Чуковские: тройственный портрет

 

 

О книге Евгения Никитина «Какие они разные...Чуковские. Корней, Николай, Лидия». Деком, 2014

 

Как вы думаете, о ком автор книги о Чуковских  мог написать следующим образом:«Свойственная ему ложь преобразилась»?  Догадались? Нет? О Корнее Чуковском.

Так Евгений Никитин подытожил «апофеоз» Корнея Ивановича, его «звездный час», «когда в результате порыва вдохновения родился «Крокодил» (стр. 58). Вот тут-то и настал момент истины. Оказывается, литературный критик Чуковский только в 34 года, с написания «Крокодила», наконец-то нашел себя.

Впрочем, дадим слово автору:

«Его главная причина (успеха поэмы, - ИЧ): литератор Чуковский, наконец-то, нашел себя, обрел свое истинное призвание. Свойственная ему ложь преобразилась – превратилась в благородную фантазию, задиристость и наглость преобразовались в поэтическую смелость...»  (стр. 59).

 Однако прерву цитирование, автор уже высказал две достаточно спорные мысли, на которых стоит остановиться. Итак, «свойственная ему ложь»...  Сам Чуковский в своих дневниках неоднократно укорял себя в этом пороке.

В книге Никитина приводится несколько таких мест: «Эта тогдашняя ложь, эта путаница (вследствие незаконного происхождения, - ИЧ) – и есть источник всех моих фальшей и лжей дальнейшего периода»( стр. 15). Или: «И отсюда завелась привычка мешать боль, шутовство и ложь – никогда не показывать людям себя – отсюда, отсюда пошло все остальное» (стр. 16).

Это Корней Иванович сам о себе.

Однако автор, берущийся рассказать о жизни человека такой сложности и такого масштаба, должен кое-что знать о нем, иметь представление о его личности, привычках, особенностях. Странно, что Евгению Никитину неведомо о присущем Чуковскому «самомучительстве», как называл эту черту Станислав Рассадин. Был Корней Иванович знаменитый «самогрыз» - о чем говорят и его Дневник, и мемуарная литература. Кстати, о последней. Никитин приводит воспоминания Ольги  Грудцовой, где она обвиняет Чуковского если не во лжи, то в «двойственности»: «Вы были двойственный человек, Корней Иванович![1] (стр. 16)

 Открываю воспоминания Ольги Грудцовой «Он был ни на кого не похож» (Воспоминания о Корнее Чуковском. Советский писатель, М., 1977) и выписываю из них высказывания Чуковского о себе:

 Я разучился писать... Я старый... Я никуда не гожусь...

Я ночи не сплю, вспоминаю все дурное, что делал людям.

Терпеть не могу цветов.

Мой первый импульс плохой, хорошее я делаю пораздумав.

Каждый из этих самообличительных тезисов «вспоминатель» оспаривает или объясняет. Например, нелюбовь к цветам объясняет нежеланием любить общепринятое. Пишет про «первый импульс»: «На деле было наоборот: первый импульс - помочь, одарить, похвалить. А потом вдруг сожалеет, зачем это сделал. Помню, написал восторженную статью о поэте. А назавтра: - Чего это я его так расхвалил?!»

Для чего все эти цитаты? Хочу показать, что вспоминающий может вспоминать все – хорошее и дурное, главное – как он это интерпретирует, какой портрет из его воспоминаний слагается. То же могу сказать и об исследователе, об авторе жизнеописания.

Самооговорам не только в судах не верят.

Да, Корней Иванович был человеком многосложным, часто противоречивым, присутствовала в нем и пресловутая «двойственность», причину которой можно увидеть не только в психологической травме, полученной в детстве, но и во времени, требующем приспособляемости, бесконечной перестройки, существования в мире пишущих и приглядывающих за ними, а, стало быть, в ситуации двойных стандартов и оценок, когда даже Дневнику нельзя было доверять свои истинные мысли... Ну и что? Разве пишущий о Чуковском не должен расставить все по своим местам? Не обязан следить за тем, чтобы отдельные высказывания не исказили  портрет до неузнаваемости?

