К восьмидесятилетию отца Александра Меня
Мои личные встречи с о. Александром Менем можно пересчитать по пальцам одной руки.
Впервые я увидел его у него дома, в Семхозе, в 1967, за длинным праздничным столом по случаю церковного праздника. Стол был украшен фаршированною щукою, – запоминающаяся в тогдашних обстоятельствах деталь. Позвал к о. Меню Марк Ляндо, поныне здравствующий московский литератор; кажется, с нами приехал и Владимир Галкин, подпольный прозаик, писавший сочно и смело, тогда работавший в Бюро патентов и изобретений.
Незадолго до этого он (или Марк) передал о. Александру мою повесть «Никто», и он захотел повидать автора. Я же не имел о нем еще никакого представления и поехал знакомиться без всякого трепета. Длилась эпоха знакомств, ходили и ездили ко всем – художникам, писателям, священникам. «Никто» был моим первым длинным произведением, юношески нервным, прямым, трагическим, со своей житейской подоплекой – разрывом с Губайдулиной, переживавшимся как катастрофа, вдоль линий читанных к тому времени историй любви. Общая атмосфера в стране драме способствовала: гнет безысходности, чувство необходимости восстания – и его невозможности. Повесть походила в самиздате и напечаталась за границей.
Библиотека о. Александра произвела сильное впечатление на меня, студента философского факультета. Хотя я и не мог подойти покопаться в книгах, глаз выхватывал названия и имена авторов, славные, но редкие, в советских магазинах не появлявшиеся. Хозяин вскольз заметил, что это лишь «нижняя» библиотека, что есть еще «наверху», где он работает.
Заговорили о Тейяре де Шардене: его «Феномен человека» издали в том году с грифом «для научных библиотек», и мне чудом достался экземпляр. Для Меня труды опального иезуита и синолога новостью не были. Несколькими фразами он резюмировал «теорию почек» на древе эволюции, линию духа, которую «вытягивает» из живой массы, «словно магнит», точка Омеги, предел бытия, Христос. Человечество рождено и живет внутри апокалиптического «Я есмь Альфа и Омега».
Меня представляя Меню, Марк заметил, что это автор той повести, которую... Священник посмотрел на меня внимательно, изучающим взглядом, но разговора о произведении не возникло. Да юный автор его и не ждал: писание повести сопровождалось взлетами и глубинами, невиданные миры открывались неожиданно сами, и что мог бы добавить к ним отзыв читателя, даже такого?
Последовавшее общение с о. Александром было заочным, через чтение толстых машинописных томов «Сына человеческого» и обзоров религий. По молодости лет я бранил их за водянистость, еще не понимая, что дело в ясности изложения и продуманности.
К о. Александру можно было поехать и на церковную службу, и потом беседовать с ним «за чаем». Там я познакомился с опальным священником Сергием Желудковым.
Году в 69-м мы с Губайдулиной оказались на новоселье многодетного музыканта Валерия Ушакова, в его отдельном домике в Сокольниках. Его жена была прихожанкой о. Александра, и он приехал к ним освятить дом. Началась лития.
С Симоном Бернштейном мы вышли в прихожую, – я покурить, а он за компанию. Симон был диссидент знаменитый: подписант, член Инициативной группы по правам человека, исключенный за это из партии – и не нужно уточнять, какой, ибо единственной. Он еще страдал наследственной хондродистрофией, – рост его не превышал 100 сантиметров. Его можно видеть в кино: в "Солярисе" Тарковского, где он играет секундную роль "порождения Океана".
Скоро вышел в прихожую и о. Александр, в облачении, кадя.
– И нас, отец Александр, чертей, тоже покадите! – пошутил я (другой был тогда я человек, совсем другой!), вероятно, уже и пропустивший стаканчик. Симон засмеялся. О. Александр посмотрел на нас дико. И было отчего: в полутемной прихожей тощий и длинный, и смеющийся рядом карлик. И шутка та еще. Средневековая сцена.
