Растущий в те годы авторитет Русской Православной Церкви беспокоил тех, кто разрабатывал и планировал убийство. Версия КГБ, прозвучавшая в феврале 1991 года из уст одного из опальных чекистов, что все три священника связаны между собой и являются гомосексуалистами, свидетельствует о том, что, по-видимому, в тщательно разработанный план убийства входило разоблачение пороков, которым были подвержены члены высшего епископата Русской Православной Церкви. Если бы организаторам убийства удалось бросить тень на отца Александра, затронув и епископат в этом случае цель была бы достигнута.
По силе удара эту акцию, если бы она осуществилась, можно сравнить лишь с организованным вскрытием мощей русских святых в начале 20-х годов ХХ века. В течение многих столетий в сознании русского человека бытовало мнение, что основной признак святости – нетление мощей. Как нечто само собой разумеющееся, принималось на веру убеждение в том, что если тело обычного человека истлевает и превращается в прах спустя пятьдесят лет после его смерти, то останки святого естественно мумифицируются. К сожалению, это народное заблуждение не рассеивали православные богословы, с ним не боролся епископат. Поэтому когда в начале 20-х годов большевики предприняли повсеместное вскрытие мощей, это привело к массовому отпадению простого народа от Церкви. В раках, где хранились мощи святых угодников, находили кости животных, муляжи, а некоторые останки святых представляли собою подобие кукол, поскольку мощи вообще не сохранились.
И все-таки следствие пришло к выводу, что убийство было запланировано на вечер 8 сентября 1990 года. Следователи выяснили, что ранним утром этого дня соседка отца Александра на тропинке встретила довольно приметного незнакомца, который внезапно вышел из леса и так же внезапно скрылся. Позже, во время трансляции погребения отца Александра по московскому телевидению, она узнала неизвестного – он стоял неподалеку от могилы. Узнали этого человека и некоторые из прихожан – он несколько раз приходил в храм и даже разговаривал с отцом Александром незадолго до убийства. То, что вечером 8 сентября отец Александр вернулся домой взволнованным, не раздеваясь, прошел на второй этаж и включил повсюду свет, также наводило следователей на мысль, что убийцы поджидали его вечером. Почему же был выбран именно этот день? В анонимном письме 1976 года поднимался вопрос о наличии ритуальных убийств в иудаизме. Эта вульгарная идея до сих пор живет в умах наших сограждан и постоянно насаждается идеологами правого толка. Православная Церковь всегда выступала против подобных взглядов, начиная с процесса Бейлиса. Подталкивая следствие в тупик, организаторы убийства инспирировали слухи о том, что ритуальные убийства совершаются в канун еврейского Нового года. Слухи о ритуальной подоплеке убийства отца Александра постоянно распространялись не только националистическим обществом «Память».
Анатолия Дзюбу в феврале 1991 года сменил следователь по особо важным государственным преступлениями Московской областной прокуратуры Иван Лещенков - добросовестный и дотошный следователь “старой” школы. Он искренне пытался разобраться в произошедшей трагедии. Все материалы, попавшие ему в руки, оставались сплошной загадкой. Он попытался восстановить облик убитого священника. В поле зрения следствия попал один из слушателей Православного университета, созданного отцом Александром осенью 1989 года. Он принимал участие в распространении Самиздата и пытался восстановить общение между интеллектуалами различных стран. Накануне он передал отцу Александру первый номер газеты «Гражданин мира», созданную им и его единомышленниками. По просьбе следователей он описал свою встречу со священником.
Она произошла в понедельник 13 августа 1990 года, когда он приехал в новодеревенский храм и попал на отпевание: «…Отец Александр отпевал умершего. И вот настало время проповеди. То, что я услышал и увидел, поразило меня своей новизной и необычностью. Манера говорить, эмоциональный настрой проповеди отца Александра резко отличались от того, что мне обычно приходилось видеть и слышать в церкви. Все шло как бы вразрез с православной традицией. Вместо тоскливости и унылости была спокойная уверенность и твердость тона. Вместо серых и вымученных мыслишек, затасканных и замусоленных штампов я увидел глубину мысли, яркость и образность выражений, философскую живость и импровизацию. Это был акт вдохновенного творчества, в сравнении с которым все, виденное мною в храмах, было выхолощенной рутиной, омертвленной и обездушенной формальностью. Казалось, что во время его проповеди весь храм озарился невидимым светом, который согрел не только мое сердце, но и сердца всех, кто собрался, чтобы проводить а последний путь покойника.
