О Майе Плисецкой написано бесконечно много: о совершенстве ее исполнительского мастерства, легендарной красоте ее линии, полном единении с музыкой... В этом очерке я расскажу лишь о том, что связывает великую балерину с той самобытной общностью, которую в готовящейся к изданию книге я назвал «Мессереры».
В своей автобиографической книге («Я, Майя Плисецкая», Новости, Москва, 1994, стр. 23) Майя, пожалуй, самые теплые слова написала о моем отце Эммануиле. Он, по ее отзыву, «самый кроткий, самый красивый из братьев и сестер Мессерер. Природа пометила его прелестной, кокетливой родинкой на щеке, словно у придворной французской маркизы. За тихий нрав в Нуле души не чаяли».
На волосок от смерти
Сам я, к великому сожалению, отца не помню — он погиб в начале войны от фугасной бомбы, дежуря на крыше московского дома. Допускаю, что он был застенчивым — скорее, думаю, скромным, но в опасные моменты проявлял мужество и решительность. Майя обязана ему жизнью — он спас ее, двухлетнюю кроху, когда она была буквально в едином шаге от верной смерти. За описанием этого эпизода, как и других связанных с Майей семейных событий, я буду обращаться к дневникам нашей с ней общей тети Елизаветы Мессерер (при рождении ей дали древнееврейское имя Элишева, а в семье называли Элей), завещанным мне незадолго до ее ранней трагической смерти.
Эля пишет: «Однажды я вошла в «последнюю» комнату, так называлась у нас комната, находившаяся в самом конце коридора (в доме на углу Лубянки и Сретенского бульвара — А.М.), и увидела открытое окно, а за подоконником, на выступе из кирпичей стоит Майечка, беспечно смотрит вниз с четвертого этажа и лепечет: «Мама... мамни меня...». Я чуть не потеряла сознание, у меня подкосились ноги от ужаса. Тут тихо-тихо, чтобы не испугать ее, подбежал брат Эммануил, схватил ее, и она, уже в его крепких руках вздрогнула всем телом. А на улице перед домом вся эта картина выглядела таким образом: старший брат Азарий подходил к дому со своей женой и увидел толпу людей, которые, закинув кверху голову, смотрели на наши окна. Ему сказали, что с четвертого этажа упала маленькая девочка. Перепуганные Азарий с женой помчались вверх по лестнице и успокоились только тогда, когда увидели живую Майю на руках у Нули».
По-видимому, отчаянная смелость и любознательность залегали у Майи в генах — то был первый, но не последний случай, когда она оказывалась на волосок от смерти. Второй произошел на норвежском острове Шпицберген, где отец Майи, Михаил Эммануилович Плисецкий в начале 30-х годов выполнял обязанности генерального консула СССР и руководил угледобычей по назначению треста «Арктикуголь». Жизнь за полярным кругом была опасной: день длился всего несколько часов даже весной, а полярной ночью бушевали бураны, когда не видно ни зги и люди передвигаются в кромешной темноте, ухватившись за проволоку, протянутую от дома к дому. Отпустив ее, можно было легко потеряться и замерзнуть. Из поселка в поселок шли редкие обозы, и однажды мать Майи Рахиль Михайловна, работая в радиорубке, увидела в полевой бинокль, как за уже отъехавшим на несколько километров обозом движется, сильно поотстав, маленький предмет, черная точка на фоне белого полотна дороги, стремительно засыпаемой снегом. Материнским инстинктом Рахиль почувствовала, что это её восьмилетний неслух, строптивая дочь Майя. Она подняла тревогу, за обозом бросились лыжники с натренированной овчаркой по кличке Як, которая откопала полузамерзшую девочку из сугроба.
Семейная реликвия — башмачки
Рахиль Михайловна как реликвию хранила башмачки, стертые на носках, которые носила в двухлетнем возрасте Майя. И устраивала в них целые представления в большой многонаселенной квартире, где проживал в ту пору наш дед Михаил Борисович Мессерер с немалым своим семейством. Майе заводили на граммофоне любимый вальс из балета «Коппелия», и она кружилась, то и дело стремясь встать на пуанты в тех самых башмачках. Однажды Рахиль потеряла трехлетнюю Майю в магазине на Сретенском бульваре, а когда, наконец, с трудом отыскала, то увидела, как её дочь танцует, окруженная толпой зрителей... Возможно, для Майи это было первое выступление перед публикой.
