Богема

Из цикла «Эмигрантские картинки»

Какая музыка! Какие голоса! Какой чудесный праздник - сидеть в театре и слушать оперу!

Мы с женой сидели, как ласточки, под самым лепным карнизом, в углу верхнего, подпотолочного яруса филадельфийского оперного театра, то есть на самых дешевых местах. Но, уверяю вас, мы получали не меньше удовольствия, чем зрители партера. Еще бы! Пуччини! Опера «Богема»! Не беда, что видна нам лишь авансцена и часть правой стороны. В опере важнее слушать, а не смотреть.

Среди действия предусмотрены два антракта. В первом антракте я остался сидеть на месте, не пошел с женой прогуляться по фойе. Есть риск встретить знакомое лицо. Хорошо, если приятное. Лучше пересижу здесь. Непременно наткнешься там на которую-нибудь из наших разговорчивых дам из русского Норд-Иста, когдатошних посетительниц Большого и Мариинки. Разодеты в пух и прах, унизаны каменьями. Им бы, голубушкам, сидеть в передних рядах партера или в ложе-бенуар. Их праздничный наряд несколько не соответствуют их местоположению на демократической галерке. Им только здесь по карману - не больше десяти-пятнадцати долларов. На казенные велферА не шибко разгуляешься. Впрочем, иная, которая побойчее и зорче, вдруг, узрит с высоты своего птичьего обзора пустое кресло и, дождавшись конца увертюры, юркнет туда. Сидит и радуется, что на хорошем месте. И ты за нее рад, пожилую голубку, - заслужила своим театральным прошлым. И неловко бывает наблюдать, когда вдруг явится запоздалый обладатель места, и приходится ей с конфузом покидать обретенную позицию, со всеми ее ожерельями, браслетами и декольте. Ладно бы - собой неказистая. Что с такой взять! А то - видная же собой... И так за нее становится конфузно, что не высказать. Конфузно за русский наш Норд-Ист. За Мариинку и Большой театр конфузно. За всю, знаете ли, передовую нашу культуру. Вот и приходится им сидеть в соседстве с простыми американцами, любителями пиццы и хот-догов, которые живо следят за событиями на сцене, читая перевод с итальянского на табло, что над авансценой - им интересно, чем вся эта история, что на сцене, закончится.

В прошлый раз на «Аиде» сидел со мной рядом один такой крепкий мужичок, видать, болельщик футбольной нашей команды Иглс, простодушный и общительный, как многие американцы. Он сразу же уведомил меня, что здесь уже бывал, смотрел Наткрекер, то есть «Щелкунчик», самый популярный балет в Америке. Наткрекер ему понравился. Теперь решил посмотреть эту оперу. Посмотреть! После потрясающе исполненного хора и марша из второго действия, от которого у меня мурашки бежали по спине, я не удержался и крикнул браво! Мой сосед, глядя на меня, охотно подхватил мой крик. Видимо, обрадовался, что и здесь, в чопорном месте можно кричать, как на футболе. Теперь уже всякий раз, когда театр аплодировал, он с удовольствием орал во всю глотку - йе-а-а-а-а! а-а-о-о-о! Особенно горячо отзывался на женские арии. Здесь он вдобавок топотал и бил кулаком по барьеру, что-то крича мне, как стадионному компаньону. Нижняя публика вполне могла заподозрить, что на нашем балконе сидят нанятые клакеры.

Нет, наши, конечно, знают как следует вести себя в театре. Но, каюсь, общение с ними не всегда доставляет мне удовольствие - чересчур уж они стараются предстать перед вами людьми с благородным прошлым, - этакими аристократами, но и не лишенными некоторого налета богемности, людьми, достойными лучшего удела, чем сидеть в углу под потолком. Вот я и остался на своем месте. Хотя и неплохо было бы сходить, прошу прощения, по малой нужде. Но опасение нежелательной встречи взяло верх, и я остался сидеть.

Однако во втором антракте я все же рискнул покинуть кресло. Подкатило сильней - ничего не поделаешь.

В фойе я тут же наткнулся на знакомую даму. Мне повезло: эта дама была на редкость приятная, ничего напускного. Был непрочь с ней пообщаться и маленько потерпеть. Целуя ей руку, я подумал, что моя церемонность здесь, на верхнем этаже, выглядела странно. Тем более, если дама воровато сидела на чужом месте. Мы стали обмениваться восторгами от услышанного и увиденного.