По окончании отпевания отец Александр сказал, что ему нужно на некоторое время отлучиться и что он просит подождать минут 15-20. Через несколько секунд он вернулся с бумагами, врученными мною ему накануне. Взяв меня за локоть, отец Александр спокойно, без каких-либо сентенций, сказал, что он поддерживает наше движение, считает его своевременным и необходимым. Более того, пообещал содействие в распространении наших идей…»
Стены кабинета руководителя следственной группы были увешаны фотографиями убитого священника. Среди них были ранние фотографии алабинского периода, где он был настоятелем, и тарасовского, и даже последние. С возрастом он менялся. Но постоянными оставались некоторые выражения лица, выразительная мимика. В свободные часы следователь слушал магнитофонные записи его богослужений и лекций. В тишине комнаты звучал его глубокий баритон – голосом он владел в совершенстве. Произнося возгласы во время богослужения или проповедуя, мастерски использовал все его возможности. Следователь понял, что священник был выдающимся проповедником. То понижая тембр, то используя его во всю мощь, он доносил до сознания людей самые важные истины. Некоторые его проповеди оставляли неизгладимое впечатление. И в то же время, рассматривая фотографии, он улавливал какое-то, порой мальчишеское озорство. Оно сопровождалось разнообразной мимикой, которая явно не была домашними заготовками. В этом ему мог бы позавидовать даровитый актер. Мгновенные изменения его лица рождались на лету и были частью его личности. Всегда находясь в движении, он избегал поз. Казалось, что остановить его невозможно. На нескольких фотографиях он был запечатлен смеющимся. Смех его был заразительным и даже самые мрачные прихожане не могли устоять перед ним. Общение часто сопровождал шуткой и неожиданными афоризмами, из которых стоило бы составить неплохую коллекцию.
Нельзя было сказать, что с возрастом он не менялся. Что-то менял сам в своем облике. Это касалось в первую очередь прически и формы бороды. Он был красив настоящей библейской красотой: волны черных волос над широким светлым лбом, небольшая, всегда аккуратно подстриженная черная, волнистая борода. Первое, что бросалось в глаза – бьющая изнутри радость, заряды которой фейерверками выплескивались на окружающих. Следователь понял, что озорство, и мимика не были игрой ради игры. Все это было проявлением глубинных духовных процессов. Всплески энергии часто меняли выражение его лица. Он был совсем молодым, хотя о его возрасте даже не думалось. Становясь старше, он все больше напоминал пророка, не подвластного времени и старости. Слово его было властью. Всегда со вкусом одетый, веселый, общительный, образованный, он разрушал советское представление о священнике, как о безнадежно отсталом от жизни, косном человеке. Быть может, следователь впервые осознал, что отец Александр был явлением, знамением Свыше, напоминанием, что Бог не забыл о России, растоптанной и униженной большевиками. Вызывая и беседуя с прихожанами отца Александра, следователь понял, что священник обладал удивительной особенностью – все, к чему прикасался, будь то человек или вещь, преображалось. Словно раздавал частицы неземного света. И он понимал - чтобы увидеть эти маленькие чудеса, творимые священником, необходимо было обладать особой чуткостью и внутренней зоркостью.
Прихожане рассказывали - когда его приглашали в гости, отец Александр редко отказывался. После его ухода впервые общавшиеся с ним люди находились в состоянии шока. Он был чрезвычайно прост в общении, не требовал особых знаков внимания, общался с окружающими на равных, разрушая карикатурный, сформированный советской пропагандой, образ православного священника. После его ухода в доме оставалась особая атмосфера. Мыслитель Григорий Померанц вспомнил о его первом визите в их дом: “Отец Александр разрушил наше отчужденное отношение к людям, занимающим официальные места в Церкви. Я почувствовал, что человек, занимающий место священнослужителя, может быть при этом естественным, живым, подлинным, чутким. Это не только мое впечатление, это впечатление моих родных и знакомых. Очень комично это выразил отец моей супруги, когда он пригласил отца Александра к обеду, а после обеда, когда отец Александр ушел, он сказал: "Если это поп, то мне надо креститься». Следователя поразило и то, что отец Александр всегда был в курсе книжных новинок, читал лучшие советские журналы, внимательно слушал религиозные зарубежные передачи, следил за политической жизнью.
