Rachmaninoff-1.jpg
— Ну, вот развели курятник, спасу нет.
В принципе, в сравнении с курятником не было ничего обидного, потому как ангар, примыкавший одной стеной к территории полевого аэродрома Рузвельтфилд на Лонг-Айленде, еще недавно и был обыкновенным курятником. И наличие домашней птицы по соседству было спасительным для многих белоэмигрантов, живших впроголодь и радовавшихся любому бесплатному рабочему обеду, да еще с куриным бульоном.
Поэтому Петрович стерпел, когда Ванька деловито прошелся по фюзеляжу, потом вспорхнул на верхнюю стойку биплана. Но когда бесстыжая птица забралась на кожух только что собранного левого двигателя, принялась по-орлиному бить крыльями и при этом обильно осыпать самолет пометом, терпению механика пришел конец. Петрович схватил большой промасленный кусок ветоши, на цыпочках подкрался сзади и поддал Ваньке так, что тот начал описывать в воздухе все фигуры высшего пилотажа. На удивление механика петух уже у самой земли, сделав мертвую петлю, вдруг мощно взмахнул крыльями, набрал высоту, пролетел между стойками плоскостей биплана и гордо уселся на хвостовое крыло, рядом с открытой дверью крохотной конторки, где за чертежами словно отшельник сидел конструктор нового самолета Игорь Сикорский.
Когда, наконец, утих неописуемый шум, поднятый Ванькой, Игорь Иванович вышел из своей каморки, посмотрел на механика с нарочитой строгостью и улыбнулся в усы:
— Поздравляю, Федор Петрович, ваш петушок заходит на посадку куда успешнее, чем наша стальная птица.
В словах Сикорского был повод для иронии. Полгода назад, в мае 1923-го, на первых испытаниях его первого американского самолета S-29A опытный конструктор, за плечами у которого был сделанный еще в России самый большой в мире бомбардировщик «Илья Муромец», допустил непростительную ошибку. Он просто не смог отказать всем желающим сотрудникам, трудившимся в новой компании почти на голом энтузиазме, подняться в первый полет. Перегруженную машину, из-за незамеченных вовремя телеграфных проводов, пришлось сажать на поле для гольфа. В результате надломилась стойка шасси, самолет «клюнул носом» и скапонировал — перевернулся. Экипаж и пассажиры отделались легким испугом, но двигатели требовали серьезного ремонта.
Сикорский подошел к механику, который в очередной раз перебирал по гаечкам и болтикам поврежденный двигатель, пытаясь устранить протечки масла.
— Федор Петрович, голубчик, бросайте-ка это безнадежное дело. Все равно надо ставить новые, более мощные движки. Идите-ка отдыхать.
Механик попробовал было отказаться, извиняясь за свою «петушиную выходку». Но Сикорский, похлопав его по плечу, не дал возражать:
— И не спорьте, дорогой. Вы человек семейный. У вас дети. Тем паче сегодня пятница.
С трудом Игорю Ивановичу удалось выпроводить с работы механика и еще двух русскоязычных рабочих-жестянщиков. Он уже давно испытывал неловкость перед этими людьми, которые продолжали работать с ним, верить ему, морально поддерживать его, даже когда на счету компании оставалось 10 центов.
Вместе с тем уже не как конструктор, а как менеджер, Сикорский понимал, что есть вещь не менее опасная в авиации, чем усталость металла, — усталость людей. Он все чаще замечал вокруг признаки этой усталости и сейчас почувствовал, что она, наконец, подобралась и к нему.
Уже несколько месяцев все сотрудники созданной им компании «Сикорский аэроинжиниринг корпорейшн» не получали жалованья и перебивались случайными заработками. И если бы не эти люди, которые несмотря ни на что продолжали верить ему, Сикорский, пожалуй, вернулся бы к публичным лекциям по авиации и астрономии. Ведь за них худо-бедно платили по 5, а то и по 10 долларов за вечер.