Ей было у кого перенимать актерские навыки — у Эли, которая обладала феноменальным талантом характерной актрисы и, следовательно, острым даром наблюдательности. Майя неоднократно признавалась впоследствии, что любовь к драматическому искусству возникла у неё еще до балета благодаря тете Эле, которая с ранних лет брала ее с собой на спектакли в театр имени Ермоловой. И, без сомнения, Эля показывала ей свои юмористические скетчи — я их отлично помню, эти скетчи были настолько смешными, что у меня буквально заболевали от хохота щеки, когда я слушал их в Элином исполнении с эстрады — или на моем дне рождения. Наконец, Эля умела потрясающе имитировать прославленных актрис... От нее, наверное, и восприняла Майя смолоду умение имитировать и пародировать других людей.
В 1929 году Суламифи Мессерер удалось собрать небольшую труппу артистов Большого театра, чтобы ставить под крышей Московского мюзик-холла детские утренники. На одно такое представление под названием «Красная шапочка» и отправилась Майя с тетей Элей, которая не преминула описать это событие в своем дневнике:
«Увидев танцующую Суламифь, Майя громко воскликнула: «Подумай, какая красота!» Придя домой, она начала хлопотать: комнату, где она жила, разделили портьерой на две части, Майя заставила всех родных перейти на одну сторону, наглухо закрыв портьеру — «занавес», сама осталась за ней, потом попросила дядю Эммануила открыть занавес, и представление началось. Она изображала Красную шапочку, грациозно импровизируя танцы: собирала воображаемые цветы, порхала в образе бабочки и вдруг... увидела волка. Майя вся сжалась от страха, лицо ее изображало ужас, на цыпочках побежала в угол, чтобы спрятаться от волка, протянула ручки, как бы ища защиты и, замерев на мгновенье в красивой позе, вдруг вышла из образа и деловито сказала: «Первое действие окончено. Закрывайте занавес!» И начала готовиться ко второму действию, предварительно раскланявшись с публикой».
По свидетельству Суламифи, именно то представление окончательно решило судьбу племянницы. Особенно ее поразило то, что «у танцующей девочки взгляд соответствовал позе. Когда она опускалась на колено, головка то склонялась долу, то закидывалась вверх. И все это очень естественно... Этому учат и порой так и не могут научить в балетных школах. А ребенок делал это сам, чисто интуитивно» (Суламифь. «Фрагменты воспоминаний», Олимпия, Москва 2005, стр. 116). В балетную школу брали тогда с восьми лет, но Суламифь повела ее туда на несколько месяцев раньше срока (до отъезда семьи на Шпицберген). Поначалу приемная комиссия сомневалась — но лишь до тех пор, пока Майя не исполнила свой реверанс. Он настолько поразил директора школы Виктора Александровича Семенова, что тот твердо сказал: «Эту девочку мы берем». С тех пор Майя, утвердившись во мнении о важной роли реверанса, непрерывно улучшала и разнообразила этот старинный элемент балета и достигла в нём такого совершенства, что ее поклоны после спектакля становились как бы его органичным продолжением «на-бис».
Мне запомнилась на всю жизнь ее импровизация, исполненная для будущего мужа Родиона Щедрина и для меня. Было это на карельском курорте Сортавала, где у живописного залива Ладожского озера, окруженного сосновой рощей, располагался Дом творчества композиторов. Туда-то летом 1958 года мне посчастливилось получить путевку через мою маму, музыковеда Раису Глезер. Майя и Родион собирались пожениться, и, несколько опережая события, проводили там медовый месяц.
Погода стояла восхитительная, и мы подолгу гуляли в лесу либо втроем, либо вдвоем, когда Щедрин бывал занят, работал над своей Первой симфонией. По возвращении мы прослушивали то, что он успевал сочинить и, даже, по его просьбе, помогали выбрать более удачный вариант того или иного сложного аккорда. А потом снова отправлялись на прогулку в лес. На безымянной лесной поляне и состоялось это незабываемое представление. Майя показывала, как кланяются самые знаменитые танцоры и балерины. Она изображала Семенову, Лепешинскую, Уланову, а также Асафа Мессерера, Ермолаева, Чабукиани, Фадеечева и других своих партнеров. Каждый показ сопровождался коротким комментарием, в котором она, я не сомневаюсь, похоже имитировала еще и речь этих артистов. Помню лишь комментарий к мимическому портрету Улановой, всего в одну фразу: «Простите, моей вины нет в том, что я такая великая».