Чтобы разобраться в запутанных церковных делах, следователям, помощникам руководителя следственной группы, пришлось поднять старые уголовные дела сталинской эпохи, по которым “проходили” мать священника и ее духовные наставники. Первое, в чем они попробовали разобраться – что такое “катакомбная” церковь и какое место в ней занимала община архимандрита Серафима? Знакомясь со следственными материалами отца Серафима, иеромонаха Иеракса, священника Петра Шипкова и Марии Тепниной, они постепенно восстанавливали духовный облик отца Александра. Перед ним вырастали фигуры расстрелянного в 1937 году митрополита Кирилла (Смирнова), а также выжившего после десятилетий, проведенных в сталинских лагерях, епископа Афанасия (Сахарова) и близких к ним по духу священников. Он понял, что духовная связь общины, в которой воспитывался будущий священник, с митрополитом Кириллом еще более окрепла после того, как в 1935 году произошло личное знакомство его духовного отца и наставника - Серафима с владыкой Афанасием, в которой принимал участие и другой его наставник - отец Петр Шипков. Святитель Афанасий не только служил в домовых храмах отца Серафима и отца Иеракса, но и совершал в них тайные рукоположения.
Лещенкову удалось изучить довоенные и послевоенные уголовные дела «катакомбной церкви». Он понял, что отец Александр был укоренен в Православии с самых малых лет, поэтому сионистская и антисионистская версии вряд ли имеют право на существование. Священник в новых, послевоенных условиях продолжал то служение, которое в страшные сталинские годы несли новомученики российские – митрополит Кирилл (Смирнов), епископ Афанасий Сахаров и единомысленные с ними священники и миряне. Следователь понимал, что корни ненависти к священнику следует искать в современности, тем более, что в своих публичных лекциях Мень не боялся прямо говорить о том, что тогда происходило в СССР: «Когда полвека с лишним ломалась экономика, политика, идеология, все было превращено в кашу, в кровавую кашу. После этого оздоровления общества не может произойти в один день. Придется ждать, может быть, не одно поколение. В «Учительской газете» была напечатана статья «Где живет Сталин?» Там объясняется, что Сталин живет ва каждом из нас. Это страшный паразит. Еще Достоевский писал о трихинах, которые поселяются внутри человека. Как-то я видел фильм ужасов на тему из Достоевского. Там ученый создал трихины, они залезали в людей, и люди сходили с ума и заражали друг друга. Все это происходило в нашей истории, которую многие из здесь присутствующих помнят. Так что перестройка – это решительный и трудный акт, который пытается повернуть ход истории, и как ей помочь, зависит от того, кто ты. Каждый на своем месте может что-то сделать. Самое главное – вытравлять Сталина из себя».
В период своего служения в Акулове отец Александр активно занимался катехизацией молодых прихожан. В одичавшей стране, забывшей об элементарных христианских нравственных понятиях, это было необходимо. Трудно представить, что в те годы невозможно было найти Библию даже для того, чтобы прочитать ее. Священное Писание переписывали, как в древности, от руки и потом дарили друзьям и близким. В марте 1959 года появилась первая публикация молодого священника в официальном журнале Московской патриархии. В 1960 года диакон Александр Мень был рукоположен в сан священника в Донском монастыре епископом Стефаном (Никитиным). Его назначили вторым священником в подмосковный храм Покрова Пресвятой Богородицы в Алабине. Вскоре он стал настоятелем. В этом же году произошли два знаменательных события – он окончил Ленинградскую духовную семинарию и у него родился сын Михаил. В это время в Алабине вокруг отца Александра начала формироваться приходская община. Обычно в советский период в храмах собирались преимущественно люди пожилого возраста, чаще всего женщины. Молодежи вообще не было. В храм к отцу Александру пришли молодые, образованные люди – Александр Борисов, Александр Юликов, Евгений Барабанов, Михаил Аксенов-Меерсон. Их привлекал прежде всего он сам. Всегда подтянутый, прекрасно и со вкусом одетый, веселый, общительный, глубоко образованный. Он был бесстрашным человеком. Всегда стремился помочь прихожанам, причем не только словом утешения, но, когда требовалось, и деньгами. Был необычайно трудолюбив и успевал делать много. Его день был всегда жестко расписан.
