Почему в Лесотехническом? Потому что путь в адвокаты был для него отрезан: детей репрессированных на юридический факультет Московского университета не брали. Впрочем, оно оказалось к лучшему: скучавший на факультете озеленения Савелий нашел себе отдушину в любительской театральной студии при ЦДРИ (Центральном доме работников искусства).
До первой его роли в кино оставалось еще пара курсов института и несколько лет работы по специальности. Между делом Савелий наудачу рассылал кинорежиссерам свои фотографии, с лукавым выражением раскосых глаз и растянутой до ушей улыбкой. И мучительно долго ждал ответов, а они всё не приходили, вселяя в него неуверенность в своём актерском призвании. В конце концов от режиссера Алексея Салтыкова, оценившего его неординарную внешность, пришло приглашение на пробу. Так «лесничий поневоле» сыграл уличного хулигана — и увяз на долгие годы в этом приставшем к нему амплуа. Точнее сказать, в роль Васьки Ржавого в фильме «Ребята из нашего двора» (1959-й год) Савелий вжился так органично, что многомиллионный советский зритель сразу признал в нем «своего в доску».
Васькина кепка
Потертую васькину кепку Савелий хранил благоговейно как талисман, принесший ему первую удачу и, шире, удачливость на актерском поприще. Его звездная роль и подлинно общенародная слава пришла в 1966 году, когда на экраны вышел фильм «Неуловимые мстители», в котором он снова сыграл безыскусно отрицательного героя, жестокого атамана Бурнаша. Уже через пару дней мальчишки по всей стране лихо ввертывали в разговор словечки, до того смачно произнесенные крамаровским персонажем в этом фильме. А такие выражения, как «Я не прокурор, чтобы с тобой по душам разговаривать», стали крылатыми. Недаром Савелий выделил «Неуловимых» в числе шести фильмов — из 42 своих советских картин — как пример достойной актерской работы. В то же время он признавался мне, что ему осточертели роли хулиганов и недоумков и что он мечтал играть в классических шекспировских трагедиях, причем роль Гамлета его манила больше всего. Тогда я сомневался, что Гамлет, готовый «схватиться с целым морем зол» в обществе безбрежной лжи, ему по плечу, но кто знает, может быть, гамлетовские сомнения и страдания были особенно близки и понятны Савелию в его трагической ситуации отказника.
ОВИР не давал ему разрешение на отъезд потому, что в таком случае, следуя негласному распоряжению, пришлось бы выводить его картины из проката с колоссальным финансовым уроном советскому государству. Помню, мы с Савелием обсуждали схожий случай с моей тетей Суламифью Мессерер, народной артисткой РСФСР, которая осталась в Японии в начале 1980-го года. Власти тут же наложили табу на всякое упоминание о ней: ее имя вымарали из балетных энциклопедий и книг, вырезали повсюду ее фотографии, даже со знаменитыми партнерами, ставшими безвинными жертвами этого произвола. Маразм крепчал, и когда в преддверии Олимпиады 1980 года в Москве по телевидению то и дело крутили документальные кадры с Первой Спартакиады народов СССР, в том числе финальный заплыв пловчих, который выиграла чемпионка СССР Суламифь Мессерер (она ушла из спорта, став со временем прима-балериной Большого театра), но имя чемпионки из этих репортажей вырубили. То есть, заплыв был, а чемпионки будто и не было.
Но поскольку кино, по Ленину, было «важнейшим из искусств», а также наиболее массовым, то тот же фокус с иссечением из кино Крамарова сулил весьма болезненное продолжение. Нет, замазать его имя и звание заслуженного артиста в титрах было не так уж сложно, а вот как обойтись с тем, что зияющее черное пятно на экране лишь подхлестнёт зрительский интерес к судьбе запропавшего невесть куда любимца широкой публики? И пока бюрократы решали, пущать или не пущать, виновник их терзаний прозябал в отказе без средств к существованию. За три года до нашей лесной беседы у него накопилось общим итогом всего 12 съемочных дней — снимать его не решались даже самые признанные режиссеры.