Сейчас Сикорскому больше всего на свете хотелось побыть одному. Но, похоже, у этой американской пятницы были на русского эмигранта другие планы. Ровно в четыре часа по полудню в ворота ангара, разгоняя жирных и ленивых кур, на полном ходу въехал старенький двухдверный Форд-Тюдор. Он громко и весело залаял клаксоном, отчего бывший курятник стал походить на псарню.
Довольный произведенным шумовым эффектом, из-за руля выскочил одетый в модный коричневый клетчатый костюм спортивного покроя Виктор Утгоф и по привычке перемежая русские и английские словечки, как это делают уже немного оперившиеся эмигранты, обратился к своему другу:
— Мое почтение, мистер Сикорский, хау ду ю ду!
Утгоф, которого Сикорский знал еще по германской войне как бесстрашного летчика Черноморского флота, не раз бомбившего Босфор, уже прочно осел в Штатах. Какое-то время он был даже представителем белогвардейского правительства в Вашингтоне, занимался поставками авиаоборудования в Россию, потом ушел в бизнес, оброс полезными связями. Утгоф слыл настоящим русским немцем, в котором сочетались казалось бы несочетаемые черты двух национальных характеров: с одной стороны, деловитость и точность, с другой — бесшабашность и отчаянность. Кстати, это именно он за символическую плату предоставил фирме Сикорского землю и курятник.
Сикорский, хлопая в ладоши и размахивая руками, принялся выгонять домашнюю птицу из ангара:
— Любезный Виктор Викторович, вы так всех кур перепугаете. Они ведь нестись перестанут.
— О, не переживайте. Это мои личные убытки. Хотя, как я понимаю, вашим авиаторам придется туго без яичницы по утрам.
Друзья рассмеялись. Они были ровесники, но по старорежимной привычке частенько величали друг друга по имени-отчеству.
— А ведь я за вами, Игорь Иванович, — интригующе подмигнул Утгоф. — Могу подбросить вас до Манхэттена. Мне по пути — приглашен на бизнес-пати.
— Но у меня нет никакого повода ехать в город, — отмахнулся Сикорский.
Утгоф не отставал:
— Можно и без повода. Вечерняя прогулка по Бродвею — лучшее средство от эмигрантской хандры. Поехали!
Сикорский был человеком рациональным и вынужден был согласиться. Ему давно пора было развеяться. Он ушел в конторку, где в шкафчике, по соседству с книгами, был спрятан его единственный выходной костюм. Игорь Иванович одевал его, когда на чудо-аэроплан приходили смотреть, так сказать, потенциальные инвесторы. Увы, костюм уже давно пылился за ненадобностью. И сейчас пришлось хорошенько пройтись по нему щеткой и утюгом, чтобы привести в божеский вид.
Но все-таки через полчаса друзья уже катили на авто вдоль живописного побережья южного Лонг-Айленда. Стояли серые, еще не холодные, но зябкие осенние дни, когда пляжи даже на уик-энд уже безнадежно опустели, и на берегах все тоскливее шумел и все ниже клонился под порывами ветра камыш, а яхты на пристанях уныло качались и сиротливо жались друг к другу, словно, брошенные мамой-наседкой утята.
Они ехали молча. Утгоф, как и всякий военный летчик, был лихачем. Он выжимал из старенького Форда все его последние лошадиные силы. Ветер свистел в ушах, и тут уже было не до разговоров. Но когда перемахнули через Бруклинский мост и пристроились в хвост вереницы автомобилей на Нижнем Манхэттене, Виктор, сбросил скорость, как-то странно откашлялся и по-заговорщически сказал:
— Игорь Иванович, а я ведь знаю, где достать деньги на ремонт аэроплана и вообще на компанию.
Сикорский недоверчиво посмотрел на товарища — не шутит ли он?
Но Виктор продолжал тоном, в котором, трудно было уловить иронию.
— Это самый испытанный способ инвестиций. К нему прибегали еще отцы-основатели Вашингтон и Джефферсон, и оба, кстати, сделали серьезные состояния.
Игорь скептически усмехнулся, но во взгляде его появилось любопытство.
— В общем... — водитель вдруг сделал паузу.