В 1960 году он приступил к осуществлению давнего замысла – написанию истории духовных поисков человечества в свете христианского откровения и по последним данным науки. В записках он так объяснял цель своего труда: “В юности от старших я часто слышал, что достаточно одной живой веры, чтобы привлечь людей. Частично я с ними соглашался, тем не менее хорошо понимал особенности нашего времени. Во времена апостолов большинство их аудитории было в той или иной мере религиозной. Теперь веру заменило безверие, упрощенное секулярными мифами. Нужно было сначала разбить лед, найти новый язык для «керигмы», проповеди, увязать ее с вопросами, которые волнуют людей сегодня.
Наставниками моими (кроме родителей) были люди, связанные с Оптиной Пустынью и «маросейской» общиной отцов Мечевых. С самого начала в этой традиции меня привлекла открытость миру и его проблемам. Замкнутая в себе церковность, напротив, казалась ущерблением истины, которая призвана охватывать все. Когда в 17–18 лет я интенсивно готовился к церковному служению и много изучал патристику, у меня сложилась довольно ясная картина задачи, стоящей передо мной. Я видел, что к вере начинают тянуться люди преимущественно образованные, то есть те, кто имеет возможность независимо мыслить. Следовательно, священник должен быть во всеоружии. Я не видел в этом ничего от «тактики» или «пропаганды». Пример Святых Отцов был достаточно красноречив. Усвоение культуры нужно не просто для того, чтобы найти общий язык с определенным кругом людей, а потому, что само христианство есть действенная творческая сила. Конфликт отцов с харизматиками-эсхатологистами, отрицавшими культуру и «мирские» проблемы, имел прямое отношение к этой теме. Когда изучал раннехристианскую историю и писал о ней (в 19–20 лет), я убедился, что в моих мыслях нет никакого надуманного реформаторства, а они следуют по пути, проложенному традицией. Традиции святоотеческой христианской культуры противостоял апокалиптический нигилизм, вырождавшийся в секты, а также бытовой, обрядоверческий консерватизм, который питался языческими корнями, и, наконец, лжегуманизм, пытающийся осуществлять призвание человека вне веры. Под знаком этого противоборства я и пытался понять (и описать) историю Церкви. Когда я познакомился с «новым религиозным сознанием» начала XX века в России, стало ясно, что «новизна» его относительна, что оно уходит корнями в ранние времена и в само Евангелие. Хотя Новый Завет прямо не касался вопросов культуры (ибо по своей природе он глубже ее), но в его духе содержалось все, что должно было породить линию, ведущую через апостола Павла к святым Юстину, Клименту и далее к классическим Отцам.”
Так впоследствии под влиянием русского философа Владимира Соловьева им была создана серия из 6-ти томов под общим названием: «В поисках Пути, Истины и Жизни». В Алабине были написаны: «Истоки религии», «Магизм и единобожие», «У врат молча¬ния» и новый вариант «Сына человеческого». В них пристально рассмотрена духовная эволюция человечества, начиная с возникновения жизни на земле, с сотворения человека и до пришествия Христа. Книга о Христе, которую он неоднократно переписывал, “Сын человеческий”, стала завершающим томом этой серии. Удивительно, что именно эта книга была издана на Западе первой. Над своими книгами он работал много и упорно. Любил цитировать слова Гоголя о необходимости до 10 раз переписывать книгу. Его упрекали в том, что его труды излишне популярны. Но он прекрасно знал ту читательскую аудиторию, для которой работал и стремился к тому, чтобы его книги были понятны современникам. Это не означало, что он сознательно снижал их научный и богословский уровень. Они написаны хорошим литературным языком и в то же время говорят о глубоких духовных истинах. Он никогда, говоря словами Пастернака, не “трясся над рукописями”. Более того, признавался: “Да, я даже несколько книг переписал заново. Вот «Сын Человеческий» написан заново, мне было всего двадцать лет, когда я ее писал, а сейчас уже к пятидесяти... Я ничего не скрываю. Я сжег десять тысяч собственных машинописных страниц. Десять тысяч. Сжег. У меня есть такой сжигальщик — «геенна» домашняя на улице, я там жгу. Вот написал книгу одну — я ее сжег через месяц после того, как уже написал всю. Сел и начал писать заново. Что касается того, что у меня было написано, то я не удовлетворен очень многим. Очень многим... И именно из-за этого мне пришлось две книги заново переписать от начала до конца, хотя они уже выходили большим тиражом.”
