staliingrad w.jpg
— Во-первых, есть представительство «Сони-Пикчерс» в России, которое занимается дистрибюцией своих студийных картин и включается в дистрибюцию русских картин. Понятно, что они берут не всё, и это был для нас достаточно долгий путь. Возможности открываются, если у тебя есть национальный успех. Конечно, нам помог и успех в Китае. Не обратить на нас внимание было трудно.
— Национальный финансовый успех был и у ваших предыдущих картин, однако они не привлекли внимания американцев...
— Ну, совсем не такой, как у «Сталинграда». Ведь мы заняли реально вторую строчку после «Аватара» в оригинальных титрах и третью после «Пиратов Карибского моря». Это всё связано со зрителем: больше 7 миллионов человек посмотрели наш фильм.
— В американской прессе картину называют драмой. А как вы сами определяете её жанр?
— Это самый сложный вопрос, потому что жанр «Сталинграда» я не могу назвать. Мы сознательно шли на то, что создаём новый жанр. То, что слово «драма» должно присутствовать в обозначении нашего фильма — это безусловно. Военная драма, да. Но не характерная для классической русской киношколы.
— А притча?..
— У нас нет в кинематографе этого. В мультфильмах — да. В сказках, в литературе — да. «Прошло много времени, и...». Но именно эта форма выражается и в декорациях, и в музыке, и в визуальном ряде... И в сценарии доля формальности — не формализма, но формальности — доля условности, доля отчасти сказа, не сказки, но сказа присутствует. Например, внимательный зритель, который знает легендарные места Сталинграда, такие, как фонтан «Хоровод» с девочками-пионерками, или магазин, где пленили Паулюса, или дом Павлова, который мы восстановили, или театр — все они находились не в одном месте, но зритель увидел их в кинофильме «Сталинград» в одном месте... Это условность, которую зритель должен принять. Или та рама, которая обрамляет фильм, начинающийся и заканчивающийся Японией, где русские спасатели помогают жертвам землетрясения, среди которых туристы из Германии... Мы попытались создать новый жанр, название которому я ещё пока не придумал. Но то, что эту попытку зрительская аудитория воспринимает, говорят 7 миллионов человек, которые посмотрели фильм в России. Я думаю, что наша картина очень русская, понятная для России. А когда успех «Сталинграда» в Китае превзошёл все ожидания, для меня это стало большим сюрпризом. Мы искали новый жанр и новый кинематографический язык, которым можем говорить об истории 70-летней давности. Безусловно, это не документальное кино, это не документальное расследование, это не два дня реальной битвы ноября 1942 года. Это создание мифологии с глубокой любовью, уважением, почтением и только для того, чтобы помнили. А современному зрителю предлагается сопереживать, стать соучастником и поверить в то, что происходит. Для меня самое главное то, что в России зрительская аудитория во время просмотра много раз хлопала, и потом, когда шли титры, публика уходила молча, продолжая сопереживать. То, что волна критики зашкаливает, естественно. Я рад этому. Одни любят фильм, другие принимают в штыки, потому что у каждого есть своё видение темы, как у каждого есть, скажем, свой Толстой, свой Шолохов, свои Стругацкие.
— То есть вас устраивает, что люди не остаются равнодушными, даже если отвергают фильм?
— Да, я это понимаю, потому что Сталинград для нас по-прежнему сакральная территория, для каждого из нас личная.
— Вы с удивлением говорили об успехе картины в Китае. По-моему, там интерес был естественным, ибо китайское искусство полно символов. А в вашем фильме есть символы...
— Спасибо, что вы об этом говорите. Символизм Сталинграда... Вся сцена с горящими людьми, конечно же, символична. Ведь в жизни человек не может пробежать обожжённый, зажжённый, как факел, больше двух метров, потому что он умрёт от болевого шока. Но это символ. Так же как и самолёты падающие, и то, как выглядит у нас на экране сам город, и рычание немецких танков, и немецкая сторона, которая оформлена вагнеровскими произведениями и немецкими операми — конечно, это символ. И ария Каварадоси, которая исполнялась на русском языке, потому что в Советском Союзе было непринято исполнение оперы на языке оригинала... И так далее, и так далее, об этом можно говорить до утра. Но сейчас об этом можно говорить, а тогда, перед выходом фильма, говорить об этом было глупо: «Значит так, я вам сейчас расскажу, что эта картина полна символизма. Символами являются то-то, то-то, то-то...». Зато сейчас радостно, что эти символы зритель замечает.