Все это относится к фразе о «свойственной Чуковскому лжи»[2]. Теперь о ее «преображении» в фантазию в «звездный час» писателя, в момент создания «Крокодила». Здесь позволю себе отступление.

В самом начале Перестройки я написала письмо Лидии Корнеевне Чуковской, среди прочего я выражала в нем восхищение критическими работами ее отца, собранными в одном из томов его собрания сочинений, которое было у нас в доме. Добравшись до этих статей, я не могла от них оторваться, так живо они были написаны, так много мыслей содержали.

Ответ Лидии Корнеевны помню хорошо, хотя само ее письмо в наших скитаниях где-то затерялось. Она писала, что неудивительно, что мне так понравились критические работы КИ, ведь по своему призванию он был литературный критик, к сожалению, ему пришлось отказаться от этой деятельности после революции в пользу детской литературы.

Сейчас, роясь в своих записях, я обнаружила поддержку этой мысли в опубликованной  Переписке Лидии Корнеевны Чуковской и Давида Самойлова. Дочь Корнея Ивановича пишет, что одним из несчастий отца было то, что КИ, «рожденный критик, должен был этот главный свой талант закопать в землю».

Между тем, Евгений Никитин то ли не знает об этом, то ли пытается доказать, что это не так. А вот и его доказательства: «Писатель признавался, что каждая литературоведческая работа стоила ему «больше труда и душевного напряжения», чем шестьдесят «Мойдодыров». Далее следует пояснение автора: «...потому что он (Чуковский, -ИЧ) при этом шел против своего жизненного призвания. Когда же Чуковский сочинял стихи для детей, он становился самим собой, одолевавшие, мучившие его вихри лжи преображались, превращались в неудержимые взлеты фантазии» (стр. 56). Дались же автору эти «вихри лжи»!

Сдается мне, они берут начало от «вихрей», притом «ядовитых», из шварцевского памфлета  «Белый волк». Но я сейчас о другом. Может быть, Никитин прав, говоря, что легко, на лету, сочиняемые КИ детские стихи и были его «истинным призванием»? С точки зрения сегодняшнего читателя, не подозревающего, что «дедушка Корней» был когда-то ведущим литературным критиком, прекрасным литературоведом,  к которому прислушивался сам Блок, все правильно.

Но непростительно так писать исследователю-филологу. В «Книге об отце» Лидия Корнеевна много страниц посвящает упорной, долгой работе Корнея Ивановича над статьями. А вот снова свидетельство Ольги Наппельбаум-Грудцовой, приводящей слова Чуковского: «Я не могу выпустить из рук книгу, статью до тех пор, пока не уверен, что лучше не в силах написать...». Это стиль работы. Чуковский называл себя «рабочей машиной», шлифовал свои тексты. Странно, что это вызывает непонимание у коллеги, считающего, видно, что, чем легче, тем лучше.

Никитин справедливо пишет, что, став к концу 1900 годов одним из самых влиятельных критиков, после революции Чуковский «не нашел себе места» в литературной критике (стр. 54). Пояснений нет, посему читатель недоумевает: не нашел себе места, потому что не сумел перестроиться? Потому что критика не была «призванием» ? потому что понял, что его призвание другое, – творчество для детей?

Скажу так: «Крокодил», сочиненный полуслучайно для развлечения больного сынишки, не был ни «апофеозом», ни «обретением призвания». Он показал «выход» из тупика в ситуации, когда литературная критика практически перестала существовать, превратилась в цеховую перебранку и даже в жизнеопасную сферу.

В этот момент работа для детей стала для Чуковского прибежищем и спасением, как для Пастернака и целой плеяды поэтов 1930-50-х годов - работа над переводами поэзии народов СССР (а для Бориса Леонидовича еще и над шекспировскими пьесами).

Считаем ли мы при этом, что собственная лирика не была для них «призванием»? Нет, конечно, просто сочиняя свои стихи, они не имели возможности напечататься и получить литературный гонорар. Что до призвания... Ну да, в итоге для Пастернака, Заболоцкого, Липкина, Ар. Тарковского переводы стали «вторым призванием», а для Чуковского таковой стала «детская литература» ... Но к этому выводу нужно было прийти...