Оптимист по натуре, Савелий стремился держать себя в форме, не опускаться. По утрам стоял на голове, как бывалый йог, потом молился, надевая талес, потом выходил на пробежку или на корт, поскольку прекрасно играл в теннис. При всей самодисциплине и стойкости, однако, даже его одолевала временами депрессия, оттого и в его «лесном» интервью поминутно сквозила горечь. За ним неусыпно следят гэбисты, над ним хамски издеваются киношные бонзы, его избегают те самые артисты, бывшие друзья, с кем довелось сниматься в популярнейших советских комедиях — Моргунов, Вицин, Никулин, Леонов. Он страшно одинок и никого не хочет видеть, кроме единственного родного ему человека — того самого израильского дяди, который в юности заменил ему отца.
Через неделю мы встретились вновь, и я передал ему расшифровку интервью. Он тут же ее прочитал и косоглазо уставился на меня с выражением изумления, столь знакомым мне по его фильмам: «Ты что же хочешь, чтобы меня упекли в Сибирь? Здесь же сплошная антисоветчина», — возмущался Савелий. Я ответил, что не прибавил ни слова к тому, что он сам наговорил на пленку. «Так это я тебе говорил, а ты мог бы смягчить скользкие места, передать их другими словами, а в таком виде меня за это интервью наверняка посадят!». Своими параноидальными страхами ему удалось меня разозлить — пусть он сам задает себе вопросы, сказал я, и сам же редактирует ответы. «Как же я буду сам себе задавать вопросы?», — удивился он. «Очень просто — Крамаров против Крамарова», — скаламбурил я, слегка переиначив название вышедшего на экран незадолго до того американского фильма «Крамер против Крамера», который мне необычайно понравился. «А в этом что-то есть», — сказал он уже более примирительным голосом.
Письмо к Рейгану
Через некоторое время интервью с этим названием я услышал по «Голосу Америки». Не знаю, каким образом Савелий передал его за границу, зато хорошо знаю историю другого послания, вывезенного при самом непосредственном участии моей семнадцатилетней дочери Алисы. Когда мы, наконец, получили разрешение на выезд, Савелий пришел к нам домой: твоя дочь, сказал он, и только она, способна помочь мне в моем бедственном положении.
Алиса вспоминает:
— Это случилось за несколько дней до нашего отъезда, и мы были очень заняты сборами. Крамаров сказал, что поможет мне сделать срочные дела. И действительно, он возил меня в своей машине в прачечную, в магазины, а одновременно я учила текст его длинного письма. Он строго наказал мне ничего не записывать, но я все-таки записала выражения, показавшиеся мне особенно трудными, на нескольких клочках бумаги, а к вечеру, убедившись, что выучила все хорошо, спустила их в унитаз. Во время полета в Вену я только и думала, что про это письмо и даже начала записывать его, но побоялась — а вдруг наш самолет повернет обратно, ведь были же такие случаи... В первый день за границей я аккуратно переписала письмо, и мы отправили его в Вашингтон, на «Голос Америки». Хорошо помню, как я бросила его в почтовый ящик на одной из центральных венских улиц».
Савелия выпустили через полгода — особенно помогло его выезду оригинальное письмо на имя Рональда Рейгана, написанное в содружестве с его другом и автором нескольких его концертных номеров юмористом Александром Левенбуком. Оригинально оно было фактом обращения к президенту США как актер к актеру — это произвело сенсацию в американской прессе. И то сказать: порой один такой неожиданный демарш может привести к радикальным результатам даже в международной политике. С отъездом из СССР фамилию «Крамаров», как и следовало ожидать, убрали из всех снятых с его участием картин, причем большинство зрителей восприняло такое безобразие как должное, так что напрасно беспокоились киношные церберы, продлевая злополучный отказ четыре года кряду.
«Москва на Гудзоне»
Когда мы вновь увиделись с ним в Нью-Йорке, Савелий любезно предложил выступить бесплатно в школе имени Франклина Рузвельта, где я работал, в знак благодарности за помощь моей дочери. Преподавал я английский язык и русскую литературу школьникам старших классов, эмигрировавшим из СССР; они знали Крамарова по фильмам и восторженно ему аплодировали, так что своим первым концертом в США Савелий остался доволен. Еще два года спустя те же школьники гомерически хохотали над тем отрывком из фильма «Москва на Гудзоне», где Савелий в роли «искусствоведа в штатском» отчаянно пытается удержать советского музыканта от побега в супермаркете «Блумингдэйл». Мне показалось символичным, что своей первой, превосходно сыгранной голливудской ролью Савелий как бы отомстил вчерашним гонителям, поменявшись с ними местами.