Меня тогда поразила чисто актерская сторона её дарования, ее умение проникать в психологию изображаемых личностей, их движущие мотивы и побуждения — в то, что, как говорят американцы, makes them tick. Оказывается, душевная сущность людей и в самом деле проявляется в поклонах — уже много позже я проверил это наблюдение на многих артистах различных жанров. Жаль, что режиссеры, в связи с постоянной занятостью Майи в балете, востребовали ее драматический талант редко — она сыграла в кино лишь несколько ролей, хотя, на мой взгляд, могла бы вырасти в крупную киноактрису.
Заведомо сильной стороной её мастерства были бы в таком случае комические роли, потому что с детства она обладала острым чувством юмора и непреодолимым желанием высмеивать людей. Из-за склонности к сарказму в школе учителя нередко наказывали ее, даже выгоняли из класса. Но и наказание ей, отчаянной шалунье, было в радость: «Тогда я могла делать, что хотела, в то время как другие страдали в классе» — поведала Майя в интервью газете «Нью-Йорк Таймс» (от 8 июня 1987 года). Это её признание вполне подтверждает дневниковая запись Эли: «Майя отнюдь не всегда была виновата в школьных проделках, но обожала брать вину на себя. Однажды учитель пригрозил повести ее к директору, но потом забыл о своей угрозе и ушел в учительскую готовиться к следующему уроку. Через некоторое время дверь в учительскую приоткрывается и в нее просовывается рыжая головка Майи. Она серьезно напомнила: «А вы же хотели меня к директору вести!»
«Предводитель команчей»
В Институте иностранных языков, где едва ли не ежедневные утомительные занятия по английской грамматике сильно отдавали школьной муштрой, я следовал примеру юной Майи и, когда удавалось, бессовестно прогуливал. Однажды Зоя Михайловна Цветкова, профессор по скучнейшему предмету «методика преподавания», выгнала меня с лекции за разговоры (из-за чего много лет спустя я испытал острое чувство вины, когда узнал, что в молодости она дружила с Мариной и Анастасией Цветаевыми, и увидел в Тарусском музее Цветаевых написанные ею семейные портреты и пейзажи). Но в то недоброй памяти утро я выбежал на улицу из институтского корпуса радостный от того, что впереди у меня куча времени для занятий музыкой. Подошел трамвай, я рванулся к нему, а что было дальше, не помню, так как, сбитый грузовиком, на несколько часов потерял сознание. Поскольку в руках у меня был портфель, я упал вниз лицом, превратившимся в кровавое месиво. И уже на следующий день в серенькую, неприглядную больницу на другом конце Москвы прилетела Майя. Вместо слов сочувствия, она, обозрев мою физиономию, рассмеялась и сказала: «Да ты у нас просто предводитель команчей!»
И вдруг мне тоже стало смешно, но рассмеяться мешали синяки и ссадины. А какой роскошный Майя привезла подарок: альбом фотографий под названием «Семья человека» (The Family of Man), отобранных знаменитым американским фотографом Эдвардом Стайхеном из трех миллионов снимков, сделанных в 68 странах. Читать мне после сотрясения мозга запрещалось категорически, а вот рассматривать крупные фотографии я мог без конца. Они были сгруппированы по темам: детство, юность, любовь, старость и т.д. На всю жизнь, впечатались мне в память изображения пожилых семейных пар после многих лет совместной жизни: муж и жена на них поразительно походили друг на друга. Нечто подобное — похожесть на многолетних хозяев, по крайней мере, в выражении «лица» — наблюдал я впоследствии и у собак.
Вскоре после выписки из больницы подошел день рождения Майи, и я долго ломал себе голову над тем, что ей подарить. Как у всякого студента, денег у меня было в обрез, да и найти нечто оригинальное и недорогое в Москве тех лет было нелегко. Пришлось отнести ей Мики Мауса — подарок мне самому от любимой девушки. Мне и в голову не могло прийти, что в Нью-Йорке подобные игрушки громоздятся кучами на любом лотке дешевых сувениров. Майя же, побывав к тому времени в Америке, их, без сомнения, видела, поэтому оценить истинное достоинство столь ценного для меня подарка не могла. Любимая девушка, узнав о моем предательстве, переживала так горько, что спустя десятки лет, ставши признанным поэтом, описала эту обиду в своих мемуарах.
В середине 70-х годов мы встречались с Майей чаще, чем прежде — я приходил в ее квартиру на углу Благовещенского и Тверской, где на стенах были развешаны многочисленные картины и гравюры, подаренные ей художниками, в том числе и самим Шагалом. Майя рассказывала, как позировала Шагалу в ту пору, когда он создавал свой знаменитый витраж для фасада здания Метрополитен-опера. Поселившись в Нью-Йорке, я всякий раз, проходя мимо Линкольн-Центра, вглядываюсь в фигурку балерины в витраже. Явного сходства нет, но ведь Шагалу важно было схватить позу, её Майя и демонстрировала великому художнику.