Он галантно притормозил на перекрестке, пропуская через дорогу двух милых разодетых барышень, которые оживленно разговаривали и кокетливо улыбались автомобилистам. На девушках были шляпки-колокольчики, с роскошными красными бантами, что на языке «ревущих 1920-х» несло недвусмысленное послание незамужней женщины, заинтересованной в общении с противоположным полом.
Утгоф проводил милашек горячим гусарским взглядом и продолжил, переходя на фамильярное ты:
— ...В общем, жениться тебе надо!
Игорь разочарованно вздохнул:
— Что за неуместные шутки, Виктор. Ты же знаешь, что я женат.
Шофер кивнул.
— Знаю, только что это за брак, если супруга наотрез отказывается ехать к мужу?
Сикорский помрачнел и отвернулся к боковому окну. Возразить было нечего. Брак его действительно был неудачным.
Антонина Николаевна, с которой он прожил год в России, категорически отказывалась перебираться к мужу в Америку, хотя с началом НЭПа такая возможность появилась. Правда, недавно супруга неожиданно легко согласилась через сестру Сикорского передать мужу на воспитание их малолетнюю дочь Танечку. Но из этого уже самый доверчивый и наивный мужчина мог сделать вывод, что со старой семейной жизнью покончено навсегда.
Виктор будто прочитал мысли друга. Он неожиданно притормозил на углу 50-й улицы и 7-й Авеню.
— А ведь у меня идея! — он театрально стукнул себя по лбу.
— Может, хватит одной на сегодня?
Игорь начинал раздражаться, но решил выслушать товарища, проявлявшего пусть и несколько неуклюжее, но искреннее желание помочь ему.
— Я сейчас еду на юбилей к моим деловым партнерам. Ты же знаешь, они считают меня человеком со связями. Так вот у одного из них есть кузина, молодая вдовушка. Кстати, она тоже приглашена. От мужа ей остались большая ферма, маслобойня и две лесопилки. И денег у нее, куры не клюют, не будь я сам «куриный король».
Утгоф вдруг надул щеки, вытаращил глаза и весело закудахтал. Сикорский грустно улыбнулся.
— Но дело даже не в этом, — не унимался Виктор, — а в том, что эта богатая вдовушка мечтает познакомиться с каким-то романтическим авиатором. Она с ума сходит по пилотам, и все такое. Поехали, Игорь! Это твой шанс.
Сикорский не ответил, продолжая смотреть на городской пейзаж за лобовым стеклом. На 7-й авеню зажглись первые рекламные огни. Небо хмурилось. Собиралась гроза. В переулках-ущельях гуляли сквозняки, и тени от домов-великанов становились все длиннее и угрожающими. Манхэттен кишел как муравейник. Мостовая была забита машинами, а на тротуарах толпился народ. Но это толчея только усиливала ощущение какого-то вселенского одиночества.
Виктор, увидев замешательство на лице приятеля, приободрился:
— Вот и дождь собирается. Ну, куда ты пойдешь?
— Ничего, у меня есть зонтик, — устало улыбнулся Сикорский и взялся за ручку двери.
Виктор слишком хорошо знал это мягкую интеллигентную улыбку Игоря, которая бывала тверже самого стального взгляда и железного голоса. Вот почему он не стал возражать и только пожал плечами:
— Если передумаешь, звони. Он протянул визитную карточку своего партнера.
Сикорский не глядя, положил ее в карман, надел котелок и поспешил выйти из стоявшего на перекрестке автомобиля, которому уже сигналили сзади беспокойные шоферы.
Оказавшись на 7-й авеню, он не стал выбирать дороги, а увлекаемый людским потоком, просто пошел вперед наугад. Один из кварталов здесь, в двух шагах от Тайм-сквер, вдруг напомнил ему родной киевский Крещатик. Тут в полуподвальчике приютился украинский эмигрантский ресторанчик. У входа, опершись на пику, дежурил грузный гайдамак с роскошными крашеными усами и закрученным за ухо оселедцем. Из широко распахнутых дверей пахло борщом, свиными шкварками и капустой. Сикорский вдруг вспомнил, что сегодня еще не обедал и решил зайти, но рассмотрев в окно шумную подвыпившую публику, передумал. Ему все-таки хотелось побыть одному. Веселье, тем более надрывно-ностальгическое, сейчас только угнетало его. Он благодарно кивнул швейцару-гайдамаку и пошел дальше.