Отзывы о фильме самые полярные. Думается, не приняли картину те, кого ввело в заблуждение само название «Сталинград» и кто ожидал увидеть историческое полотно о Сталинградской битве. У Фёдора Бондарчука битва лишь фон, лишь повод, чтобы рассказать о любви в экстремальной ситуации, в условиях войны. Нельзя предъявлять претензии к режиссёру художественной кинокартины за исторические вольности: это не документальный фильм, не панорама битвы. Это, скорее притча, баллада, сказание. Если это понять, то многое становится приемлемым: и горящие русские солдаты, идущие в атаку, и изнасилованная русская девушка, полюбившая насильника, немецкого офицера, и избитый приём замедленной съёмки под драматическую музыку, и сентиментальный авторский закадровый рассказ о маме, и рассказчик, спасающий немецких детей, пострадавших от землетрясения в Японии... Это притча. Любовь Маши и немецкого офицера — притча. Поединок российского офицера Громова и немецкого офицера Кана — притча. Это многое объясняет и оправдывает. Война — это фон. Как в песне Окуджавы: «На фоне Пушкина снимается семейство». Кстати, о семействе. Абсолютно все актёрские работы хорошие, убедительные. Я бы выделил редкую искренность Сергея Бондарчука-младшего в роли Серёжи Астахова. Фильм интересно смотреть? Да. Будет ли он волновать американского зрителя, у которого мурашки по спине бегали, когда он смотрел «Список Шиндлера», «Спасти рядового Райана», «Враг у ворот»? Чем «Сталинград» сможет «взять» американского зрителя?
Вот как ответила на этот вопрос исполнительница одной из главных ролей Янина Студилина:
— В первую очередь я горжусь тем, что наконец-то мы начали делать фильмы, которые можем показывать американскому зрителю. Мне кажется, что фильм «Сталинград» для нас, русских людей, значит очень много, потому что даже само слово «Сталинград» вызывает сразу определённые эмоции. Но «Сталинград» не просто фильм о войне. Это фильм о взаимоотношениях трагических, сложных. Это драма о любви, о гордости, о переживаниях, о трагедии на фоне войны, о человеческой трагедии, и это может затронуть любого зрителя. Мы пытались создать такой фильм, чтобы зритель попадал в некое эмоциональное путешествие, чтобы, благодаря языку IMAX 3D, зритель, оказывался непосредственным свидетелем и даже как бы участником происходящего. Если это удастся, значит, мы работали не зря.
— Чем вы объясняете действия вашей героини? Тем, что она хотела выжить любой ценой или тем, что в ней проснулась любовь к своему насильнику — немецкому офицеру?
— Сначала у неё была невероятная ненависть к этому человеку, потому что у Маши вся семья погибла от рук немецких солдат. Но в какой-то момент Маша смогла увидеть в лице врага что-то человеческое. И увидев во враге человека, она смогла потом этого человека полюбить. Там всё прoисходит очень быстро, потому что средняя продолжительность жизни в Сталинграде в дни битвы была трое суток. У Маши «завтра» могло не быть. Жизнь могла кончиться ровно в секунду. Поэтому времени взвешивать, что плохо, а что хорошо у неё не было. В какой-то момент она увидела, что этот немецкий офицер не просто враг, не просто солдат, что у него есть свои переживания, своя боль. Она не понимает его язык. То, что он говорил, не несло для неё никакого речевого смысла. Но Маша увидела в нём человека и потянулась к нему.
— Вы хотите, чтобы зритель поверил, что жертва пожалела и полюбила своего насильника, убийцу?
— Мне кажется, когда человека постигает горе и когда он живёт в такое страшное время, он либо становится жёстче и закрывается по отношению ко всему, либо, наоборот, открыт и чувствителен по отношению ко всему, что происходит. Это удивительно, но на самом деле машины чувства к Кану начались тогда, когда он её изнасиловал. Это было ужасно. Он был первый её мужчина. Но она смогла простить этого человека. Есть сцена, где она лежит, а он читает монолог, и Маша не понимает ничего, что он говорит. Но то, как он это говорит... Она видит, что ему очень плохо, она видит, что он страдает, она видит, что он мучается, находится в каком-то внутреннем конфликте. Конечно, отношения между этими двумя людьми были бы невозможны в нормальное время, но так сложилось, что любовь и вообще взаимоотношения между мужчиной и женщиной оказались намного сильнее войны, выше политических, религиозных, языковых, любых барьеров.
...Иногда при просмотре картин некоторых российских режиссёров создаётся впечатление, что они хотят доказать, что, мол, могут делать фильмы не хуже, чем в Голливуде. К счастью, в российском кино немало действительно самобытных художников, никому ничего не доказывающих, ни с кем не соревнующихся, а просто говорящих о том, что их волнует. Вот им слава.
Добавить комментарий