Позже признавался: “С юных лет все для меня вращалось вокруг главного Центра. Отсекать что-либо (кроме греха) кажется мне неблагодарностью к Богу, неоправданным ущерблением, обеднением христианства, которое призвано пронизывать жизнь и даровать «жизнь с избытком». Мне всегда хотелось быть христианином не «при свечах», а при ярком солнечном свете. Меня не привлекала духовность, питающаяся ночным сознанием, имеющая оккультный привкус (хотя и под православной оболочкой). Я всегда ощущал, что «вне» Бога — смерть, а рядом с Ним и перед Ним — жизнь. Он говорил со мной всегда и всюду. Собственно, это редко выражалось в каких-то «знамениях», да я и не искал их. Все было знамением: события, встречи, книги, люди. Именно поэтому я мог и любил молиться, где угодно, чувствуя присутствие Божие в самой, казалось бы, неподходящей обстановке. Помню, однажды такое чувство особенно сильно вспыхнуло во мне, когда сидел в саду напротив Большого театра (и таких случаев было много).
Но если уж говорить о каких-то моментах особого подъема, то они связаны с Евхаристией, природой и творчеством. Впрочем, для меня эти три элемента нераздельны. Литургию всегда переживаю космически и как высшее осуществление даров, данных человеку (то есть творчества и благодати). О природе я упомянул не случайно. Созерцание ее с детства стало моей «теологиа прима». В лес или палеонтологический музей я входил, словно в храм. И до сих пор ветка с листьями или летящая птица значат для меня больше сотни икон.
Тем не менее мне никогда не был свойственен пантеизм как тип религиозной психологии. Бог явственно воспринимался личностно, как Тот, Кто обращен ко мне. Во многом это связано с тем, что первые сознательные уроки веры (в пять лет) я получил, знакомясь с Евангелием. С тех пор я обрел во Христе Бога, ведущего с нами непрерывный диалог. Хотя я дорожил ровным светом и боялся всякой экзальтации и аффектации, в какой-то момент пришло и то, что можно назвать «обращением». Это было где-то на рубеже детства и юности, когда я очень остро пережил бессмысленность и разрушимость мира. Тогда я исписывал тетрадки мрачнейшими стихами, которые диктовались не пессимизмом характера, а открытием «правды жизни», какой она предстает, если выносят высший смысл «за скобки». И тогда явился Христос. Явился внутренне, но с той силой, какую не назовешь иначе, чем силой спасения.”
Можно только представить – какой труд пришлось предпринять следственной группе, чтобы осмыслить собранный материал. Впрочем, следователи не спешили, накапливая и сшивая найденное в тома. Они уже очертили круг подозреваемых, а также те проблемы, которые оставались для них непонятными. Ясно было одно – священник Александр Мень был настолько неординарной личностью, что мог мешать и раздражать слишком многих. После августовского путча 1991 года и распада Советского Союза многие преграды, которые стояли на пути следователей, исчезли сами собой. Хотя возникали и трудности. Михаил Горбачев уже не был первым президентом СССР. Россия стала самостоятельным государством. На их глазах рушились и исчезали многие государственные структры. А оставшиеся подвергались такой сокрушительной переделке, что впору было думать – а не происходит ли в России очередная революция? И все же было много отрадного. Если до путча руководитель группы Иван Лещенков и помыслить не мог, чтобы ему позволили допросить сотрудников КГБ, которые в течение многих лет вели слежку за отцом Александром, то теперь это стало возможным. Хотя, когда он заявил в Генеральной прокуратуре, что намерен допросить полковника КГБ Владимира Сычева, который возглавлял в 80-е годы следственную группу и непосредственно “курировал” новодеревенский приход, где служил отец Александр, то не встретил понимания.
В 1992 году полковник Сычев преподавал в Высшей школе КГБ, который успели переименовать в ФСК. Генералов КГБ в советские годы было не так уж и много, так что полковник был весомой фигурой. Пришлось обращаться в самые высокие инстанции, пока Лещенков не добился такого разрешения. И все же допросил полковника Сычева. Однако, и после этого допроса оставалось немало непроясненных вопросов. Хотя Лещенков понимал, что многие нити этого загадочного убийства, тянутся к “церковному” отделу КГБ. Многолетняя слежка за отцом Александром привела к накоплению в КГБ важных материалов о нем. Однако сотрудники КГБ-ФСК, входившие в следственную группу, не спешили поделиться ими со следственной группой. Более того, после путча 1991 года они утверждали, что все следственные материалы о священнике, как, впрочем, дела на многих диссидентов советского периода, были уничтожены. Поверить в это было трудно и многое приходилось добывать тяжелым трудом.
Добавить комментарий