Времена, как известно, не выбирают, равно как и исторические декорации. Франция уже давно и ощутимо не удостаивает быть прекрасной, как Наташа Ростова не удостаивала быть умной. Но пока история пляшет свою барыню, ежегодный весенний поток паломников к Линкольн-центру не становится меньше. Уже десятый сезон подряд франкофилы, они же киноманы, теряют покой в назначенный срок. И хотя половина сумасшедшей очереди в кассу бодро щебечет именно по-французски, дело явно не в местническом патриотизме: в сильно изменившейся стране все еще не разучились снимать ярко и стильно.
При том, что до тепла в Нью-Йорке явно не близко, календарная традиция невольно и справедливо связывает ежегодное кинорандеву с началом весны. А значит, конец авитаминозам, депрессиям и выдохшимся чувствам: увидеть новинки французского экрана — изобретательного, дерзкого, столь же провоцирующего, сколь и вдохновляющего, — реальный шанс выздороветь.
Отпрашиваясь у забот, спросим себя еще раз: почему, несмотря на невероятное количество выходящих на мировой экран лент, несмотря на свинцовые мерзости европейской политики, наше обожание французского кино не становится менее пылким? Не потому ли, что то самое увядающее, но все еще не до конца забытое определение “прекрасная Франция” имеет прямое отношение к красоте — а она влечет, как влекла всегда, обещая спасти мир?
Ну, давайте еще раз попробуем подержаться за эту хрупкую соломинку...
Выражение “острый галльский смысл”, увы, стало клише — но полностью от него не отказаться, ибо именно диалектика сложнейших — и отнюдь не бессмысленных — галльских чувств воспламеняет зрительское любопытство во всем мире. Сборы от французских фильмов в кинотеатрах всех континентов за последние годы выросли практически вдвое. Да, в общем потоке французских картин есть и голливудские шаблоны, и неглубокая массовка собственного разлива, но основной экран страны — это чувственность до безумия, дерзость замыслов до забвения канонов и дерзость воплощений до запредельного. Режиссеры не боятся ступать на непройденные тропы, и пройденные их, кстати, не смущают: мелодрама может пребывать мелодрамой, триллер — триллером, парадигмы страстей остаются прежними — вопрос в том, как сделано то, что сделано...
Фильм “Счастливее, чем когда-либо...” (Happily ever after) режиссера Ивана Аттала можно отнести к жанру мелодрамы с элементами комедии. На мощное психологическое киноисследование он, на первый взгляд, не тянет, особенно после картины того же режиссера “Моя жена — актриса” с самим Атталом и его супругой, звездой французского экрана Шарлоттой Гейнсбур, в главных ролях. Там Шарлотта играла самое себя: любимицу нации, которую обожают все, — а муж, соответственно, бесится и дико ревнует к народу. Раздевалась героиня по сюжету фильма перед камерой вместе со всей съемочной группой — остро! А в новой ленте, где в главных ролях те же двое, все словно приглушено. Парижанин средних лет Винсент живет с супругой Габриэль, у них дом, нормально оплачиваемые работы, симпатичный сынок, скандалов нет, вроде как бы любовь. У приятеля Джорджа (Алан Шабат) тоже есть работа, и жена, и пацанчик. Есть и скандалы, которые в изобилии закатывает на пустом месте или без него дражайшая супруга Натали (Эммануэль Сенье) — совершенно сумасшедшая дурища-феминистка. У Фреда, третьего из троицы, нет ничего стабильного — одна сестра-свобода, которой так много, что жизнь пребывает в хронически перекошенной проекции перед жадными глазами.
Тем, кто смотрел “Моя жена — актриса”, нынешняя лента может показаться чуть пресноватой, бледной вариацией на тему двухлетней давности. Коллизия не из сокрушительных: ну, заводит любовницу мужик, у которого дома все нормально, — и что? Какие новые цветы могут распуститься на почве этого немудрящего замысла? У Джорджа ничего не нормально, жена — истеричная мегера, настолько мужа заездившая, что сил на романчик, вполне могущий исцелить, у него не остается: тоже не так чтобы штамп, но и не бог весть какая находка. Из троицы друзей только Фред живет сладостной холостяцкой жизнью, назначая ежедневно по нескольку свиданий пылким дивам. До масштабов его сексуальных подвигов Винсенту и Джорджу, как до луны, и до понимания сути простых вещей тоже...