И тут на беду проходила еще одна дама, тоже из наших. Это была очень импозантная дама, можно сказать гранд-дама, знакомая мне по двум-трем застольным компаниям. Правда, одета без излишеств, со вкусом, слегка нарумянена, в меру подведены глаза, лучившиеся умом и энергией. Рядом с такой даже постоять, поговорить отрадно. В целом очень достойная дама, если не знаешь за ней «одной, но пламенной страсти». Ее муж с недавних пор стал считать себя писателем, а она - горячей ему сподвижницей, настойчивой пропагандисткой его сочинений, да такой, что готова ловить за полу прохожих, чтобы навязать книжку с мужниными писаниями.

Я однажды повидал ее в одной развеселой именинной компании в Черри-Хилл и был впечатлен страстью, с какой она насаждала здесь сочинения мужа. Сия благородная дама сновала между гостями и, точно цветочница, что продает фиалки, предлагала купить неказистого вида книжечки, больше похожие на тетрадки ксерокопированного машино-писного текста, сколотые двумя скобками. Автор-муж присутствовал здесь и, беседуя с другим гостем, краем глаза следил за ее успехами. Она же не давала себе роздыху и во время танцев, лавируя меж танцующими. Бывали даже моменты, когда она пристроившись третьей к танцевавшей паре, некоторое время как бы даже вальсировала с ними, держа книжки в руке. С такой красивой дамой был бы рад потанцевать любой, даже лучший из нас кавалер. Но красивая дама очень занята была делом. Тем более, что ее настойчивость не раз заканчивалась успехом. Раздобрев от угощений, гости иной раз и покупали у нее. Выручку она тут же укладывала в кошелечек, а кошелечек в сумочку.

Я знал, что нынче они с мужем издали новое сочинение. Я прочел отрывок в местной газете. Прочитанное мне не понравилось. Даже очень. Топорный стиль, натужное хохмачество и плохое знание русского языка. Я был уверен, что в сумочке, висевшей сейчас на ее локте, лежали две-три книжки, захваченные в театр про всякий случай. Вот я и напрягся при виде этой второй дамы. К счастью, она миновала нас, скользнув по мне равнодушным взглядом, и я тихо перевел дыхание. Но рано было облегченно вздыхать. Она вдруг повернула ко мне, видимо, вспомнив, что прежде где-то видела мое лицо.

- Говорите, говорите. Не буду вам мешать, - сказала она, выставив перед собой ладони, и кротко стала ждать у стены, когда мы закончим общение с первой дамой. Но затем, расслышав, что говорим мы на театральные темы, не удержалась и присоединилась к нам. Некоторое время мы общались втроем. В нашем трио ведущим голосом стала новая собеседница. Она выказала незаурядную посвященность в тонкости оперного жанра. Но я знал, что не ради этого она прибилась к нам. Она жаждала иного разговора. Моя первая собеседница поняла это и вскоре откланялась, оставив меня на произвол второй дамы. В том, что это будет произвол, я не ошибся.

- Как вам не стыдно? Вы почему не были на презентации книги? - тут же обрушилась на меня с негодованием вторая дама, как если бы мы были закадычными друзьями и часто делили вместе наш досуг.

Я был готов к этому, но все же удивился столь откровенным, чуть ли ни ноздревским попрекам. А ведь едва меня помнит, только что прошла мимо, и имени, поди, не знает. Так и оказалось - ни разу в последовавшем разговоре, ни разу не назвала она меня по имени.

- Я не хожу на презентации. И вообще туда, где собирается общество, - говорю ей в свое оправдание. - Я, извините, домосед.

- О, вы можете пожалеть! - воскликнула она, не дослушав моего оправдания. - Все были в восторге. Выступал профессор Блюменфельд. Вам надо было послушать. Он в восторге от книги!

- Очень рад - говорю, с тоской кинув взгляд в сторону туалета. До него было рукой подать.

- Вы же читали, конечно, в газете отрывок из книги?

- Читал, - говорю. - Очень мило...

- Все так смеялись, помирали со смеху. Отчего же вы не пришли? Вы же прочли отрывок?

Господи! Я вижу не добраться мне куда следует с этой напористой дамой. Я видел, как из дверей выходили мужчины с умиротворенными лицами. Я им завидовал.

- Оттого и не пошел, что прочел, - брякнул я внезапно для нее. Кстати, и для себя внезапно. Это досада во мне брякнула.

Она уже было сделала движение рукой в сторону сумочки, но услышав мои слова, с непониманием воззрилась на меня:

- Как?! Что вы имеете в виду?

У меня совсем лопнуло терпение. Видно, это был тот случай, когда выражение «моча ударила в голову», носило буквальный смысл.

