Летние чудеса и воскрешения
“Jag älskar Stockholm!” - вырвалось у стремительно идущей мне навстречу улыбающейся шведки. Чувством влюбленности в Стокгольм она делилась со своей спутницей, невольно озвучив и мою мысль. Широкая улыбка незнакомки зеркально отразилась на моем лице. А через несколько мгновений мимо пронесся еще один звонкий женский голос иностранки, совершавшей с друзьями велосипедную прогулку по набережной Страндвэген (Strandvägen): “I love Stockholm!” Возгласы случайных прохожих ободрили меня, и я ускорила шаг в сторону моста, соединяющего набережную с островом Юргорден (Djurgården), что означает “Звериный сад или парк” (некогда излюбленным местом охоты шведских королей). На этом небольшом острове - одном из 24 тысяч островов, составляющих шведский архипелаг - осенью и зимой 1984 года жил Андрей Тарковский. Каждый год, в конце лета, я приезжаю в Стокгольм и первым делом отправляюсь побродить по парку, навестить знакомые места, где произошла наша встреча. В тот сентябрьский вечер Тарковский позвонил и попросил приехать к нему в гости на “поиски шведской души”. Именно так: “Я ищу душу картины…” - определил он многочасовое прослушивание внушительной стопки пластинок со шведской народной музыкой, которую он намеревался использовать в “Жертвоприношении”. Тогда же Андрей предложил мне составить ему компанию в Шведский киноинститут на премьеру документального фильма Ингмара Бергмана о съемках картины “Фанни и Александер”, где произошла знаменитая “невстреча” двух обожавших друг друга великих режиссеров.
На следующий день директор картины Катинка Фараго (она была директором картины и на “Фанни и Александер”) обратилась ко мне с просьбой помочь Тарковскому с переводом, пока он не определится с профессиональным переводчиком. Как она объяснила: на студию каждый день приходили лучшие шведские толмачи, но режиссер отправлял их восвояси, объясняя “столь странное поведение” тем, что “алхимия не сошлась…” Звонки продолжались весь подготовительный период, но Тарковский не прекращал свой “алхимический” поиск мужчины-переводчика: он боялся, что женщина не справится с работой в “режимное время”, когда съемки происходят до восхода солнца, а летом в Швеции оно встает в три часа ночи. Не знаю, что конкретно послужило толчком для окончательного решения заключить со мной контракт на весь съемочный период: то ли “алхимия сошлась”, то ли слова поддержки нашего знаменитого оператора Свена Нюквиста: “С тобой Тарковский спокоен…”, но “поиск” прекратился (хотя “поиск” и Тарковский - синонимы). “The rest is history”, как говорят англичане: “Все остальное история…”
Голоса незнакомых влюбленных в Стокгольм женщин сопровождали меня весь вечер, пока я гуляла по привычным тропинкам Юргордена. Звучат они и теперь: “Я люблю Стокгольм!”
Солнце садилось. Из-за обитавшей на Юргордене живности, а на территории острова расположен знаменитый Скансен (Skansen) - первый в мире музей под открытым небом, основанный в 1891 году; там же находится и зоопарк с представителями северной фауны: медведями, волками, лосями, лисами, рысями и полярными совами, - из-за чего вся местность скудно освещена, а мне хотелось успеть сделать несколько снимков дома Андрея и залива, которым мы часто вместе любовались. Правда, Тарковский всегда подчеркивал, что мощной стихии моря он предпочитает небольшие речушки и озера.
В стихотворении Иосифа Бродского “Письмо в бутылке” (написано оно в 1965 году - за двадцать лет до создания Тарковским своей последней картины) есть слова, как будто обращенные к фильму: “Надеюсь я также, что некий Швед / спасет от атомной бомбы свет...” Как известно, герой картины Александер - его сыграл замечательный шведский актер Эрланд Юзефсон - делает именно это: “спасает свет” от атомной войны. Точность попадания этих строк поразительна! Хотя ни Тарковский, ни Бродский не питали друг к другу симпатий, у них было много общего: оба обожали шведское блюдо “gravad lax” - маринованного лосося с укропом и молодой картошкой; северную аскетическую природу без прикрас (“Север - честная вещь…” - говорил Бродский); у обоих высокомерие по отношению к некоторым особам “зашкаливало” - и у того и у другого оно служило защитным механизмом (себе они тоже ставили “высокую мерку”); оба утверждали, что в некотором роде они, как собаки, руководствуются больше нюхом, нежели интеллектом (чего у них было хоть отбавляй!); оба не уставали цитировать Акутагаву: “У меня нет совести. У меня есть только нервы”. Если они чего-то или кого-то не любили, то яростно и беспощадно; зато, когда любили, то от всей души - щедро и нежно. Оба полагали, что свободный человек не винит никого, кроме себя, а порабощенный всегда ищет виноватого. Обоим Швеция напоминала Россию: та же цветовая и звуковая гамма, понятная более всего на свете. Оба могли сказать: “Я не способен к жизни в других широтах. / Я нанизан на холод, как гусь на вертел”. Швеция для них: “Это как бы голос из дому, оттуда, из того пейзажа, из того мира...” Обоих радушно встречал Стокгольм: “В этом городе, как только выходишь из отеля, / с тобой, выпрыгнув из воды, здоровается семга.” Слова поэта не преувеличение: рыба здесь действительно выпрыгивает из воды “поздороваться” с гостями столицы. В Стокгольме вежлива даже рыба. Я тому свидетель.