 

Вообще автор книги, как мне кажется, слишком узко и ограниченно понимает свою задачу – обозначая лишь контуры жизни и творчества трех членов фамилии Чуковских, не вгрызаясь в  мякоть. Читателю, интересующемуся предметом, хочется большего.  Материала на удивление много. Не так давно (2006) в серии ЖЗЛ появилась почти тысячестраничная, на мой взгляд, не очень удавшаяся  книга о Корнее Чуковском Ирины Лукьяновой,  существует великолепная «Книга об отце» Лидии Чуковской, издаются многостраничные сборники воспоминаний  в диапазоне от Евгения Шварца до Евгения Евтушенко. Это все о «корне» рода – Корнее Ивановиче, о «ветвях» написано поменьше.

Но даже и о Корнее Чуковском мы знаем далеко не все.  Простейший пример.  До конца не прояснена  история о широко распространенной «сплетне», что Чуковский, посланный пригласить Илью Репина в Советскую Россию в 1924 году, его от возвращения отговорил. Очерк на эту тему написала Елена Цезаревна Чуковская[3], автор книги о Чуковских излагает этот эпизод в полном соответствии с рассказом внучки.  Между тем, мне всегда казалось, что, будучи настоящим другом Репина и желая ему добра, Корней Иванович вполне мог отговаривать художника от реэмиграции.[4]  На огромную Юбилейную выставку картин, проходившую в Русском музее в 1925 году, – Чуковский Репина активно звал, художник на нее, кстати говоря,  думал  приехать, но советская бюрократическая машина  этот приезд сорвала, -  а вот переселиться насовсем...

Сын Николай рассказывает, как взволновался отец, как задрожали у него руки, когда он услышал, что искусствовед Бродский, после войны с Финляндией, в 1939, оказавшийся в Куоккале, обнаружил там какое-то письмо Чуковского к Репину с советом не возвращаться... Невольно возникает мысль, что Корней Иванович не зря  так испугался... Письмо до сих пор не найдено[5],  вполне возможно, что оно существовало...  Но письма могло и не быть – существовала реальная опасность  давать такие советы «в письменной форме». А вот в устной...  Косвенным аргументом для подтверждения этой гипотезы может послужить письмо Чуковского к Репину, написанное в апреле 1925 года, через несколько месяцев после их свидания: «Мудро вы сделали, что провели эти годы в Куоккале». Это лишь один пример «незакрытых» тем в биографии Корнея Чуковского.  Биография же троих Чуковских – огромное  поле для открытий!

«Какие они разные» - стоит в заглавии. Вот, казалось бы, и задача: показать, насколько разными были трое Чуковских, как неодинаково сложились их судьбы, как по-разному каждый из них смотрел на мир. Но, сдается мне, автора эта задача не увлекла. В книге множество подробностей, имен (особенно в главе о Николае Чуковском), отрывков из писем – в том числе и архивных, -  но не хватает авторской позиции,  нет оценок и выводов.

Так, рассказывая о фронтовой дружбе Николая Чуковского с Анатолием Тарасенковым и приводя вполне дружеские письма Николая к Анатолию, Никитин дает затем выдержку из  воспоминаний Николая Чуковского о друге... И здесь выясняется, что Анатолий Тарасенков  сочетал в себе нежную любовь к творцам Серебряного века (мы знаем из воспоминаний  жены Тарасенкова  Марии Белкиной, как ее муж собирал и хранил рукописи Цветаевой и других «запрещенных» тогда авторов)  с их критикой в своих печатных работах. Он, по словам Николая Чуковского : «...безудержно хвалил поэтов, которых искренне считал бездарностями, и ругал других поэтов, которыми восхищался всей душой» (стр. 178).  

