Жаль, ах, как жаль, когда уходят из жизни в мир иной люди, которые помогали тебе лучше понять, осознать, прочувствовать, что происходит в тебе и в окружающем мире, как сохранять собственное достоинство, как не растратить с годами оптимизм и бодрость. Словом, эти люди были твоими спутниками по жизни, сами того не ведая.
Так получилось, что они ушли почти одновременно. И обоим было по 87 лет. Люди это с разной степенью известности, говорящие на разных языках, не знакомые друг с другом, хотя один из них хорошо был знаком с творчеством другого и очень высоко о нем отзывался. Одного из этих людей я никогда не видел, не говорил, но тешил себя наивной мыслью, что я с ним знаком через одно прикосновение. С другим — встречался всего пару раз, но провел с ним по телефону много радиопередач. Он в Москве, я в Нью-Йорке. Разговор всегда был интересным, такой собеседник — находка и радость для радиожурналиста.
Итак, первый — это Габриэль Гарсиа Маркес, знаменитый на весь мир колумбийский писатель, лауреат Нобелевской премии. Про Маркеса говорят, что по степени издаваемости и читаемости на испанском языке он второй после Библии.
А второй человек, мой собеседник по радио — это литературный критик Бенедикт Сарнов, автор многих интересных книг, в которых глубочайший анализ литературных процессов.
Маркес — через одно прикосновение
Когда я говорю о знакомстве с Маркесом через одно прикосновение, то я имею в виду весьма своеобразную и далекую от действительности, но любопытную теорию, которая объясняет, что все люди на земле знакомы друг с другом через определенное количество прикосновений, то есть рукопожатий. Ты знаешь его, он знал другого, другой знал третьего, тот четвертого и так далее. У меня есть добрый знакомый, прекрасный колумбиец, великолепно говорящий по-русски и шутливо замечающий, что он по роду из Южной Америки, живет в Майами, но чувствует себя часто русским, потому что у него было две русские жены (разумеется, не вместе, а по очереди). Эрнандо Пиньерос обладает колоссальным чувством юмора, он работал собственным корреспондентом колумбийской газеты в Москве. Мы с ним сделали немало совместных передач, когда я сотрудничал с одной русскоязычной радиостанцией в Майами. Несмотря на большую разницу в возрасте, Эрнандо был в очень тесных и дружеских отношениях со знаменитым писателем и с гордостью демонстрировал мне фотографии, на которых они запечатлены в обнимку. Однажды мы дозванивались до Маркеса, но, к сожалению, он был болен, и взять интервью у него не удалось. А потом радиостанция закрылась и технически организовать интервью было сложно, поскольку мы с Эрнандо находились далеко друг от друга и от Маркеса, а по-испански с ним общаться было невозможно. Увы, я на этом замечательном языке владею только словом амиго, что означает друг. А в окружении Маркеса русскоговорящих не было. Но все же я считаю, что через Эрнандо я как бы в какой-то степени знал Маркеса. Конечно, это далеко от реальности, но меня эта мысль греет. Эрнандо так о нем красочно рассказывал.
Маркес меня поразил неисчислимое количество лет назад, когда я прочитал «Сто лет одиночества». После этого я читал все, переведенное на русский язык, и моя любовь к нему возрастала от одной книги к другой. Причем обычно перечисляются несколько его романов и повестей, как самые лучшие, а мне кажется, что все, что он писал — превосходно. Великолепна, например, «Любовь во время холеры», по которой, кстати, поставлен великолепный фильм с великолепным Хавьером Бардемом в главной роли. Замечательна и написанная 10 лет назад последняя повесть Маркеса «Вспоминая моих грустных шлюх».
Через многие годы я пронес мудрые мысли Маркеса. Помню, как заставили меня задуматься его слова о том, что ни один человек не заслуживает твоих слез, а те, кто заслуживает, не заставят тебя плакать. Конечно, эти слова и другие мысли Маркеса не абсолютная истина, но разве бывают в жизни истины абсолютные.
С Маркесом я чувствовал себя увереннее, когда речь заходила о современной литературе. Я часто говорю на эти темы в радиопередачах. И пишу нередко. Не потому, что хорошо знаю литературу, а потому, что ее люблю. Иногда я представляю себя в роли журналиста, который получил письмо от читателя, как это было более 150 лет назад. В одну французскую газету пришло письмо на имя самого великого поэта Франции. Журналисты подумали и решили передать это письмо Виктору Гюго. Сейчас он известен больше как автор замечательных романов, но в то время он был знаменит и как поэт. Гюго несомненно этого заслуживал и в жизни особой скромностью не отличался, но тут поскромничал и передал письмо Альфреду Де Мюссе. Тот тоже поскромничал и переслал письмо Ламартину. Так и странствовало это нераспечатанное письмо, пока не вернулось к Гюго. Оказалось, что автор письма не имел в виду ни Гюго, ни других известных поэтов, а какого-то рифмоплета, который печатал свои стишки в этой газете.