Вечерело. В сумерках электрическая реклама становилась все более многоцветной и манящей. Но в меланхолической задумчивости Сикорский почти не обращал на нее внимание. Только на углу 57-й, у Карнеги-холла, он, переходя через дорогу, вдруг заметил афишу на русском языке:
Сегодня, в последний раз перед отъездом в Европу, на нашей сцене — русский виртуоз Сергей Рахманинов! Второй концерт для фортепьяно с оркестром. Солирует автор!
Рахманинов уже давно был своим человеком в главном мегаполисе Америке. А в Карнеги-холле он дебютировал еще в 1909 году. Сергея Васильевича не просто знала, а обожала местная музыкальная публика. И, конечно, все русские эмигранты, вне зависимости от музыкальных вкусов, считали хорошим тоном хоть раз побывать на концерте знаменитого соотечественника. Увы, у Сикорского, давнего поклонника таланта Рахманинова, к тому же самого пианиста-любителя, поход на концерт все время срывался. Не было то времени, то денег, то самих рахманиновских выступлений. В этот раз к решению его подстегнуло интригующее словечко «последний».
В голове у Сикорского родилась неожиданная идея. Он решительно перешел, скорее даже, перебежал, через дорогу и направился в кассы. Концерт действительно был последним перед большим европейским турне Рахманинова. И это удвоило решимость Игоря Ивановича. Он посмотрел на ценник. Билеты оставались только дорогие — по 20 долларов в партере.
Сикорский с надеждой открыл портмоне. Он знал, что там лежит неразменная 20-долларовая купюра. Но сейчас его беспокоило другое — есть ли мелочь? Монет набралось на два доллара. Этого вполне хватало на автобус на обратный путь, если не заберет на своем авто Утгоф.
Он протянул 20-долларовую банкноту в окошко. Удивительно, но кассирша, заметив его акцент, ответила по-русски:
— Сударь, остались только боковые места, но зато у самого выхода на сцену.
Игорь Иванович понял, что это судьба:
— Давайте.
План Сикорского был до гениальности прост. Он возьмет билет поближе к сцене, с левой стороны, где обычно, впереди оркестрантов, стояло фортепьяно маэстро. Он выждет паузу, когда поклонницы закидают Рахманинова цветами и комплиментами. Он подойдет к пианисту и решительно скажет: «Сергей Васильевич, я авиаконструктор Сикорский — мне нужно коротко переговорить по очень важному делу».
Сикорский был уверен, что даже минуты ему хватит, чтобы сказать главное, а именно: предложить маэстро Рахманинову стать вице-президентом авиакомпании и вложиться в нее как компаньону. Например, инвестировать 500 долларов. Это было не слишком заманчивое предложение для вложения капитала. Но для корпорации Сикорского, похоже, это был последний шанс.
Игорь Иванович постарался пройти в зал незамеченным. Тут и там звучала русская речь. Пару раз ему пришлось издали кивнуть знакомым. Обычно любящий русскоязычную среду, сейчас Сикорский не был расположен к общению. Правда, кто-то из приятелей мог бы представить его Рахманинову. Но таких приятелей у авиатора не было.
Сикорский поспешил занять свое угловое место. Справа от него уже сидела несколько экзальтированная неопределенного возраста дама с букетом желтых роз. Он не стал воспринимать это соседство как большую помеху для своего плана. Но оглянувшись, авиаконструктор понял, что план его совсем не так прост, как казалось сначала. Таких дам с розами, орхидеями и гвоздиками и тюльпанами в зале набралось не меньше полусотни.
«В любом случае, никто из них не помешает мне насладиться музыкой», — успокоил себя Игорь Иванович, когда раздались первые аплодисменты и на сцене запросто по-приятельски здороваясь с музыкантами и дирижером, появился Рахманинов.