Вот уже мы, зрители, начинаем кое-что постигать, вот уже привычные понятия меняются местами, как в детской мозаике: что же есть нормальная устроенная жизнь? Свидетельство о браке, наличие детей? Но уже готов язвительный вопрос на засыпку: так чего же они не радуются — эти женатые отцы? То есть, с неустроенной жизнью понятно что делать — прожигать напропалую, как Фред. Но с устроенной-то — с ней как быть?
Иван Аттал честно признался в интервью, что работая над сценарием, побаивался скатиться в банальность. И только когда начались съемки и актеры стали в перерыве лихорадочно звонить близким, возбужденно сообщая, что снимаются в фильме “обо всех нас”, режиссер воспрял духом и дал себе смелость быть исследователем — на этот раз без эпатажа “обнаженки”. Все живое и смертное отчасти повторимо в первом приближении. Потом грядет приближение второе — и вот уже нестандартный Фред покорно следует в ту самую общую ловушку, называемую семьей, готовый вдруг, враз покончить с безобразием своего заполошного существования. И вот Винсент в очередной раз отправляется к своей белокурой носатенькой бабешке, которая по сравнению с его собственной женой ну, просто явное ничто...
А тихая Габриэль, агент по продаже недвижимости, покорно решившая, что несчастье супружеской измены надо переждать, продолжает строить в умненькой головке своей нечаянные воздушные замки. И вот он появляется — странноватый незнакомец, с которым она слушает в музыкальном магазине один и тот же диск и уже мучительно боится потерять в толпе этого блондина в немодных очках и при темных усах... Вот он и потерялся — до скорой следующей встречи. Есть вопросы? Не один. Фильм получился живой и умный.
У режиссера-дебютанта Оливера Маршана, создателя “36 Набережная Орфевр...”, абсолютно не киногеничная внешность. Он и не готовил себя ни в актеры, ни в режиссеры: был полицейским. Насмотрелся всего, дозрел. И заварил такой крутой триллер, что зритель взял да поверил: и тонкий интеллектуальный Даниэль Отей (Врис), и национальная киноикона Жерар Депардье (Кляйн) — никакие не актеры, а полицейские по рождению, воспитанию, образу жизни и образу мысли. Они работают в парижском полицейском управлении, в отделе по борьбе с организованной преступностью. Но понять это удается не сразу — в таком сомнительном окружении видим и одного, и другого: может, сами оба бандиты? Нет, просто поддерживают тесный контакт с информаторами — настолько тесный, что кое-что из темного прошлого своих агентов Врис предпочитает не обсуждать. Кляйн тоже в прохладных отношениях с этикой, считает, что в работе все средства хороши, но в продвижении по службе это помогает слабо: он — всего лишь истовый служака, не бог весть какого ума, без чутья сыщика. Бесталанный. Врис — тот птица высокого полета. Пока они меряются профессиональными силами, вооруженные банды терроризируют Париж, грабя инкассаторские автомобили. А тут шеф двоих соперничающих собирается освобождать свое кресло — и между мрачноватым, но чертовски обаятельным Врисом и занудным злобноватым Кляйном (оба актера играют совершенно блистательно) начинается крутейшая борьба за повышение...
Вопрос не праздный и далеко не только экранный: какая ложь, какое забвение норм годится во спасение? Америка тоже недешево заплатила за отсутствие такого знания, предпочтя не пользоваться данными, полученными из нечистых рук, и потом считая трупы. Французский триллер, стилистически напоминающий лучшие традиции “филм-нуар”, при этом неподдельно современный, легко проецируется на американскую почву и смотрится взахлеб. Жаль, что массовому зрителю он пока недоступен: купили “Набережную...” ну, все, кроме американцев.