- Извините, но ваш муж пишет неважно. Ну, не умеет он. Казенный язык, натужный юмор! Большие нелады с русским языком! Он вообще ничего не смыслит в литературе, - выпалил я, уже не тая раздражение.

И прибавил фразу, совсем уж не принятую в ее кругу:

- Там еще и конь не валялся!

Мои слова про коня плохо вязались с оперой, театром, с дамскими нарядами, мехами, духами, декольте... Куда ни шло, давали бы тут оперу Ивана Дзержинского «Тихий Дон» (была такая, помните: от края и до края берет винтовку народ трудовой) - этот конь не так бы резал слух. А тут - Пуччини, богема... И главное, между нашими «культурными» принято говорить в глаза только приятности и комплименты. Я нарушил правила приличия. Грубо нарушил. А как тут не нарушить, когда вам подкатило уже под завязку. Какой там Пуччини, когда ваш пузырь пучит, и вы уже слегка ногами перебираете, как конь. Пардон, конечно.

Бедолага была потрясена. Она собралась было перейти к милому своему вымога-ельству. Я знал этот ее маневр и упредил ее негоцию. Ей не доводилось прежде попадать в столь конфузное положение. Обычно врут, что имеют книгу, что читали, что понравилось и все такое. А которые знают за ней такую настойчивость, загодя переходят на другую сторону улицы или пригибаются за автомобилем и, быстро хлопнув дверцей, дают газу. Она, сердешная, теперь не знала, что сказать на это. Мне бы сейчас откланяться и устремиться в желанное место, но я ее пожалел.

- Вы только мужу не говорите, пожалуйста. Зачем расстраивать...

Но она оставалась под впечатлением услышанного:

- Как вы могли такое сказать? Вы спросите у Соловейчика. Сам Соловейчик сказал, что как открыл книгу, так и, не отрываясь, прочел до конца.

Сам Соловейчик! Есть такой у нас писатель, настоящий писатель, профессиональный. Они водят с ним дружбу. Соловейчику не жалко сказать пару хороших слов, ни к чему не обязывающих. Он - вежливый человек. Он, между прочим, и мне сказал несколько приятных слов, когда я подсунул ему свое сочинение. Я, знаете ли, тоже пописываю - забыл сказать. У нас тут много таких писателей. Не меньше, чем в Переделкине. О, у нас развито писательское дело! Сильно развито. Выступления, презентации, встречи с читателями почти каждую неделю. Так вот, Соловейчик и мне сказал те же слова: как открыл, так и закрыть не мог.

- Что ж, - говорю, - Соловейчик - хороший человек, а я нехороший. Потому и не хожу, где собираются хорошие люди.

- Я - плохой человек, - сказал я, чтобы поставить точку в разговоре.

- Вы плохой человек, - как эхо, растерянно повторила она, но продолжала стоять. Ей бы в самый раз взбрыкнуть и уйти. А она стояла.

Ударил второй звонок.

- Извините, - сказал я и рванулся в столь желанном направлении.

- Постойте! – крикнула она вослед.

Я остановился, полуобернувшись к ней со страдальческим лицом и не таясь перебирая ногами.

Она подошла ко мне. Ее рассеянный взгляд блуждал по мне. Смотрю: у нее бьется височная жилка. Видно, ищет новые подходы к клиенту. Даром что клиент грубый и нехороший. Еще не такие крепости брала. Такую же мертвую хватку я наблюдал у американских сэйлсменов-коммивояжеров. Обидно даже за нее - такая благородная, красивая, богемистая - а ведет себя - ровно бандит с большой дороги. Гвозди бы делать из этих людей, как сказал поэт.

Наконец говорит:

- Скоро будет вторая презентация книги. Вы придете? Приходите. Не пожалеете. Будет профессор Блюменфельд. Соловейчик тоже обещал быть.

Я лишь на это показал пальцем в сторону мужского туалета и побежал трусцой.

К началу действия я опоздал. Пришлось беспокоить капельдинера.

- В чем дело? Где тебя носит? – встретила меня жена возмущенным шепотом.

- Ш-ш-ш! – прошипел сзади кто-то из публики.

Последний акт оперы потерял для меня интерес, ибо обернулся маетой. Маялся я уже не от естественной нужды, а от невольной, пусть и вынужденной, резкости к столь почтенной даме. Разве ее вера в литературный талант супруга не достойна, если не восхищения, то хотя бы умиления?

Вечно ляпну что-нибудь не так. Хоть на люди не появляйся.

Я и не появляюсь.