Что думал сам Николай Чуковский  о таком «двоемыслии»? Не был ли пример друга для него заразителен? И не сыграло ли подобное лицемерие с ним злую шутку, когда, став «значительным лицом» в Союзе писателей (членом Правления) на собрании, посвященном «Доктору Живаго», он предложил исключить Пастернака из писательского Союза? Любя Бориса Леонидовича и высоко ценя его творчество, смог произнести совершенно жуткие, плохо вяжущиеся с наименованием писателя слова: «... он сорвал с себя забрало и открыто признал себя нашим врагом. Так поступим же мы с ним так, как мы поступаем с врагами» (стр. 203). Комментария автор не дает, только приводит мнение сына писателя, что Николай Корнеевич хотел «оградить поэта от худшего – от выдворения из СССР» (стр. 203). Как-то стыдновато это читать.

В «Книге прощаний» Станислава Рассадина я прочла, как старик Чуковский уже после смерти старшего сына в 1965 году мучил его вдову, сознательно, в ее присутствии,  прося Александра Галича исполнить песню «Памяти Б. Л. Пастернака», кончающуюся словами: «Мы поименно вспомним всех, кто поднял руку». Имеется в виду голосование писателей об изгнании Пастернака из их Союза.

Судя по всему, автору книги  Николай Чуковский импонирует больше, чем его неуемная сестра. В  его судьбе, казалось бы, все складывалось нормально – писание книг для юношества, переводы (великолепные  «Литературные воспоминания», написанные в 1960-х, будут опубликованы только в 1989-м) , женитьба, фронт, работа  в Союзе писателей.

Между тем, не все было так гладко. Я когда-то писала[6], что в не напечатанном при жизни автора памфлете «Белый волк» Евгений Шварц с возмущением говорит об отношении Корнея Чуковского к своему близкому другу, а его сыну - Николаю, оказавшемуся в войну на тяжелом участке фронта, без надежды на работу в газете. Тогда Чуковский отказался помочь сыну, и это при том, что его младший, Борис, уже погиб на войне.

Не разбирая сейчас перипетий этого дела, скажу только, что автор книги на подобных историях не останавливается. В принципе  он и не обязан этого делать, выбирая тот жизненный материал, который кажется ему особенно значимым.  Но вот удивительно, что он проходит мимо серьезных общественно-политических разногласий, разделивших семью Чуковских.

Корнею Ивановичу приписывается довольно ядовитая шутка: «Я счастливый отец. Если к власти придут правые, у меня есть Коля, если левые – Лида». При всем том сам Корней Чуковский не остался посредине, на нейтральной полосе, его симпатии были явно на стороне гонимых. В унисон с дочерью он заступался за Иосифа Бродского. Переписка с Лидией Корнеевной говорит о большой близости дочери и отца, об их постоянной заботе друг о друге. Именно отец помог 19-летней студентке выпутаться из опасной истории с участием в анархической организации (Никитин описывает этот эпизод очень подробно, с обильным цитированием писем и документов), именно он первый узнал о гибели Матвея Бронштейна, мужа Лидии, он же устроил отъезд дочери ( и Ахматовой) с маленькими Люшей и Женей из Чистополя в Ташкент. Ну а дочь вступалась за отца в периоды травли (например, писала Горькому),  морально помогала выстоять.

Автор книги уклоняется от оценок, однако к Лидии Корнеевне у него довольно много претензий: впуталась в историю с анархистами, ушла от любящего мужа Цезаря Вольпе, не заметила исчезновения обэриутов (?), не проявила должных «терпимости и понимания» к Ахматовой, что привело к разрыву их отношений в Ташкенте ... Не буду вдаваться в сущность этих замечаний, скажу лишь,  что они особенно бросаются в глаза на фоне полного отсутствия чего-либо подобного в главе о Николае Чуковском.

Но что это я все о недостатках! Есть и хорошее. В книге собран огромный  материал, процитированы десятки писем и документов из архивов.  Как кажется, впервые рассказано сразу о трех предствавителях пишущей «династии Корнея». Много прекрасных фотографий. Подробнейшая хронологическая канва. Двадцатистраничный Указатель имен с датами рождений и смертей, должностями и званиями.

 Итак, биографическая сага о Чуковских пополнилась еще  одной книгой, уверена, не последней.  Ведь эта замечательная семья  – настоящий кладезь для историка русской культуры и литературы.

***