Кто рядом с Маркесом?
Так вот, я часто говорил, что самый значительный писатель ныне на земле Габриэль Гарсиа Маркес. Это мое мнение, и я полагаю, что многие могут со мной не согласиться, но при этом будут с уважением к нему относиться, потому что оно имеет под собой немалые основания. В мире существует так называемая долина идолов, где на пьедестале очень немногие имена. Если вы спросите, кто самый великий русский поэт, то назовут, скорее всего, Пушкина. А кто самый великий немецкий поэт? Скорее всего, назовут Гете. А кто самый великий композитор? Очень многие назовут Бетховена. Или Моцарта. Людей, стоящих на пьедестале, очень немного.
А кто из тех, кто рядом с нами, кто наши современники? Теперь я не знаю, кого называть самым большим из ныне живущих писателей. Я понимаю, что все это чисто субъективно. Но раньше у меня не было сомнений, когда я называл Маркеса. А теперь передо мной дилемма, и я не чувствую себя столь уверенно.
Кого назвать? Все сравнения, естественно, хромают, и выбор этот чисто личностный. Мне очень нравится английский писатель Кен Фоллет. Совершенно непредсказуемый писатель. Известен как автор интересных, но ничем особо не выдающихся детективно-приключенческих романов, которые не так уж явно выделяются в общем литературном потоке. И в то же время он пишет великолепные, на мой взгляд, исторические эпопеи и про далекие от нас времена и про прошлый XX век. Его книги о средневековье «Столпы земли», «Мир без конца» (первая была переведена на русский язык) стали основой американских многосерийных телефильмов, которые, на мой взгляд, значительно уступают оригиналам. В его трехтомной эпопее «Падение гигантов» про век двадцатый среди главных персонажей — выходцы из России.
Кен Фоллет так же, как и Габриэль Гарсиа Маркес, начинал журналистом, а потом уверенно пришел в большую литературу.
Я повторяю, все эти сравнения, кто сейчас самый-самый весьма и весьма субъективны и относительны.
Вопрос на засыпку читателям этих заметок — а вы помните, кто удостаивался за последние пять лет Нобелевской премии по литературе? Этот вопрос я время от времени задаю своим собеседникам на литературные темы, они смеются и не могут ответить. А я сам просто подглядел в Интернете и запомнил, а так бы и сам не мог ответить на него. Но мое мнение, все они значительно уступают по масштабам мастерства лауреату Нобелевской премии Маркесу.
Я — жертва мистификации
И еще одна моя личная история, связанная с замечательным колумбийским писателем. Я стал жертвой мистификации. И в эту мистификацию настолько поверил, что у меня не было и тени сомнения. А потом оказалось, что все это неправда.
Маркес много лет болел раком, причем у него были долгие периоды выздоровления. А потом болезнь возвращалась. И несколько лет назад было опубликовано письмо, в котором он прощался с миром и своими читателями. Письмо было настолько убедительно написано, что я поверил, что это его подлинные слова. И хотя сейчас я знаю, что Маркес этого не писал, все равно слова мне кажутся хорошими и трогательными. Вот выдержки из этого письма.
«Если бы на одно мгновение Бог забыл, что я всего лишь тряпичная марионетка, и подарил бы мне кусочек жизни, я бы тогда, наверно, не говорил все, что думаю, но точно бы думал, что говорю. Я бы ценил вещи не за то, сколько они стоят, но за то, сколько они значат. Я бы спал меньше, больше бы мечтал, понимая, что каждую минуту, когда мы закрываем глаза, мы теряем шестьдесят секунд света. Я бы шел, пока все остальные стоят, не спал, пока другие спят. Я бы слушал, когда другие говорят, и как бы я наслаждался чудесным вкусом шоколадного мороженного.
Если бы Бог одарил меня еще одним мгновением жизни, я бы одевался скромнее, валялся бы на солнце, подставив теплым лучам не только мое тело, но и душу. Я бы полил слезами розы, чтобы почувствовать боль их шипов и алый поцелуй их лепестков. Господь, если бы у меня еще оставался кусочек жизни, я бы не провел ни одного дня, не сказав людям, которых я люблю, что я их люблю. Я бы убедил каждого дорогого мне человека в моей любви и жил бы влюбленный в любовь. Я бы объяснил тем, которые заблуждаются, считая, что перестают влюбляться, когда стареют, не понимая, что стареют, когда перестают влюбляться! Ребенку я бы подарил крылья, но позволил ему самому научиться летать. Стариков я бы убедил в том, что смерть приходит не со старостью, но с забвением.