Высокий, натянутый как струна, с неброским естественным аристократизмом в бледном, немного болезненном взгляде и в мягких сильных движениях Сергей Васильевич вышел вперед и поклонился публике. В нем был какой-то внутренний магический камертон, звучание которого передавалось слушателям и настраивало их на верный тон еще до того, как пианист садился за рояль.
И вот музыка поплыла по Карнеги-холлу. Она словно туман, спускающийся в долину, стала медленно обволакивать все вокруг и погружать в божественно-белое безмолвие. Именно безмолвие, потому как рядом с ней уже не могли существовать никакие другие звуки. Сикорскому доводилось слушать Рахманинова еще во время войны в Петрограде, но сейчас эта музыка звучала иначе. Звучала понятнее, пронзительнее. Сейчас она стала далеким голосом Родины.
Вместе с первой музыкальной волной нахлынули и волны воспоминаний. Сначала вспомнился дом отца, профессора медицины в Киеве. Это был чудный, построенный по индивидуальному проекту трехэтажный особняк на Большой Подвальной, где жила их большая дружная семья. Вспомнились веселые музыкальные вечера и бархатный голос матери Марии Стефановны, когда она садилась за рояль. А потом память подняла Сикорского в его первый полет на самолете собственной конструкции БиС-2, когда 12 секунд в метре над землей показались ему вечностью. Это была редкая удача. Зато неудачи следовали одна за другой. Во время 13-го полета, аккурат 13 декабря 1910 года, новый аэроплан С-3... утонул, а сам молодой испытатель при посадке на лед водоема едва не погиб. Однако небо, так часто собиравшее жертвенную дань с пилотов-мечтателей, все равно манило ввысь.
Наконец, вспомнилась и первая победа — сверхдальний перелет Петербург-Киев и мировые рекорды за штурвалом тяжелого четырехмоторного «Ильи Муромца» в июне 1914-го. А потом — золотые часы от императора и орден св. Владимира. Сикорский вдруг припомнил, что сразу после триумфальной посадки на киевском аэродроме кто-то из друзей скороговоркой сообщил ему главную политическую новость: в Сараево застрелен наследник австро-венгерского престола эрцгерцог Франц Фердинанд. Новость была тревожная. Но никому тогда из русских авиаторов и в голову не пришло, что мировая война уже на пороге. Война, которая стала для русской авиации эпохой великих взлетов и позорных падений.
В сольной партии пианиста при почтительном молчании оркестра вдруг отчетливо послышался перезвон бубенцов русской тройки. У Сикорского кольнуло сердце. В памяти вновь встала картина его бегства из России зимой 1918 года. Все началось с того, что на улице, прямо на глазах у Сикорского, пьяные матросы учинили самосуд над штабс-капитаном. Сначала, матерясь и толкаясь, кололи штыками, а потом добивали прикладами. Вся его вина перед революционным патрулем была в том, что он возвращался с фронта в... офицерской шинели. Сикорский не мог забыть как обезображенное от ужаса лицо, лежащего на красном снегу человека, превращалось в кровавое месиво. В тот же вечер к Игорю Ивановичу тайно, рискуя жизнью, пришел знакомый рабочий, теперь служивший в ЧК, и прошептал:
— Я видел приказ о вашем расстреле. Уезжайте, прошу вас!
В эту же ночь Сикорский навсегда покинул Петроград.
А потом был занятый англичанами заполярный Мурманск. Свинцовые воды Арктики. Скитания по Европам. Снова океан. И непривычная после штормовой Атлантики гостеприимная гладь Гудзона, когда сотни измученных от качки эмигрантов высыпали на верхнюю палубу французского парохода «Лоран». Они кричали, возбужденно махали шляпами, фуражками, кепками, приветствуя вырастающую в холодной мартовской дымке статую «Свободы». Они смеялись и обнимались как дети. Будущее рисовалось им бесконечным солнечным днем, после сумрака пожарищ разоренной войной Европы.