Режиссер и сценарист фильма Пол Мазурский начинал свою карьеру в кино как актер, возможно, поэтому он давал актерам вволю импровизировать. Его числили среди «актерских режиссеров» (actor’s director) за доверие к интуиции талантливых актеров; если во время съемки какая-то не предусмотренная сценарием реплика заставляла его смеяться, Мазурский без разговоров включал ее в фильм. А реплики Робина Уильямса, играющего Владимира Иванова, саксофониста из Московского цирка, и Крамарова, преследующего Иванова, наверняка, выдавались экспромтом — настолько они естественны.
Уже сам факт сотворчества с такими мастерами кино, как Мазурский и Уильямс, мог бы послужить достаточным профессиональным оправданием крамаровской эмиграции. Между тем реакция советских критиков оказалась вполне предсказуемой. В опубликованной «Литературной газетой» статье под заголовком «Скатертью дорога» один из них предрекал Крамарову участь его персонажа, дескать, дайте срок — ему самому придется продавать сосиски на улицах Нью-Йорка. Показательно, что в статье не объяснялась суть комедийной ситуации: через год после побега из СССР Иванова окликает в Манхэттене торговец хотдогами, в котором он узнает бывшего руководителя гастролей. Оказывается, опасаясь гнева начальства на родине, тот сам решил просить убежище в США. В исполнении Крамарова заключительная сцена фильма уморительна, а если кому и кажется неправдоподобным такой оборот событий, то ведь на то она и комедия, чтобы смешить, утрируя ситуации.
Памятник работы Шемякина
Безусловный успех в фильме «Москва на Гудзоне» обеспечил Савелию как дальнейшие ангажементы, так и членство в Гильдии американских актеров. Он избавился от косоглазия путем операции, на которую в России никак не решался из боязни перестать быть неотразимо комичным для массового советского зрителя. А подправив внешность, сделался по-мужски более притягательным для американских женщин — последовали несколько романов и две женитьбы. Сам Савелий главнейшим подарком судьбы считал дочь от второго брака, названную им в честь мамы Басей. Залогом удачи стала для него третья жена Наташа, на 20 лет моложе него. Возможно и потому, что соответствовала ему по гороскопу, которому он доверял. Да и как было не доверять, если еще не истек их медовый месяц, как Савелий выиграл больше тысячи долларов в автомате казино, а вскоре после этого был приглашен на главную роль в фильме. Без всяких проб и прослушиваний, что в Голливуде большая редкость, актерский «знак качества».
По случаю был куплен дом недалеко от леса, к северу от Сан-Франциско, который Савелий принялся увлеченно обставлять антикварной мебелью. Другим его хобби стало разведение цветов на новом участке. Физически Крамаров был очень силен: регулярно плавал в бассейне, занимался в тренажерном зале. Гордился стройной фигурой, скрупулезно соблюдал диету — чтобы ни грамма лишнего веса. Во всяком случае, в Москве, куда он наведался почетным гостем кинофестиваля в 1993-м году, друзья и знакомые утверждали в один голос, что за 15 лет отсутствия он нисколько не постарел.
...Болезнь подкралась к нему неожиданно, на пике семейного благополучия. Видимо, не случайно Савелий всю жизнь был порядком мнителен, хотя практически никогда не болел. Над ним тяготела ранняя смерть родителей, и эти-то семейные гены, по-видимому, дали о себе знать. Ему удалили раковую опухоль прямой кишки — ординарная, казалось бы, для Америки операция, — но при этом передозировали химиотерапию. Начались осложнения, приведшие к двум инсультам, за ними — смерть в возрасте 60-ти лет. Раввин Йозеф Лангер свидетельствует: «Я был при нем, когда он умирал, видел, как ему тяжело и страшно. Но и на смертном одре Крамаров продолжал молиться, спрашивал, кошерную ли еду ему подают. Он был глубоко верующим, скромным и добрым человеком, в чем-то, пожалуй, юродивым (holy goofball).
Свой последний приют Cавелий обрёл на еврейском кладбище в Колме, неподалеку от Сан-Франциско. Сюда нередко приходят поклонники его творчества и туристы, чтобы взглянуть на оригинальный памятник, сооруженный Михаилом Шемякиным. Рядом с портретом Савелия вылеплены гримерные кисти, сценарии и маски сыгранных им комедийных персонажей. Маски, за которыми скрывалась ранимая и во многом трагическая личность выдающегося артиста.
Добавить комментарий