Я столькому научился у вас, люди, я понял, что весь мир хочет жить в горах, не понимая, что настоящее счастье в том, как мы поднимаемся в гору. Я понял, что с того момента, когда впервые новорожденный младенец сожмет в своем маленьком кулачке палец отца, он больше никогда его не отпустит. Я понял, что один человек имеет право смотреть на другого свысока только тогда, когда он помогает ему подняться. Есть столько вещей, которым я бы мог еще научиться у вас, люди, но, на самом-то деле, они вряд ли пригодятся, потому что, когда меня положат в этот чемодан, я, к сожалению, уже буду мертв. Всегда говори то, что чувствуешь, и делай то, что думаешь.
Если бы я знал, что сегодня я в последний раз вижу тебя спящей, я бы крепко обнял тебя и молился Богу, что бы он сделал меня твоим ангелом-хранителем. Если бы я знал, что сегодня вижу в последний раз, как ты выходишь из дверей, я бы обнял, поцеловал бы тебя и позвал бы снова, чтобы дать тебе больше. Если бы я знал, что слышу твой голос в последний раз, я бы записал на пленку все, что ты скажешь, чтобы слушать это еще и еще, бесконечно. Если бы я знал, что это последние минуты, когда я вижу тебя, я бы сказал: Я люблю тебя и не предполагал, глупец, что ты это и так знаешь. Всегда есть завтра, и жизнь предоставляет нам еще одну возможность, чтобы все исправить, но если я ошибаюсь и сегодня — это все, что нам осталось, я бы хотел сказать тебе, как сильно я тебя люблю, и что никогда тебя не забуду.
Ни юноша, ни старик не может быть уверен, что для него наступит завтра. Сегодня, может быть, последний раз, когда ты видишь тех, кого любишь. Поэтому не жди чего-то, сделай это сегодня, так как, если завтра не придет никогда, ты будешь сожалеть о том дне, когда у тебя не нашлось времени для одной улыбки, одного объятия, одного поцелуя, и когда ты был слишком занят, чтобы выполнить последнее желание. Поддерживай близких тебе людей, шепчи им на ухо, как они тебе нужны, люби их и обращайся с ними бережно, найди время для того, чтобы сказать: «мне жаль», «прости меня», «пожалуйста и спасибо» и все те слова любви, которые ты знаешь. Покажи твоим друзьям, как они важны для тебя. Если ты не скажешь этого сегодня, завтра будет таким же, как вчера. И если ты этого не сделаешь никогда, ничто не будет иметь значения. Воплоти свои мечты. Это мгновение пришло».
Потом оказалось, что Маркес от этого письма категорически отказался, что на самом деле оно принадлежит мексиканскому чревовещателю Джонни Уэлшу. Но все равно, мне эти слова кажутся очень искренними, независимо от того, кто их написал. И поскольку я ошибся, приняв их за подлинные, тем не менее в самой ошибке я вижу повод для размышления. Мы живем в мире авторитетов. И все, что освящено именем авторитетов, кажется нам очень значительным. А если это произносится обыкновенными смертными, то сказанное лишается ореола значимости, пусть даже это хорошо сказано. И в связи с этим я вспомнил фильм Incognito. Талантливый художник в наши дни делает копии картин великих мастеров. И ему дают заказ — сделать картину под Рембрандта, чтобы выдать ее за подлинного Рембрандта и нажиться на этом. Он рисует портрет своего отца. Картина многими знатоками признается как шедевр великого художника. Но в фильме так складывается ситуация, что происходит убийство, и художника обвиняют и в убийстве, и в похищении им же написанного полотна. Он обращается в суд, чтобы доказать — он никого не убивал, он не крал картины. И на суде он проводит мысль, которая мне запомнилась. Если картина написана никому не известным художником, то ей цена чуть выше гроша. А если на ней подпись Рембрандта, то картина стоит многие миллионы. Но ведь картина та же самая, ценность определяет не мастерство, с которым она написана, а имя ее создателя.
Наверное, примерно та же ситуация с этим прощальным письмом Маркеса.
О Бенедикте Сарнове
Я помню, что в одной из радиобесед с Бенедиктом Сарновым мы говорили об этом письме уже после того, как обнаружилось, что оно мистификация. Он тоже тепло отозвался об этом тексте.