Сикорский очнулся от забытья, когда вместо симфонической гармонии он вдруг услышал грохот водопада. Это были овации. Зал рукоплескал несколько минут. Рахманинов стоял у края сцены, немного сутулясь и смущаясь, а к нему все шли и шли поклонники и поклонницы. Огромный черный рояль, обложенный со всех сторон цветами, быстро превратился в клумбу, а букеты все несли и несли.
А потом, гул водопада затих, его сменил суетливый скрип кресел, обрывки обыденных фраз, шелест женских платьев, строгий стук мужских каблуков, легкое шарканье людей в очереди на выход. Только тут Сикорский вспомнил, что собирался подойти к Рахманинову. Тот уже собирался покидать сцену. Но, к счастью, в него буквально впилась та самая, сидевшая рядом с Игорем Ивановичем экзальтированная особа. Она уже вручила цветы маэстро, но продолжала что-то взахлеб говорить, восторженно размахивая руками. Сергей Васильевич, стоял на ступеньках, спустившись к ней, горбился, кивал и терпеливо улыбался. Чувствовалось, что он просто не знал, как избавиться от назойливой обожательницы...
Сикорский решительно подошел к краю сцены. Стал на таком расстоянии, на котором с одной стороны он был заметен обоим говорящим. Но с другой — не выглядел подслушивающим разговор соглядатаем.
Завидев Сикорского, Рахманинов кивнул и сделал шаг навстречу.
Он по-приятельски протянул Игорю Ивановичу руку:
— Очень рад вас видеть.
Затем повернулся к даме и, вежливо поблагодарив, дал понять, что вынужден уделить внимание знакомцу. Той ничего не оставалось делать, как ретироваться.
Сикорский улыбнулся, оценив этот психологический трюк артиста, привыкшего придумывать какие-то вещи, чтобы избавляться от назойливых обожательниц.
Однако эта улыбка застыла на удивленном лице Игоря Ивановича, когда Рахманинов вполне серьезно произнес:
— А я ведь помню вас по военным фотографиям в газетах. Вы — Сикорский, создатель «Ильи Муромца», верно?
Польщенный Игорь Иванович, скромно кивнул.
— О, буду рад с вами пообщаться. Пойдемте ко мне в комнату пить чай.
От неожиданности Сикорский потерял дар речи.
— Пойдемте, не стесняйтесь. Я ведь завтра покидаю Нью-Йорк. Когда еще мы увидимся.
Через четверть часа Рахманинов и Сикорский пили чай с брусничным вареньем в уютной артистической комнате, напоминавшей от обилия цветов, оранжерею. Здесь пахло розами, орхидеями и фиалками. Стены были увешаны афишами и фотографиями знаменитостей, когда-либо выступавшими на сцене Карнеги. На удивление всемирно известный пианист и композитор оказался человеком, не менее осведомленным в авиации, чем Сикорский в музыке.
Гостеприимство и простота музыканта не только растрогали, но и обезоружили Сикорского, пришедшего по большому счету с банальной целью — просить денег. Он уже пил третью чашку душистого английского чая, потел, бросая взгляды на настенные часы и понимая, что пора уходить и что музыканту нужен отдых после трудного концерта и перед дальней дорогой. Но Рахманинов, прищурившись, вдруг как-то по-особому проницательно посмотрел на собеседника:
— Могу ли я, дорогой Игорь Иванович, быть вам чем-то полезен?
Сикорский потупил глаза, глядя на недопитую чашку чая, сказал как на духу:
— Можете. Я хотел бы предложить вам пост вице-президента. Скажу честно, нашей компании сейчас очень бы помогли ваше имя и ваш, — Сикорский замялся, — материальный вклад...
Увидев, что Рахманинов не перебивает, он принялся сбивчиво, но пылко рассказывать про сказочное будущее своих проектов. Слушая историю про новые двигатели, про летные испытания, про радужные перспективы первой русской машины на американском авиарынке, музыкант в задумчивости лишь слегка морщил лоб, то и дело проводя рукой по бобрику своих короткостриженных волос. По его спокойному, серому от усталости лицу трудно было понять, слышит ли он вообще собеседника.