С Ушаковым мы подружились. Ему было интересно побыть вблизи Губайдулиной; от меня он получал «Хронику текущих событий». У него нашелся знакомый, вызвавшийся «Хронику» перепечатывать с «приплодом», возвращая оригинал с двумя экземплярами в придачу, для Валерия и для меня. Однако дело расстроилось. Может быть, испугавшись, знакомый принес «Хронику» обратно и, не застав никого, забросил ее в открытую форточку кухни, благо домик был одноэтажный.
Уже в эмиграции я читал свежий номер «Хроники» и попал на сообщение об обыске у кого-то (и надо же, не помню сейчас фамилию, – а ведь в те годы знал наизусть сотни имен арестованных, следователей, всех, всех). И там говорилось, что на обыске присутствовал понятой Ушаков, музыкант по профессии. Может быть, однофамилец.
Последний раз я видел о. Александра случайно на платформе Казанского вокзала незадолго до моего отъезда, зимой 1975. Он помогал пожилой грузной даме подняться в вагон.
– Отец Александр! – бросился я. Он ставил уже ногу на ступеньку. Обернулся. Внимательный взгляд, улыбка:
– Я так смешно не узнал вас тогда!
Где и когда? Возможно, за год до того: я обратился к нему за разрешением его сфотографировать для самиздатского «архива современных русских писателей», – предполагалась книга о неофициальной русской литературе, которую писал французский славист Алан Прешак. О. Александр отказался: «Нет, нет, я не актриса кино!»
Да и книга сократилась до одной главы в книжке «Советская литература» универсистетской серии «Que sais-je?». И потом и она, уже изданная, погибла! К 1985 году чекисты добились не только уничтожения тиража, но и удаления всяких ее следов из парижской Национальной библиотеки, из каталога и книжной летописи! Спасся только успевший выйти японский перевод.
Образ о. Александра теперь в сознании, конечно, установившийся, как бы иконописный. Это был просвещенный ум: для России величайшая редкость, диамант бесценный. Личность его – моцартовского типа, если так можно сказать о священнике. Почему бы и нет? Легкость, щедрость дара, свет.
По величине света – и ненависть к нему, вплоть до убийства.
Летом рокового года я читал, как обычно в то время, Библию, проживая на заброшенной ферме в Бургундии. Тема размышлений – в те дни – почему так загадочно имя, – ему в Писании отведена очень большая роль. Имя человека записывается в «книге жизни» (Откр. 3,5; 20,15 и многие другие места). Книга жизни – это, конечно, и сама Библия, как Слово Божие. В ней я искал свое имя.
Мое чтение мирно продолжалось до 7 главы Евангелия от Иоанна, там, где Иисус учит в храме. В стихе 19 он говорит: «Не дал ли вам Моисей закона? И никто из вас не поступает по закону. За что ищете убить Меня?»
Тут и произошло событие: я прочитал «За что ищете убить Меня?» с ударением на Е, явно неправильно, поэтому я вернулся, чтобы поправиться. Но язык отказывался повиноваться. Такое при чтении Библии случалось со мной и до, и после, – «насильственная остановка» до тех пор, пока не осознавался новый, неожиданный смысл. Происходила как бы «вспышка смысла», подчас не имевшего никакого отношения к описываемым в Книге событиям.
И это был как раз такой случай.
Древний текст содержал информацию о готовящемся нападении. Где-то в человеческой гуще России не позднее июля 1990 года решили убить о. Меня. Надо немедленно предупредить! Но как? И что, собственно, сообщить?..
Библию, мной читаемую, изданную брюссельским издательством «Жизнь с Богом», подготовил к печати как раз о. Александр Мень.
Вышло, что я читал Евангелие «как ежедневную газету», от чего Мень, кажется, предостерегал!
Незабываемы фотографии в книге Бычкова «Хроника нераскрытого убийства»: Мень – еще мальчик, веселый, ест мороженое… и убитый, возле забора, с потеками крови на лбу.
Так взят был «удерживающий от среды» (2 Фес. 2,7).
Ожесточение жизни продолжилось, ускоряясь. «Тайна беззакония» уже в действии.
Это был 1990, за год до путча, который устроили старые дураки, не понимавшие, что Горбачев их спасает (или они совсем ничего не имели в Швейцарии, не успели перевезти?), и за три года до расстрела парламента Ельциным: кулак будущей власти сложился, конкурентов выгнали прочь.
Добавить комментарий