Бенедикт Михайлович всегда как бы заражал меня своим оптимистичным видением мира. И это несмотря на свой весьма солидный возраст, на то, что большинство его трудов связаны с той эпохой, которая не давала повода для оптимизма. Его фундаментальный четырехтомник «Сталин и писатели» — это не только факты и размышления о литературе, но и впечатляющая картина десятилетий, где так трагично складывалась судьба множества талантливых людей. Как все было непросто, как эти талантливые люди оценивали ту реальность, которая их окружала. Исаак Бабель на первом съезде писателей незадолго до своей гибели призывал «учиться у товарища Сталина работе над словом... Посмотрите, как Сталин кует свою речь, как кованы его немногочисленные слова, как полны мускулатуры».
Борис Пастернак посвящал Сталину восторженные строки. И даже после его смерти, когда, казалось бы, все иллюзии кончились, в своем письме Фадееву он писал: «Как поразительна была сломившая все границы очевидность этого величия и его необозримость! Это тело в гробу с такими исполненными мысли и впервые отдыхающими руками вдруг покинуло рамки отдельного явления и заняло место какого-то олицетворенного начала, широчайшей общности рядом с могуществом смерти и музыки, существом подытожившего себя века. Какое счастье и гордость, что из всех стран мира именно наша земля, где мы родились и которую уже раньше любили за ее порыв и тягу к такому будущему, стала родиной чистой жизни, всемирно признанным местом осушенных слез и смытых обид».
Я привожу только выдержки из этого письма, написанного в таком духе. А ведь никто не заставлял Пастернака писать это письмо Фадееву.
Это у него самого возник такой душевный порыв.
О многом ранее неизвестном мне прочитал я в книгах Сарнова.
А как замечательна его, как он называет ее, маленькая энциклопедия реального социализма. В фундаментальном труде «Наш советский новояз» он ярко пишет об официальном политическом языке советской эпохи, о том идеологическом яде, которым отравлялось общественное мнение и о том противоядии, которое существовало в народе — здравый смысл и юмор. Он говорил о том, что его книга это своего рода записная книжка носителя языка. Ведь он, как и его современники, на протяжении жизни не только говорили, но и думали на этом языке, иногда сохраняя, а иногда и не сохраняя отстраненное, юмористическое, глумливое, издевательское отношение к разнообразным его перлам. Ведь как писали в газетах. Не было ни крестьян, ни лошадей, ни верблюдов. Были труженики полей, конское поголовье и корабли пустыни. Особое место в словаре занимало слово «золото». Золотом называлось все, что возможно. Нефть — черное золото, хлопок — белое золото, газ — голубое золото. Нельзя без улыбки читать эту книгу о наших привычных штампах, которые, увы, вошли в наш язык и непонятны абсолютно носителям других языков. Пролетарский интернационализм, партийная совесть, партийная этика, запутавшиеся в связях (когда на партийном собрании клеймили только что арестованного руководителя РАППа (Российская ассоциация пролетарских писателей) Леопольда Авербаха, поэтесса Ольга Берггольц сказала — Даю слово коммуниста, что ни в какой связи с врагом народа Авербахом, кроме половой, не состояла).
Столько грусти и сколько юмора в этой книге.
Эти чувства в высшей степени были свойственны самому Бенедикту Михайловичу. О многих событиях в своей жизни он рассказывал с улыбкой в наших с ним беседах в радиоэфире. Запомнился один из его рассказов. Сарнов был знатоком творчества Михаила Зощенко. Как-то ему и двум другим критикам — Лазарю Лазареву и Станиславу Рассадину — был предложен смелый эксперимент. Именно к ним, а не к профессиональному блестящему драматургу Григорию Горину, обратился художественный руководитель Московского театра сатиры Валентин Плучек с предложением об инсценировке на сцене произведений Зощенко. К тому времени имя этого опального при Сталине сатирика было фактически реабилитировано. Пьеса была написана, принята театром, но так и не пошла. Как раз в это время молодой Марк Захаров поставил на сцене этого театра спектакль «Доходное место», старую пьесу Островского. Но в этой пьесе артисты играли в современных костюмах, и чиновники были похожи на номенклатурных работников ЦК КПСС. Бывшая тогда министром культуры Екатерина Фурцева устроила грандиозный скандал, просто билась в истерике. Так был закрыт путь на сцену не только классику русской драматургии Островскому, но и классику советской сатиры Зощенко уже вроде бы в более свободные времена, чем при Сталине.
Маркес и Сарнов. Я всегда буду вспоминать этих замечательных людей, которые ушли в один день в возрасте 87 лет. Я не сравниваю, не провожу параллели. Просто они сыграли большую роль в моей жизни. И не только в моей, конечно. Хорошо, что они были. Хорошо, что они есть. Ибо созданное ими остается с нами. Каждый из них по-своему создавал летопись нашего бытия.
Добавить комментарий