Окно

Работаю я молочником – продаю молоко на привокзальной площади. Госпожа К. как-то пошутила, что скоро я стану такой же достопримечательностью города, как памятник нашему президенту. Госпоже К. тридцать пять лет, но она два раза была замужем и мне иногда кажется, что это я младше ее на пятнадцать лет. Недавно, я сделал ей предложение, и мы должны были пожениться. Мне (как вы, наверное, догадались) скоро пятьдесят, но я еще ни разу не был женат и не имею детей на стороне.

Молоко я беру у одного фермера, чье хозяйство находится в двух часах езды от города. В пять утра, я встаю, еду за молоком на своем мотороллере, к десяти часам возвращаюсь и торгую на площади до обеда. Молоко у меня всегда свежее и жирное, и его всегда покупают с охотой. После обеда я отдыхаю, вожусь с мотороллером или делаю какие-нибудь дела по хозяйству. Вечерами гуляю, смотрю телевизор, читаю газеты или играю в шахматы с господином Н. Господин Н. такой же старый холостяк, как и я, и он, кажется, с ревностью ожидает моей женитьбы.

- И хочется вам связывать себя семейными узами? - сказал он мне однажды, - Жили бы, как жили.

На это я ответил ему, что мне пора обзаводится семьей – следующего шанса у меня не будет.

Господин Н. выслушивал мои доводы, согласно кивал и часто вздыхал. Это был очень мягкий, скромный человек, который в жизни ничего плохого не сделал.

- Будете приходить к нам в гости, - успокаивал я его, - и нянчить наших детей.

Счастливец, тогда я еще мог мечтать!

* * *

За мной пришли поздно ночью. В дверь громко и настойчиво стучали, пока я не встал с постели и не открыл им. Их было несколько человек. Они предъявили ордер на обыск и обшарили всю квартиру. Нашли несколько расписок покупателей, бравших у меня молоко в долг и, на основании их таинственности, арестовали. Напрасно я пытался, объяснить всю абсурдность моего ареста – меня заставили одеться, вывели из дома, посадили в черный автомобиль. Возили меня очень долго – часа два или три. Мы подъехали к зданию новой тюрьмы на окраине города, и меня сразу повели на допрос.

Следователь казался очень интеллигентным и очень усталым человеком. У него были красные, выпученные глаза и чем-то он напоминал мне коалу.

- Будем говорить правду или будем запутывать следствие? – спросил он меня.

- Помилуйте, - ответил я, - конечно, только правду.

- Вопрос о вашем помиловании, - серьезно заметил следователь, - будем решать сразу после ваших чистосердечных признаний.

- Но я ни в чем не виноват! – воскликнул я.

Это восклицание огорчило следователя.

- Я надеялся, что вы будете более благоразумны, - покачал он головой, - но, я вижу, вы не понимаете всей ответственности момента. Отвечайте на мои вопросы, как можно правдивее и, прошу вас, не лгите.

- Хорошо, - согласился я.

- Когда вы вступили в партию радикалов, ставящую перед собой цель свержения власти законно избранного президента и правительства?

- Помилуйте, - прошептал я потрясенный столь чудовищным обвинением, - это какая-то ошибка. Вы, наверное, меня с кем-то путаете.

- Я вижу, - перебил меня следователь, - что вы решили не сознаваться. Хорошо. Тогда будем говорить по-другому.

Он вздохнул и три раза ударил ладонью по блестящему звонку на столе. Вошли два охранника с закатанными рукавами. Следователь кивнул в мою сторону, они взяли меня за подмышки, и увели в другую комнату. Там они стали бить меня – сначала руками, потом ногами, я ничего не мог крикнуть – кровь залила мне горло, и я только хватал ртом воздух.

В отчаянье, я стал махать им руками, чтобы они остановились. Они приподняли меня (идти я уже не мог), отнесли к следователю и посадили на стул.

- Будем продолжать отпираться? – спросил он.

- Нет, - промычал я.

- Мы знаем, что под видом торговли молоком, вы распространяли антиправительственную литературу. Откуда вы ее получали?

- Я ничего об этом не знаю, - ответил я откашлявшись и только успел это сказать, как следователь зло ударил по звонку ладонью.

Опять пришли охранники и, несмотря на мои попытки что-то объяснить следователю, опять увели меня в другую комнату. Там, они продолжили бить меня и уже не останавливались на мои просьбы остановиться. Били они размеренно, делая длинные паузы, примеривая удары или пинки, словно били по мешку, а не по живому человеку. Вскоре, я перестал понимать, где я и что я. К утру, меня бросили в холодную, одиночную камеру.