К дому, где жил Тарковский, в старой части Юргордена, можно было несколько остановок проехать на трамвае, но мне захотелось пройтись пешком по тем дорожкам, по которыми мы столько раз ходили вместе. Андрей любил этот утопающий в зелени остров. “Похрустим?” - говорил он, беря меня под руку, и мы принимались топтать лежащие под ногами пружинящие опавшие листья, похожие на кем-то искусно разрезанные и разбросанные разноцветные лоскутки ткани. От листьев исходил один из самых прекрасных запахов на Земле - аромат осени. Громадное цветное благоухающее покрывало… А зимними сумерками Андрей подолгу всматривался в силуэты остекленевших от мороза деревьев и старых деревянных домов, фантазируя, что хорошо бы очутиться в одном из них, разжечь камин настоящими дровами, поставить Баха и откупорить бутылку красного вина.
Дорога к дому Андрея проходила мимо величественного Северного музея истории и культуры Швеции (Nordiska museet); сказочного музея Астрид Лингрен - Юнибакен (Junibacken - “Июньский спуск”); не раз я отправлялась со своей дочкой на волшебном поезде в гости к Карлсону и к неугомонной Пеппи Длинный чулок; мимо музея “Васа” (Vasamuseet). Оба музея появились после ухода из жизни Андрея, иначе бы мы непременно посетили и крышу Карлсона, и палубу корабля Васы. Сейчас на своем пути я обнаружила еще один музей популярной в 1970-80 годы группы АBBA. В кафе за столиками сидели люди, ритмично покачивавшиеся под знакомые мелодии. Любил напевать их и Андрей. Музыка неслась отовсюду: рядом с его домом находился один из самых знаменитых развлекательных аттракционов - “Gröna Lund” (“Зеленая роща”, открытый в 1883 году). В Луна-парке играл джазовый оркестр (ежегодно с середины августа в Стокгольме проходят музыкальные фестивали - от классики до поп-музыки), где на старинной танцплощадке самозабвенно отплясывали молодые и пожилые пары рок-н-ролл, буги-вуги, свинг, джиттербаг и другие “зажигательные” танцы прошлого века. Оторваться от восторженных лиц танцующих и музыкантов было невозможно. Своими движениями, искрящимися глазами, улыбками они выражали одно: “Я люблю этот теплый августовский вечер! Музыку! Танцы! Этот прекрасный город!” Вспомнились слова Ингмара Бергмана, однажды сказавшего мне: “В мире нет ничего лучше шведского лета...” На протяжении многих лет его секретом я делилась со всеми, кто ломал себе голову, где бы им провести летний отпуск? У шведов языческая, благоговейная любовь к природе. Для них природа неотъемлемая часть их мировосприятия.
Не раз мне приходилось выслушивать стенания обитателей крупных мегаполисов, как в Швеции скучно, стерильно; шведы какие-то роботы, зануды, законопослушные, правильные; всё у них одинаково: на Рождество десятилетиями смотрят одну и ту же передачу - диснеевский мультфильм про взвинченного истеричного утенка, когда все жители страны, как по команде, одновременно открывают пакеты с подарками; что подружиться с ними совершенно невозможно. Насчет Рождества все верно: “the same procedure as the last year” (“та же процедура, что и в прошлом году”). Но разве можно сравнить эту безобидную зимнюю порцию шведской традиции (другая - празднование летнего солнцестояния - “midsommar” - “середина лета”) с бесчисленными английскими ритуалами?! Швеция не Америка, где через пять минут тебя возведут в лучшие друзья, а завтра, при появлении кого-то нового, ты вылетишь даже из списка знакомых. В Швеции, если ты нашел себе друга, то навсегда. Северная скала разогревается медленно, зато тепло хранит долго.
Для меня нет ничего прекрасней шведского лета, когда по небу разлито бледное, неуловимое сияние; прозрачный воздух щебечет, верещит, воркует, восславляя безоблачное величие голубизны. Мир, напоенный “голубым раствором”, в котором “погружен земной простор”. “Цвет небесный, синий цвет, / Полюбил я с малых лет. / В детстве он мне означал / Синеву иных начал”. Любимое стихотворение “Синий цвет” (1841), в блестящем переводе Бориса Пастернака. Оно написано “грузинским Байроном” - двадцатитрёхлетним Николозом Бараташвили. При жизни у него не было опубликовано ни строчки, зато после смерти (умер поэт в двадцать семь лет) его стали называть классиком грузинской литературы.
Под небесами шушукаются рослые, как шведские девушки, сосны, в траве стрекочут кузнечики, а длинноногие (под стать юным прелестницам) ромашки кокетливо вертят белыми головками, словно заигрывают с ветром и прохожими. Истосковавшиеся по теплу выцветшие за зиму тела викингов с благоговением отдаются ласкам небесного светила. Великолепие и покой царят в природе. Стокгольм трудно описать, им нужно дышать. Им не надышаться! - его водой, разлитой по всему городу, зеленью, в которой он утопает, облаками, плывущими в небе и в отражении водной глади, мшистыми валунами, островами (а их в столице четырнадцать!), гранитными скалами…
Летом с обитателями шведского королевства происходят чудеса: из благоверных, уравновешенных протестантов они превращаются в необузданных язычников. В глазах у них загораются озорные искорки и кажется, что неустрашимый скандинавский бог Один похищает их смиренные христианские души и ввергает в неистовый хоровод поклониться четырем стихиям - огню, воде, земле и воздуху.
(Отрывок из очерка «Стокгольм-Помпеи», январь 2015, Лондон)
Добавить комментарий