В гостиной под гравюрами Шагала как-то органично шли разговоры о живописи. А также о поэзии — о Белле Ахмадулиной, жене Бориса, нашего брата, и об Андрее Вознесенском, посвятившем Майе большую поэму, в которой называл ее «Цветаевой балета». Я упомянул об Иосифе Бродском, но Майя ничего о нем не знала. В запальчивости спора я сказал, что по таланту он выше Вознесенского. Это так ее разгневало, что она меня чуть не выгнала. Тогда я решил, что Майя всем сердцем, безоглядно может любить лишь одного современного поэта, композитора или педагога, а именно, Вознесенского, Щедрина и Ваганову.
Говоря о своём отце, Майя как-то заметила, что особенно ей памятны его длинные пальцы и кисти рук, и глубокий шрам на одной из них от шашечного удара, полученного во время Гражданской войны. Часто по ночам, призналась она, её преследует один и тот же кошмар: отца пытают, ломают ему пальцы... Действительно, Михаил Плисецкий в течение многих месяцев подвергался страшным пыткам в следственной тюрьме в Лефортово. И перед тем как подписать вырванное из него пытками признание, по-видимому, попросил следователя позвонить жене, узнать, кто у нее родился. Испуганная Рахиль успела промолвить только: «мальчик», как следователь бросил трубку. Мне думается, что в какой-то степени в этих кошмарных снах кроется объяснение того, почему ей так удавались трагические сцены в балете. А Михаил Плисецкий погиб, не подозревая, что его дочь станет всемирно прославленной балериной.
Великий суфлер
В те годы я работал в журнале «За рубежом» и стремился, когда удавалось, помещать там переводы зарубежных рецензий на спектакли Майи и ее небольшой труппы. Каждый раз для этого приходилось преодолевать сопротивление главного редактора Даниила Краминова, который, со слов моего заведующего отделом, чертыхался: «Опять Плисецкая, она уже старая, дайте мне молодых балеринок, найдите рецензии на них». Но на молодых советских балерин рецензий тогда было кот наплакал, и Краминов со скрипом пропускал мои подборки.
Помимо этих публикаций в нашем журнале, рецензии на успешные гастроли Майи во многих странах тогда в советской прессе почти не появлялись. Их глухо замалчивали газеты с подачи, я полагаю, всесильного Юрия Григоровича, художественного руководителя балета Большого театра, с кем она осмелилась враждовать. И чья слава прогремела в свое время во многом благодаря именно Плисецкой, создавшей незабываемые образы в его ранних балетах, например, Хозяйки Медной горы в «Каменном цветке». Но Майе как истинному художнику давно приелось танцевать в одной и той же классической манере, её тянуло попробовать себя в постановках с элементами танца модерн — их предлагали осуществить с ее участием Бежар, Пети и другие выдающиеся хореографы того времени. Григорович же, по всей вероятности, боясь конкуренции, не подпускал их к сцене Большого.
Через два года я перешел работать в журнал «Ровесник», где поместил под псевдонимом две большие статьи к долгожданному приезду в Москву Мориса Бежара, в частности, интервью с ним и с Майей. Мы получили много откликов от читателей на ее захватывающий рассказ о том, как буквально за неделю ей пришлось выучить сложнейший балет Бежара «Болеро»:
«Этот балет идет 15 минут без какой-либо паузы, и все это время я танцую партию Мелодии, непрерывно повторяющейся и видоизменяющейся. Запомнить эту все усложняющуюся последовательность чрезвычайно трудно. Я была в отчаянии... Но Морис Бежар оставался невозмутимым: «Не волнуйтесь, все будет хорошо», успокаивал он меня. И вот во время спектакля в проходе за зрителями был поставлен стол. На столе зажигалась лампа, направленная на Бежара так, что никто, кроме меня, не видел его лицо и руки. Перед каждым новым прохождением темы он давал мне условный знак — и я успевала сообразить, что мне делать, и ни разу не сбилась. В общем, впервые в жизни я танцевала по подсказке суфлера, и какого суфлера».