А вот фильм “Невинность” Люсиль Хаджихалилович не станет массовым, какая бы страна его ни приобрела. Такая, доложу вам, заумь! Снятый по мотивам новеллы Фрэнка Ведекинда, по времени относящейся к концу девятнадцатого века, он не относится ни к какому “тысячелетью на дворе”, да и социальная формация угадывается с большим трудом. Легкий ужас начала (мрачные сырые подземные переходы, шествие неизвестных с гробом — мама...) разрешается появлением из-под деревянной крышки живехонькой шестилетней девчушки Айрис. Ее окружают девочки, одинаково одетые, одинаково знающие нормы и правила этого заведения, отгороженного от прочего мира высокой стеной без калитки. Нарушать распорядок и ритуалы здесь нельзя, ходить можно только по определенным дорожкам парка, цвет лент в волосах должен соответствовать возрасту. Взрослых в школе вообще минимум: две молоденькие учительницы да безмолвные старухи, прислуживающие за обедом. На существование в мире мужчин — ни намека. Основная изучаемая наука — естествознание, да еще балет ежедневно, до поту.
Послушание определяется в странном интернате как путь к счастью, но отчего-то молоденькая хорошенькая преподавательница бальных танцев, произносящая эту декларацию, очень грустна и в самый торжественный момент встречи нового года вдруг ударяется в плач. Отчего-то ее подруга, стройная начальница, жутко хромает, опираясь на палку: говорят, начальница, еще более высокая, сломала ей ногу в наказание за попытку в свое время выбраться из-за таинственных стен... Ужас на ужасе, а ясности никакой! Значит, счастье, вероятно, все-таки не только в покорности, но и в чем-то ином.
Так кто же эти девочки, где их родители, кто отдал их в школу, и куда они, повзрослевшие, поедут потом на странном поезде? Почему из-за стены нельзя выйти хоть на миг, для чего раз в год одна из учениц отбирается приехавшей начальницей раньше общего положенного срока? Почему маленькая сердитая Лора, попытавшись выбраться на продырявленной лодке, так нелепо и вдруг погибает? Что станется со строптивой Эллис, которая, не дождавшись привилегии быть выбранной, прыгает через ненавистный забор? И еще вопросы, и экранные метафоры одна за другой, буквально гроздьями — и возможностей для их толкований великое множество, была бы охота.
Скажем, прибытие каждой новой ученицы в гробу — не дань ли новомодному толкованию, что рождение плода есть его смерть? Так хорошо было в материнской утробе, темно, тепло и сытно — а тут вдруг неимоверная боль воздуха, хлынувшего в легкие, холод, резкий свет в глаза... Белые наряды, роскошная природа, когда каждый стебелек просвечен солнцем, но при этом жесткая закрепощенность и необходимость сверять каждый шаг с правилами, выдуманными не тобой, — не амбивалентный ли образ детства? Аллегориям, как и метафорам, несть числа: мертвые бабочки, которых накалывает на булавки учительница, танец бабочек, который исполняют ученицы для неких неизвестных, сидящих в темном зале... Холодящая неизвестность, отсутствие пути из мира затерянного в мир большой и реальный, страх приближающегося нечто — взросление? Ну, наверное...
Авторское кино, где режиссер намеренно устраняется от четкого ответа на вопрос, что он такое снимает, уже не подрывает никакие традиционные основы: нынче реализм — модерн. Тем более если режиссеру самому (самой) явно неуютно в рамках высокой тьмы, и при всей заумности итогом становится, простите, откровенная банальность. Вдруг, неожиданно — лобовой конец: девочки приезжают в город, оказываются предоставленными самим себе, плещутся в фонтане и хохочут; рядом с одной из них немедленно оказывается мальчик, и они смеются вместе. Ну, вот все вроде и стало на свои места, кончилась нежная тюрьма детства, хотя дальше, по опыту человечества, должно быть хуже...
Так чего же я хочу как зритель? Очередных метафорических выкрутов, чтобы конкретный ответ на вопросы “что делать” и “кто виноват” был получше завуалирован? Не совсем так — хотя бы потому, что абсолютно белого и совершенно черного в этой жизни нет совсем. Одно знаю точно: банальное морализаторство и хорошее кино — две вещи несовместные.
Рандеву с французским кино нынешнего года закончилось: не забывайте.
Добавить комментарий