Вечером меня опять повели на допрос. Следователь спрашивал меня о моей работе в тайной организации, требовал раскрыть явки и назвать имена, но я не мог сказать ничего внятного. Перед побоями, я едва успевал заметить, как рука следователя с жидкими волосками на запястьях, ударяла по звонку. Я потерял счет времени, и не знал, сколько дней и ночей это продолжалось. Несколько раз я терял сознание – у меня останавливалось сердце, но эти подонки возвращали меня к жизни, хотя я очень хотел умереть.

Однажды, следователь, с милой улыбкой, словно собираясь сообщить приятное, сказал мне, что, учитывая мое упорство, ко мне применят особые методы дознания. Меня усадили в кресло, привязали к нему кожаными ремнями, и стали пропускать сквозь тело ток разного напряжения. Боль ослепила меня. Я стал кричать, что во всем сознаюсь. Захлебываясь словами, я стал рассказывать, что мой товарищ, господин Н., с которым мы по вечерам играли в шахматы и пили пиво, однажды предложил мне вступить в тайную организацию и давал запрещенную литературу. Мы разрабатывали планы свержения существующей власти и планы физического уничтожения президента. Я сообщил, что моя невеста, госпожа К., на самом деле является тайным агентом и наша будущая женитьба, это только повод для конспирации и организации явочной квартиры. Я рассказал так же, что мы планировали проведение нескольких террористических актов в различных концах страны, с целью дестабилизации обстановки.

Мои рассказы удовлетворили следователя. Он спросил, не было ли у нас руководителя по имени Дмитрий, и я ответил, что был.

- Как он выглядит? – спросил следователь.

Я стал подробно его обрисовывать.

- Разве он не брюнет? – переспросил меня следователь однажды, и его рука медленно поползла к звонку.

- Да, да, брюнет, - поправился я и облегченно вздохнул, когда рука поползла обратно.

- Разве он не высокий? – еще раз переспросил он, когда я сказал, что Дмитрий не высокого роста.

Я соглашался и с облегчением видел, как рука следователя ползла обратно. Эта рука была для меня ориентиром правильности моих ответов. Один раз я не успел поправиться, и следователь вызвал своих молодцов. Они опять били меня, но уже не так сильно.

После моих признаний, следователь дал подписать мне мои показания и сказал, что мое дело передается в тайный, коллегиальный суд и в скором времени решится.

- Поздравляю, - ухмыляясь, сказал он.

- Что со мной будет? – осмелился спросить я.

- Учитывая ваши чистосердечные признания, - сказал следователь, просматривая мои бумаги, - вас, скорее всего, оправдают.

- А что будет с госпожой К.? - спросил я и затаил дыхание.

- За ней уже поехали, - ответил следователь равнодушно.

Сердце мое сдавило в невидимые тиски, со мной случился приступ, и я потерял сознание.

* * *

Очнулся я в больничной палате. Вокруг меня тихо разговаривали.

- Птицы на юг полетели, - говорил голос, - кажется, это утки, а, может быть, журавли. Весной они вернутся, а я к тому времени буду здоровым. По аллее гуляет женщина с собачкой, рядом с ней идет мужчина с ребенком на руках. Они разговаривают.

- Я тоже любил гулять вместе с женой и сыном, - добавил голос со вздохом.

Все мы слушали его молча и никто не перебивал. Каждый представлял себе этого мужчину и эту женщину. Я тоже вспомнил свои прогулки с госпожой К., но мне стало больно, и я попытался уснуть.

Утром я проснулся от голоса своего соседа.

- Что творится там за окном?

- Что-то народу сегодня мало, - ответил больной у окна, всматриваясь в мутное стекло, - только дети спешат в школу.

Я пошевелился. Мои соседи заметили, что я проснулся.

- Как вы себя чувствуете? – спросил меня больной у стены. Это был сухощавый старик с пышной, седой бородой.

- Спасибо, лучше, - ответил я.

Наступило неловкое молчание. Каждый боялся сказать что-нибудь лишнее перед незнакомым человеком. Не имея нужды притворяться, я оглядел палату. Это была длинная комната с одним окном у двери, на котором не было решеток. В палате нас было четверо. Кровать одного больного находилась напротив меня, у окна. Этот больной был самым здоровым и все время смотрел на улицу, близко прислоняясь к стеклу. Кровать второго находилась чуть подальше, в углу, а кровать старика находилась у стены, перпендикулярно всем нам. Тот, кто лежал в углу, был очень задумчивым, молодым человеком. Он очень внимательно слушал того, кто лежал у окна и никогда его не перебивал. На лице у него были видны следы побоев и во взгляде, невидимым зверьком, прятался страх. Того, кто лежал у окна, я не успел запомнить – его увезли почти сразу, как мне стало лучше. За ним пришли три человека. Они были вежливы и предупредительны, принесли одежду.