Бежар в том же номере журнала отмечал, что Плисецкой по силам исполнить любой танец модерн, тогда как балерина, танцующая в этом жанре, не сумеет повторить Плисецкую в балетной классике: «Работа с двумя прославленными артистами (Майей Плисецкой и Владимиром Васильевым — А.М.), известными всему миру своими достижениями в области классического балета, явилась для меня настоящим откровением. Они оказались куда более подготовленными воспринять совершенно новый хореографический язык, нежели так называемые современные танцовщики». («Ровесник», №3, 1978, стр. 18-21)
Каждая встреча с Майей в то время для меня была значимой. По-видимому, и ей доставляло удовольствие со мной беседовать, потому что однажды она воскликнула вдруг: «И почему я всю жизнь принуждена общаться с людьми, которые мне неинтересны, а с близкими общаюсь так редко?». С той же проблемой сталкиваются, по-видимому, многие знаменитости. Марго Фонтейн, которую Майя высоко ценила, пишет в своих мемуарах об опасности, исходящей от фальшивых друзей: «они беспрестанно льстят тебе, оказывают мелкие услуги, твердят, что ты — величайшая из балерин, поэтому и относиться к тебе следует как к королеве. Пусть даже в толпе обожателей есть люди искренние, с лучшими намерениями, всё равно эти дифирамбы невольно искажают твое представление о себе. Надо быть подлинным артистом, чтобы изыскать в атмосфере всеобщего поклонения возможность оставаться самим собой, зная заведомо, что любое притворство и лесть принижают твоё искусство и уродуют личность».
Я был всемерно благодарен Майе и Родиону за то, что они не изменили своего отношения ко мне и моей семье, когда мы, подав заявление в ОВИР, попали в отказ. Целое лето моя семья провела на даче в Загорянке с Рахилью Михайловной, куда приезжала и Майя. Дети устроили для нее концерт: моя шестнадцатилетняя дочь Алиса пела русские романсы, восьмилетняя Анечка, дочь Александра, родного брата Майи, танцевала, а мой пятилетний сын Филипп, размашисто жестикулируя, читал басни Крылова. И так выразительно их декламировал, что Майя со всей решительностью заявила о том, что он неподдельно талантлив. Её мнение всплыло у меня в памяти, когда Филипп получил первую премию на Нью-Йоркском фестивале независимых фильмов за свою сатирическую ленту ужасов. Тогда же в «Новом русском слове» вышла рецензия Олега Сулькина под заголовком «Ужас какой талантливый».
Статья в энциклопедии
В 1987 году Майя с Родионом Щедриным, Асафом и Борисом Мессерерами приезжали в Бостон на фестиваль русского искусства. Как эмигрант я очень опасался навредить им своим присутствием и после спектакля осторожно, стараясь быть незамеченным, проскользнул за кулисы. И сразу же оказался в объятиях музыкантов — друзей мамы, незадолго до того скоропостижно скончавшейся в Москве. И оттого, что бывшие соотечественники больше не боялись с нами встречаться, я впервые осознал, что Перестройка принесла с собой глоток свободы.
После этого фестиваля я решил, что теперь-то смогу написать о Майе пространную статью на английском. Статья эта вышла в журнале «Хроника танца» (Dance Chronicle), и я ею очень гордился. Журнал был научной ориентации, поэтому редактор потребовал от меня точно указать все звания и титулы Майи и Щедрина. Чуть позже выяснилось, что в пору Перестройки былые советские регалии были совсем не в почете, и Родион высказал Майе несколько крепких слов по поводу моей статьи. Майя же по-английски не читала, хотя первая моя жена, давшая ей несколько уроков, отмечала у нее хорошие языковые способности. Наверное, ленилась, будучи всегда и везде окружена доброхотами, знающими иностранные языки и готовыми ей переводить. А жаль, ведь ей довелось общаться с такими великими людьми, как Джон и Роберт Кеннеди, Франсуа Миттеран и Жак Ширак, Фрэнк Синатра, Грегори Пек, воспоминания о встречах с которыми были бы точнее и ярче, если бы она обходилась без переводчиков. Как это ни обидно, Майя решила, что моя статья, раз ее критиковал за что-то Родион, и вправду плоха. Между тем, она была перепечатана в престижной шеститомной «Интернациональной энциклопедии танца» (International Encyclopedia of Dance, Oxford University Press, published on line in 2005) и, к моему удивлению, даже без сокращений.
Я позвонил Майе в её последний приезд в Нью-Йорк на презентацию своей книги, изданной по-английски. В конце разговора спросил, когда мы встретимся снова. Ответ меня обескуражил: «Ну, знаешь, как бывает на этом свете». Грустно, но верно: в наше время уже трудно что-либо назначать наверняка. Но часто, когда я о ней думаю, я вижу ее показывающей свое «поклонное представление» на лужайке в Сортавале — молодой, смеющейся, влюбленной, с текучими и нежными руками...
Добавить комментарий