Сикорский почти окончил свою импровизированную презентацию, когда в дверь постучали. На пороге появился нью-йорский импресарио Рахманинова в элегантном черном костюме с эпатажной гвоздикой на лацкане пиджака. Он принес маэстро гонорар за концерт. Краем глаза, не поворачивая голову, Сикорский увидел уже на письменном столе небольшой саквояж.
Импресарио сделал паузу, вопросительно посмотрев на Рахманинова, а потом уже на гостя.
— Не стесняйтесь, Джим. Это мой старый русский друг, от него нет секретов.
Не мешкая, Джим принялся раскладывать по-банковски аккуратно сложенные пачки долларов:
— Здесь 5 тысяч. Остальная часть — итоговая по контракту будет положена на ваш счет завтра.
Рахманинов кивнул:
— Благодарю. А теперь сделайте одолжение, передайте эти деньги мистеру Сикорскому. Мы с ним начинаем большой проект. Будем строить лучшие в Америке самолеты!
Джим снова недоверчиво посмотрел на гостя, но перехватив взгляд Рахманинова, услужливо улыбнулся и положил пачки денег на чайный столик, рядом с Сикорским.
Тот принялся протестовать:
— Сергей Васильевич, я не могу вот так сразу взять такую сумму. Сначала надо оформить бумаги.
— Можете, голубчик. Оставим бюрократические детали помощникам. Завтра я уезжаю. А деньги нужны вам, как я понимаю, сегодня.
Рахманинов, отвернувшись, зевнул, прикрывая рот громадной жилистой ладонью, больше похожей на ладонь кузнеца, чем пианиста.
— Извините, но мне пора. Самолеты пока не летают через Атлантику, и мне придется еще дней десять в каюте бороться с морской болезнью. Но за вами будущее. Можно сказать, что я вкладываю деньги в свои новые гастроли.
— И вы не ошибаетесь, — порывисто произнес Сикорский, пожимая музыканту руку. — Вот увидите. О наших самолетах еще узнает весь мир.
— Я верю вам, — ободряюще ответил Рахманинов.
А растроганный Сикорский все еще тряс ладонь музыканта:
— Даю вам слово, я верну вам эти деньги с хорошим процентом.
Через шесть лет Сикорский выписал вице-президенту авиакомпании Рахманинову чек, в два раза превышающий сумму займа. А еще через год запустил новый проект «летающих клиперов» — пассажирских гидросамолетов, проложивших в 1930-х маршруты до Аргентины, Англии и Австралии. А еще через несколько лет Игорь Иванович поднял в небо свой первый вертолет классической одновинтовой схемы, ставший образцом для развития всего мирового вертолетостроения. Вертолеты Сикорского и сейчас в небе. На них летают все президенты США, а саму винтокрылую машину русского гения могут видеть туристы со всего мира на лужайке Белого дома. Не стану утомлять читателя перечислением всех достижений «вертолетчика номер один». Их легко найти, набрав в любой поисковой системе, только одно слово на русском или на английском — Sikorsky.
Но когда я перечитываю статьи обо всех этих свершениях, одна и та же мысль приходит мне в голову. Я думаю о том расстрельном списке ЧК, в котором в декабре 1917-го была фамилия уже известного всей России и, казалось бы, далекого от политики авиаконструктора И.И.Сикорского. Я думаю о том, скольких современников Сикорского не минула горькая чаша сия. Сколько талантливых инженеров, мыслителей, артистов, ученых, первопроходцев и поэтов было уничтожено Большим террором. Имена некоторых история нам сохранила. Но многие погибли на самом взлете. И какие великие услуги человечеству они могли оказать, теперь уже неведомо. По-моему, в этом и кроется главный американский урок Сикорского. Он — в напоминании, что для любого общества, для любой страны не может быть дороже богатства, чем свободный человек — хозяин своей судьбы. Усвоила ли Россия этот урок спустя сто лет? Честно скажу, не знаю.
Добавить комментарий