- Вас отпускают на свободу, - сказал один из них.

Наш бывший сосед быстро оделся и ушел, даже не попрощавшись. Мы не обиделись – от такой радости не грех забыть все на свете. Все были очень довольны, словно был сделан еще один шаг к долгожданной свободе.

Вечером нам привезли новенького и сделали некоторые перестановки. Кровать молодого человека подкатили к окну, кровать старика закатили в угол, а мою подкатили к стене. Это было похоже на конвейер.

- Теперь мы будем проводить время в молчании, - подумал я тогда, - вряд ли, молодой человек будет рассказывать нам о том, что происходит за окном.

И, действительно, молодой человек первое время смотрел в окно ни сказав ни слова. Но, на второй день, он вдруг сообщил нам, что на углу дома появился уличный музыкант.

- Он играет на скрипке и перед ним лежит раскрытый футляр, - сказал он.

- Кто же будет подавать ему здесь? – посетовал старик.

Все мы удивлялись, что музыкант встал в таком безлюдном месте. Молодой человек стал внимательно следить за музыкантом, и вскоре мы знали, что ему подала толстая домохозяйка, супружеская пара и седой старик неизвестной национальности подарил ему какой-то фрукт, кажется дыню.

У окна наш сосед разговорился и рассказал нам, что сам учился в консерватории и на свободе, хочет устроиться в оркестр местного театра.

- Если бы форточка была открыта, мы бы услышали, как он играет, - сказал молодой человек, осматривая окно.

Я хотел рассказать, что тоже люблю музыку и, даже, ходил на концерты, но старик так сердито посмотрел на меня, что я замолчал. Я понял, что старик не хочет, чтобы мы мешали говорить тому, кто лежал у окна. Ведь, вскоре, наступала его очередь лежать там. Так и получилось.

Молодой человек долго одевался и тихо спросил у пришедших:

- Меня отпускают на свободу?

Охранник только кивнул в ответ.

Уходя, молодой человек слабо махнул нам рукой и сказал, чтобы на свободе, мы заходили в местный оперный театр и искали его в оркестре.

- Я наверняка буду там, - сказал он уходя.

После его ухода мне стало грустно. Но вечером меня удивил старик. Когда его кровать подкатили к окну, он вдруг заплакал, как ребенок, и слезы обильно текли по его щекам.

- Извините, - шептал он, - я два года провел в этой тюрьме и мне так радостно увидеть свободу.

Мы молчали. Нам было понятно его состояние.

- Что-то людей сегодня мало на улице, - сказал старик, успокоившись, - музыкант куда-то исчез. Наверное, стало слишком холодно. Листья с деревьев уже опали, и вся земля покрыта желтым ковром. Дети идут по нему в школу.

Старик изредка всхлипывал и вздыхал. Он рассказал нам, что у него есть три внука и внучка, что он прожил хорошую, длинную жизнь. Наш бывший новенький хотел прервать его, но я сердито сказал ему, чтобы он замолчал. Мне не хотелось, чтобы он мешал старику – ведь, скоро, придет моя очередь лежать у окна.

Новенький, которого привезли совсем недавно, был совсем плох. Все его лицо было опухшим, в ссадинах и кровоподтеках, он бредил и в бреду просил у кого-то прощения. Медсестра поила его с ложечки и делала компрессы.

Старика долго не выписывали, он волновался, часто смотрел на дверь и вздрагивал, если кто-нибудь неожиданно входил. Он рассказывал нам о внуках и о том, как по ним соскучился.

Когда за ним пришли, он тяжело вздохнул и стал медленно, по-стариковски собираться. Перед самым выходом, у него отнялись ноги, и охранникам пришлось его поддерживать.

- Когда освободитесь, заходите ко мне на Мясную, - сказал он мне.

Утром привезли новенького и мою кровать подкатили к окну. Я присел и прислонился к стеклу. За окном, я увидел огромную стену из красного кирпича, и этой стене не было конца. Только небо синело в вышине. Внизу, у самой стены, стоял эшафот, и охранник смывал с него свежую кровь.

- Что там за окном? – спросил меня новенький из угла.

- Что-то людей сегодня на улице мало, - ответил я через некоторое время.